КОНСТАНТИНОВ. – Что касается Шаргина, то он разговаривал с Ван Зэгером, представителем «Трэйд корпорэйшн», это его партнер

– Что касается Шаргина, то он разговаривал с Ван Зэгером, представителем «Трэйд корпорэйшн», это его партнер, – сказал Проскурин.

– Что‑ нибудь тревожное по этому партнеру поступало?

– Чистый торговец. По нашему мнению, он не связан со спецслужбами.

– А что за девицы были с Парамоновым и Шаргиным?

– Кочегары.

Константинов надел очки на кончик носа, посмотрел на подполковника вопрошающе.

– Кочегары, – повторил тот. – Одна кончила текстильный техникум, другая – пищевой, обе из Ростова, перебрались в Москву, в рабочей силе дефицит, хоть черта пропишут временно, и общежитие дадут, этим дали однокомнатную квартиру на двоих. День – дежурство, два – гуляют.

– С кем гуляют? – поинтересовался Константинов.

– Мы только‑ только их установили, Константин Иванович, начинаем изучать.

– А вам не кажется, что дело разрастается, как снежный ком, и это очень плохо, а?

– Ничего не поделаешь, факты. А факты – упрямая вещь.

– Память у вас хорошая, – заметил Константинов, – но, несмотря на факты, мне это разрастание не по душе. Люди – не снег, «людской ком» – категория страшная, вам не кажется?

...Когда Проскурин, закончив доклад и утвердив план мероприятий, вышел, Константинов набрал номер телефона Ольги Винтер.

– Здравствуйте, чемпион, – сказал он. – Ваш ученик приветствует вас. Боюсь, что завтра опоздаю на корт: у меня «жигуль» забарахлил, ехать в «сервис» – потерять день, а хорошего мастера нет...

– У меня есть. Только он не возьмет у вас денег, если скажете, от кого пришли. Купите ему «Пшеничной», а еще лучше «Джин». Карандаш под рукой?

– Пишу.

– Парамонов Михаил Михайлович. Только по телефону не говорите, что по поводу ремонта...

– Бедный Парамонов боится, – улыбнулся Константинов.

– Их поколение – трехнутое, всего боятся.

– Вы, кстати, поговорили со своими знакомыми африканистами?

– Пока – плохо. Не хотят с вами беседовать, идеи берегут для статеек, сквалыги чертовы. Вы вражеские голоса слушаете?

– Когда как.

– Вчера Лондон передавал занятный комментарий о Нагонии; рубите голову – они готовят десант, очень похоже на Конго, слова почти такие же.

– Они – десант, а мы – нашу помощь, у нас же договор, – сказал Константинов, точно ответив на тот вопрос, который ЦРУ задавало своему агенту в последней шифровке.

На другом конце провода замолчали.

– Вы что, Оля?

– Ничего, прикуривала.

– А вы разве курите?

– Начала.

– Когда?

– Сегодня... Ладно, звоните Парамоше. Я его предупрежу. И приезжайте завтра на корт, мне интересно говорить с вами.

– Мне тоже.

– Не напрашивайтесь на комплимент, вы очень резко мыслите. Если бы я так вот написала: «Они – десант, а мы – нашу помощь», – мне бы руки вывернули.

– Кто?

– Шефы.

– Почему?

– «Нельзя так резко, вы не правительство, противник только и ждет такого признания...»

– А чего ж ему этого ждать, когда такой пункт записан в договоре, а договор опубликован в газетах...

– Мне на это возражают, что договор будет разорван сразу же, как только произойдет путч. Мы тогда не сможем оказать помощь, это будет нарушением международного права...

– Неверно, – сказал Константинов, напряженно обдумывая, стоит ли продолжать разговор или целесообразней подготовиться к нему – во время завтрашней игры на корте. – Неверно, – повторил он, – ибо свержение законного правительства в Нагонии возможно только при участии сил извне: это – главное нарушение международного права. Ладно, спасибо за Парамонова.

Парамонов пожал руку Константинову, вышел с ним во двор гаража, оглядел «жигуленок», поднял крышку капота, потрогал провода:

– Оля сказала, что у вас сложное повреждение... А у вас провод перетерся, поэтому глохнет. Если за границу ездите, купите бошевский набор, отменная штуковина, умеют буржуи облегчать жизнь мастеровому человеку.

– Это могут, – согласился Константинов. – У вас очки есть? Я никак не разгляжу, что там у меня случилось, очки на работе забыл...

– Мои очки в конторке, – ответил Парамонов, – они мне ни к чему, я теперь линзы ношу...

– Что?

– Контактные линзы – ползарплаты встали за границей, зато никаких забот.

И он рассмеялся, сытно и широко, и пахло от него водкой.

– У вас в буфете будем пить или зайдем в кафе? – спросил Константинов.

– Да не за что пить‑ то, товарищ дорогой, и потом, у нас сухой закон, директор фирмы гипертоник, сам не пьет и всех держит в черном теле, ефрейтор, а не человек. Когда что серьезное будет – приезжайте, помогу, ради Ольги каштан из огня вытащу. Она мне сказала, вы в Луисбург едете?

– Да. Передать что? Или привезти?

– А вы по какой части?

– По юридической.

– Как понимать?

– Я еду шаргинские поставки узаконивать.

– Знаете Леопольда?

– По фамилии...

– Святой человек. Мцыри. Нет, я почему спросил, от кого едете... Может, подумал, поспособствуете: на полжигуля скопил, надо на вторую половину собрать. Я бы еще годика на два поехал поработать за кордон. Леопольд обещает, но, знаете, человек он маленький, экономист всего лишь, а у вас на лице значение написано.

– Это как?

– А не объяснишь, это только почувствовать можно.

– Давно вернулись из командировки?

– Недавно.

– Страна интересная?

– Ничего. Там что хорошо? Можно радиоаппаратуру по скидке брать, прямиком из Гонконга. Текстиль неплохой. Обувь, правда, дрянь. Говорят, в Испании обувь дешевая, за десять баков[3], говорят, можно классные баретки взять. – Парамонов закрыл капот. – Все, можете спокойно ездить, но бошевские провода все‑ таки возьмите, горя знать не будете.

– Спасибо за совет. У вас тут воды холодной нет?

– В буфете есть минералка.

– Там какая? Мне только «Славяновскую» можно, язвенник.

– А черт его знает, какая у них. Какую завезут. Олечке привет передавайте, пусть не гоняет только, больно уж лихо ездит...

– Передам. Вы ее учили ездить?

– Нет.

– Муж?

– Он был против. Очень боялся, что она попадет в аварию, там же носятся по‑ страшному, не то что у нас.

Константинов достал из портфеля бутылку «Джина», протянул Парамонову:

– Спасибо, Михаил Михалыч.

– Да будет вам, – ответил тот, но бутылку, оглянувшись по сторонам, взял.

– Я, по‑ моему, с Зотовым встречался, – сказал Константинов, садясь в машину. – Он чуть прихрамывает?

– Да.

– Хороший мужик?

– Дерьмо. Правильно Ольга сделала, что ушла от него.

– Почему?

– Зануда. То ему не так, это не так. Я его машину последнее время отказывался смотреть. Придирается, проверяет, словно с каким прохиндеем имеет дело: принюхивается, как орудовец. Так одним стакан мешает, дуреет один со стакана, а другому это колера в глазу прибавляет, работа идет ладней.

– Он сам, по‑ моему, трезвенником никогда не был.

– Нет, тут напраслину возводить не след, он не пьет, так, рюмашку одну тянет. Может, правда, и литр засосать, но ни в одном глазу, и не в радость ему это: там все вместе живут, секретов нет, всё друг про дружку знают...

– Ну уж всё? – хмыкнул Константинов и включил зажигание. – Друг про дружку все знать нельзя. Про самого‑ то себя человек не все до конца знает. Спасибо еще раз, до встречи.

«Славину.

Найдите возможность посетить то отделение дорожной полиции, куда был доставлен Парамонов. Постарайтесь выяснить причину задержания.

Центр».

СЛАВИН

Славин все понял, когда три полицейских прошли мимо него в сопровождении портье и открыли дверь той комнаты, где работал Белью: комната без окна, над головой проходят трубы кондиционера, душно; на верстаке укреплены тиски, инструмент разложен на кожаном фартуке, причем разложен так, что сразу можно догадаться – русский работал: беспорядок был особый, вдохновенный, что ли, так только наш мастеровой вкалывает, забывая о времени, если увлечется; потом схватится, глянет на часы – поздно уже, бросит все, как есть; немец или американец сложит инструмент за пять минут до окончания работы, у него часы в мозг вмонтированы, лишнюю минуту не отдаст, она, как доллар, имеет цену.

– Где же ваш умелец? – спросил Славин портье. – Мне сказали, что только он может помочь мне с ракеткой...

– Умельца убили, – ответил тот, но один из полицейских так стремительно глянул на него, что портье, неловко кашлянув, отвернулся от Славина, отошел в угол, подвинул табурет и сел.

– Поднимитесь, – сказал тот же полицейский, – и ничего не трогайте руками.

Славин ушел к себе в номер, открыл балкон, сел в шезлонг и хрустно вытянулся.

«А я тебя недооценил, Глэбб, – подумал он. – Ты ударил меня. Сильно ударил. Правда, этим ударом ты подтвердил, что вы завербовали в номере кого‑ то из наших, теперь это бесспорно. Значит, Белью писал правду. Теперь никто не может ткнуть пальцем в одну из тех фотографий, которые лежат у меня в кармане.

Славин сжег в ванной фотографии, которые взял ночью в посольстве, пепел размял в руках, слил водой, попрыскал спреем, чтобы не было запаха горелой бумаги, и вернулся на балкон.

«Нужна точная, выверенная дезинформация, – понял, наконец, Славин. – Я должен успокоить Глэбба, иначе мне не выполнить задачи, все пойдет насмарку, мы не найдем шпиона. И в этом мне сейчас может помочь только один человек – Дик. Я обязан – через него – убедить Глэбба в том, что мой поход в ресторане прошлой ночью был случайностью, пьяной случайностью, Белью я не видел, не мог просто‑ напросто видеть. Я должен убедить его в том, что он зря меня испугался. Я смогу это сделать, если открою Полу часть правды. А он поймет, что Глэбб – из ЦРУ, это тоже в мою пользу, – на будущее».

В баре было пусто. Пол Дик пришел хмурый, мятый, руки его тряслись.

– Алкоголизм – болезнь социальная, Иван, – вздохнул он. – Во всяком случае, такого рода версия позволяет мне пить с утра. Вы что‑ нибудь жахнете?

– Кофе. Хочу погонять на корте... Слушайте, а почему вы меня зовете Иваном?

– Для меня все русские Иваны. Это же замечательно, когда нацию определяют именем. Нас, например, Джоном не называют, а жаль.

– Почему?

– А потому что мы идем враскосяк, каждый за себя, в нас нет общей устремленности. Вы же монолит, как вам скажут, так и поступаете.

– Толстого перечитайте, Пол, Достоевского... Не надо считать нацию сборищем баранов, бессловесно исполняющих приказ. Читайте русскую литературу.

– Литература все врет. Она наводит тень на плетень. Почитай Диккенса, так получится, что британцы самая сентиментальная нация. А они сипаев в это время из пушек расстреливали. Мопассан написал правду про французов: помните, как один братец второму руку оттяпал, только б сеть сохранить, рыбацкую сеть. А мы: «Французская легкость, французская легкость!» Они же самые меркантильные люди на земле, эти французы. А Гёте с его «страданиями Вертера»? В Майданеке его соотечественники людей жгли...

Пол обернулся к официанту, который стоял за его спиною, чуть согнувшись, и сказал:

– «Блади мэрп» – мне, джентльмену – кофе.

Официант, поклонившись, отошел; Пол Дик закурил, зашелся кашлем, на глазах выступили слезы, лицо сделалось багровым.

– Вы зачем себя губите, Пол? – спросил Славин.

– А я уже погиб, Иван. Так что я просто‑ напросто тешусь на прощание.

– Подождите гибнуть. Рано еще. Жизнь чертовски интересна...

– Э... Знаете, отчего погиб Стейнбек? Его ведь погубил Хемингуэй. Да, да. Он мучительно завидовал ему: не в литературе – в жизни. Он и во Вьетнам‑ то полез, чтобы хоть как‑ то сквитаться с Эрни: лавры военного корреспондента спать не давали, нет сейчас Испании, нет республиканцев, так хоть в Азию, но туда, где стреляют, где хоть как‑ то можно потешить себя опасностью. Меня тоже погубила зависть, я всем завидовал, понимаете? А это испепеляет...

– Хотите, дам сюжет?

– Хочу.

– Дайте слово, что не продадите меня?

Официант принес стакан водки с томатным соком и кофе. Пол Дик выпил, и сразу же на лбу у него показались капли пота.

– Вот теперь я могу с вами говорить. Сынок, принеси‑ ка мне еще один стакан, только пусть положат побольше льда... Ну даю слово.

– Сегодня ночью из‑ за меня убили человека.

– Идите к черту.

– Далеко идти.

– Объясните, в чем дело?

– Помните, я вчера ходил в ресторан? Хотел угостить вас коктейлем по‑ русски?

– Не помню, но это неважно. Дальше?

– И я выяснил, что здесь, в подвале, работает какой‑ то славянин с американо‑ французской фамилией. Так вот, из‑ за того, что я заговорил об этом человеке, из‑ за того, что ваши службы выяснили это, человека сегодня убили.

– Не порите чепухи.

– Как знаете.

– Наверное, ваш агент?

– Если бы, – усмехнулся Славин. – Это было бы прекрасно, будь он нашим человеком, он ведь знает так много секретов: особенно по устройству кондиционированных машин в вашем «Хилтоне»...

– Как его фамилия?

– Белью. Айвен Белью. И если станете говорить с Глэббом, не ссылайтесь на меня – ладно?

– Почему? Симптом русской болезни – кругом шпионы?

– Все‑ то вы про нас знаете... Только запомните: как только вы зададите ему вопрос о Белью, он сразу же спросит; «Когда об этом узнал Славин»? То есть не сразу, через полчаса, между делом, но спросит обязательно.

– Пари?

– Бутылка водки.

– Принято. Я вам позвоню.

– Лучше заходите. Вы где сегодня обедаете?

– Не знаю еще.

– Поехали в «макдоналдс», на окраину? Там интересно смотреть людей.

– Хорошо, давайте встретимся в холле. Два часа – вас устраивает?

Девушка в бюро по аренде машин нашла, наконец, «фиат»: Славин не хотел брать ни «форд» (дорог, бензина жрет по двадцать литров), ни «мерседес»; он полагал, что «фиат» привычен, не надо будет «вживаться» в машину, приноравливать себя к ней, как‑ никак, «жигулевский» папа, садись себе и жми.

Перед тем как выехать в город, Славин поговорил с механиком гаража.

– Я никогда не ездил в Африке, – сказал он. – Научите меня, как не попасться вашим фараонам.

– Они у нас мирные, сэр. Если, конечно, вы сильно надеретесь – права заберут. С вас, с белого, сдерут долларов сто – тут такая такса в полиции, – но обязательно промучают, не научились еще элегантно брать взятки.

– Что еще надо знать белому шоферу?

– Да ничего больше, сдается мне, сэр. Если ночью возьмете девку и решите побаловаться с ней, не разрешайте ей раздеваться. У нас теперь девки стали умными, дают себя раздеть, а потом вопят, что их грабят. За то, чтобы погасить такой скандал, сдерут триста баков, не меньше...

– Спасибо, запомню, – пообещал Славин. – Больше опасаться нечего?

– Нечего. Очки носите?

– Да.

– Не забудьте взять с собой. Заметили, как много у нас людей ходят в очках? Зрение ни к черту, говорят, наши дедушки и бабушки не то лопали, что следует, авитаминоз и все такое прочее, так что полиция и на этом греет руки, правда, берут не дорого, долларов двадцать, для вас это, может, не деньги, а для наших людей страшнее штрафа быть не может.

«Для меня тоже, – подумал Славин. – Спасибо тебе, механик. Сейчас мне надо действовать. Только б не напился Пол. Он не продаст меня Глэббу. Не должен. А если и продаст, то что ж, ничего не попишешь, еще более убыстрится темп нашей партии. А то, что она началась, и началась с нападения Глэбба, – очевидно. Но все‑ таки не надо было ему искать меня в подвале, не надо ему было так явно торжествовать победу».

Славин выехал на широкую авениду, которая шла по берегу океана, попробовал машину – «фиатик» чувствовал ногу; тормоза мертвые, резкие.

Славин посмотрел в зеркальце: черный «мерседес» шел следом, и было в нем четыре пассажира.

«Ну что ж, – подумал он, – давайте погоняем, ребята. Зря вы только затеяли это. Зря. Лучше бы турнули отсюда Глэбба и его шарагу, тогда бы мне не пришлось прилетать сюда, и искать Айвена Белью, и гонять по городу, чтобы выяснить то, что надо выяснить, и я выясню это, уж обещаю вам, обязательно выясню».

Возле бензозаправочной станции он резко затормозил, свернул скрипуче, шины завизжали. «Мерседес» опоздал с поворотом, пронесся мимо, остановился возле газетного киоска; двери долго не открывались, видимо, луисбургская наружка думала, что Славин развернет машину и поедет в обратном направлении. Лишь когда он попросил залить ему бензин и служитель, открыв пробку, включил счетчик, из «мерседеса» вылез высокий парень, подошел к киоскеру и взял газету.

– Проверьте, пожалуйста, как подкачаны шины, – попросил Славин, пристегиваясь толстым ремнем к сиденью.

– Вполне нормально, – ответил служитель, глянув на колеса.

– Я просил проверить, а не посмотреть, и покачать каждое колесо – хорошо ли креплены болты. – Славин протянул служителю доллар, тот каким‑ то неуловимым движением взял его и, словно фокусник, обрушился на корточки.

– Эй! – рассмеялся Славин, когда «фиатик» начал ходить ходуном. – Я же не просил вас переворачивать машину!

– Она устойчива, сэр. Я хочу удостовериться на все сто, – ответил служитель. – Правый передний баллон перенакачан, может рвануть, я подспущу до одной девяносто, у вас два сорок.

Славин рассчитал, когда на дальнем перекрестке зажжется зеленый свет и устремится поток машин; врубил скорость, рванул с места и вывернул в обратном направлении; люди в «мерседесе» растерялись – развернуться не было никакой возможности, шел встречный поток; Славин свернул в переулок, заехал во двор маленького отеля, зашел в бар, заказал кофе и только через полчаса сел за руль – на «хвосте» никого не было, его потеряли. «Вы сами виноваты, ребята, – думал о наблюдении Славин, – вините себя. На меня не сердитесь, не надо, я не нагличал, я просто‑ напросто повернул назад... В следующий раз оставляйте машину сзади, зачем полезли вперед? Не надо так однолинейно думать о том, за кем вас поставили смотреть...»

...Славин нарушил правила в пятый уже раз, когда наконец полицейский остановил его. Жара была невероятной, солнце раскалило автомобиль, асфальт был расплавлен, казалось, что идешь по весеннему льду на последней рыбалке, когда особенно хорошо клюют щуки возле Завидова, только там ощущаешь холод и запах свежепростиранного белья, а здесь дышать было нечем и пятки жгло через подошвы ботинок, будь этот экватор трижды неладен...

– С какой скоростью вы ехали, сэр? – едва дотянувшись до козырька, спросил потный полицейский.

– С превышенной, – ответил Славин.

– Хорошо, что вы сразу признаете свою вину. Вашу водительскую лицензию, пожалуйста...

Славин похлопал себя по карманам:

– Казните – забыл...

– Казнь отменена в республике, – ответил полицейский.

«А на наших орудовцев такое выражение действует немедленно, – машинально отметил Славин. – Возможность помиловать угодна национальному характеру, прав Федор Михайлович, высоко прав».

– Что же делать? – спросил Славин.

– Ехать в участок, сэр. Я должен выяснить вашу личность.

Этого‑ то Славин и добивался.

В участке он с полчаса просидел в темном коридоре; кондиционер не работал, духота была немыслимой; старик полицейский, выполнявший, судя по всему, роль дежурного, с трудом боролся с дремотою.

– У вас всегда приходится так долго ждать? – спросил Славин.

– Отдохните, – ответил старик. – Здесь не так печет солнце.

– Зато воздуха нет.

– Воздух есть всюду, – возразил старик. – Даже в море, как говорит мой внук, тоже есть воздух.

– А если я попрошу офицера ускорить выяснение моего дела, – спросил Славин, – он не рассердится на меня?

– Он на вас не рассердится, потому что врач все равно на обеде.

– Мне не нужен врач, я же не был в аварии.

– Врач нужен всем, сэр, кто попадает к нам. Врач должен выяснить, не пьяны ли вы, не страдаете ли болезнью зрения, не принимали ли вы снотворных лекарств накануне...

Доктором оказалась молоденькая африканка; двигалась она стремительно, но в то же время как‑ то округло, словно тело ее было скреплено шарнирами, придававшими заданную пластику каждому жесту, даже тому, когда она указала Славину на стул в углу медицинского кабинета, где было еще более душно, оттого что два маленьких окна были зашторены толстой черной материей.

– Пили алкоголь? – осведомилась доктор. – Сколько? Когда?

– Вчера пил виски.

– В какое время?

– Днем.

Врач поглядела на часы:

– Если в два, то анализ крови покажет следы опьянения и я буду вынуждена лишить вас лицензии.

– Вы или офицер полиции?

– Мы неразделимы, сэр.

– А за что еще вы можете лишить меня лицензии?

– За употребление наркотиков, за атеросклероз сетчатки, за косоглазие... Давайте пока что палец...

Доктор вернулась из лаборатории через пять минут, покачала головой сожалеюще:

– Вы пили виски действительно до двух часов, следов алкоголя нет. Садитесь в угол, зажимайте левый глаз, называйте буквы на щите, пожалуйста.

– Без очков я не вижу.

– Какое же вы имели право сесть за руль без очков?

– Не сердитесь.

– Закон не сердится, – отрезала доктор, и слова ее прозвучали диссонансом с той постоянной округлостью движений, которыми Славин так восхищался. – Закон бесстрастен, хотя служители его тоже имеют сердце.

«Сколько же они взяли с Парамонова, если моя догадка верна? – подумал Славин. – Он мог испугаться, что его лишат прав, и он метался по ночному Луисбургу, чтобы собрать денег. В общем‑ то все сходится, дай бог, чтобы сошлось, – у Никишкина он в ту ночь одолжил пятьдесят долларов, а у Проклова – семдесят пять. Добавил свои двадцать пять – полтораста долларов вполне могли смягчить сердца бесстрастных служителей закона с человеческими сердцами...»

«Центр.

Прошу выяснить, какое зрение у Парамонова? Не страдает ли астигматизмом? Носит ли очки? Если – да, то какова степень поражения зрения? Хроников здесь лишают прав по суду.

Славин».

«Славину.

Ваша версия правильна. Парамонов отпал.

Центр».

«Мой дорогой!

Рассуждения о том, что разлуки необходимы и являются теми паузами любви, которые позволяют продлевать нежность, заново радоваться встрече, ждать ее, чем дальше, тем меньше кажутся мне истиной в последней инстанции. Это обидно, потому что всякое отступление от обожания – та микротрещина, в которую попадает вода, а зимой ударяет мороз, и вода делается льдом, который взрывает монолит – рано или поздно.

Это не значит, конечно, что я хочу уйти от тебя, впрочем, если следовать духу буквы, то мне не от чего уходить, ибо любовь – не есть брак, ее не надо расторгать, она кончается сама по себе.

Вот.

Я пишу, понимая, что нельзя так писать, что жестоко это, но нахожу себе оправдание – какое там оправдание, щит! – в том, что правда угодна тебе, ты всегда говорил мне об этом, и нечего мне скрывать от тебя то, о чем я думаю.

Вчера я ездила на Москву‑ реку. Господи, сколько там народа! И все молодые, красивые, с длинными ногами, так, кажется, писал Ильф. По‑ моему, так. «Хочу быть молодым, стройным и кататься на велосипеде». Вообще‑ то, надо писать так, как он, – перед смертью, а не я – после пляжа. Но мне там стало страшно, я увидала там время. Девушки и ребята лет двадцати – сколько же их, и как красивы они, и я в свои тридцать два показалась себе старухой, но я не сразу испугалась этого, я этого испугалась, когда нашла местечко рядом с толстой сорокалетней бабой, а возле нее лежали дети, две девочки и мальчик, и она себя старухой не чувствовала, она была матроной, она не боялась ни морщин, ни живота, ничего она не боялась – рядом дети.

Вот.

Ухаживают нынешние молодые «по‑ черному», сразу приглашают на «хазу» слушать музыку. Не обижаются, когда отказываешься. Один, правда, начал читать Гумилева. Читал хорошо, но у него ужасно тонкие пальцы, я такие каждый день вижу под рентгеном, что‑ то у нас пошел костный туберкулез, очень странно.

Каждый день я просыпаюсь с мыслью, что ты ушел бегать, и первое мое побуждение – ринуться на кухню. Но потом я вспоминаю... Нет, я не вспоминаю... Потом меня ударяет... И снова неверно. Ничего меня не ударяет. Меня просто вдавливает понимание того, что тебя нет рядом, и я спокойно – тебя ведь нет – закуриваю и вспоминаю Алексея Толстого: «Затяжка натощак – чисто русская привычка». Только великие врачи и писатели умеют ставить диагноз в одной строке.

Я очень быстро отвыкаю от тебя. Привычка – вторая натура? Почему вторая? Натура – это набор привычек. Вторая натура, если только она существует, – это дисциплина.

Да, я смотрела прекрасный ансамбль. Молодые люди в модных черных бархатных костюмах пели старинные русские песни. Я заревела. Кокошник, конечно, замечательно, по это уже из сферы декораций, а может и не декораций, а музейных экспонатов. И ничего с этим не поделаешь. А петь русское многоголосье в современных элегантных костюмах – это значит сберечь старинную песню для нашего поколения.

Вчера позвонил Константин Иванович, сказал, что у тебя все хорошо и что скоро ты вернешься. Я ответила, что по голосу слышу – говорит неправду, не все у тебя хорошо, и вернешься ты не скоро. Он очень смеялся, и тогда я решила, что я просто‑ напросто сама себя накручиваю. Все бабы такие. Истерички чертовы. Так что не вздумай меня бросить из‑ за того, что я сочиняю тебе унылые письма, – лучше не найдешь, мы все совершенно одинаковы, только некоторые умеют подольше притворяться.

А вы, мужики, очень разные. Не просто разные, у вас у каждого своя злость, и своя доброта, и своя зависть. Мы так не умеем.

Встретила Надю Степанову. Ты не знаешь, они разведены? Странная женщина. Нельзя называть мужчину мужем и так говорить о нем. Это же себя обижать в первую очередь, а не его; Степанова уже не обидишь, он книжки печатает, а человек искусства неподвластен суду людскому, только мы, грешные, он отчитывается по иным критериям, правда ведь?

Знаешь, я часто вспоминаю, как мы встретились. Мне ужасно понравилось, что ты не знал, как подойти ко мне. И я видела, как ты злился, когда ко мне подваливали курортники мужского пола и просили дать спичку или ответить, который сейчас час. «Сейчас час» – ужасная фраза, да? Мы так пишем в истории болезни – вот где гробят язык‑ то! Я помню, как ты хорошо рассмеялся, когда я тебя спросила: «Вам наконец понадобятся спички?» Знаешь, как девки влюбляются?! Что ты! Куда сильнее вас. Причем все мы знаем пушкинское «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей», но все равно, стоит вам только поговорить на пляже с другой, как мы немедленно начинаем лезть в бутылку. Но мы хитрее вас, наивно, конечно, хитрее, и поэтому начинаем флиртовать напропалую с каким‑ нибудь идиотом, и вы тогда – я имею в виду умных – теряете к нам интерес. И об этом мы тоже знаем, но все равно дурим. И из‑ за этой нашей бессильной хитрости к нам относятся как к потаскухам.

Знаешь, я сейчас подумала – как же хорошо у нас с тобой, как прекрасно! Никаких обязательств, кроме одного: любить друг друга. Дорогой товарищ Славин, ваша подруга Арина вас любит знаете как? Вы не знаете, дорогой товарищ Славин, как она вас любит. Поэтому она сейчас порвет это письмо из‑ за его начала и напишет новое, казенное, где все будет «тип‑ топ». Или не надо?

Целую тебя, моя любовь! Поскольку ты старше меня на двадцать два года, я лелею мысль, что через восемь лет, когда ты выйдешь на пенсию (или у вас это называется отставка? Тоже – не сахар названьице), я буду видеть тебя рядом с собою постоянно. Хотя – нет. Не посажу же я тебя в рентгеновский кабинет рядом с собою? Так что «все время» не получится. Но утром и вечером – обязательно.

Вот.

Но ты тогда уйдешь от меня. Потому что ты, видно, и вправду не можешь жить без разлук, которые дают мне такое поразительно нежное ожидание счастья – той минуты, когда ты вернешься.

Ирина Прохорова, которая любит Виталия

Всеволодовича Славина».

«Центр.

После убийства Белью из Луисбурга скрылся Хренов. Я установил его адрес, хозяйка отеля сообщила, что он взял все вещи и купил билет на самолет. Куда – неизвестно. Можно предполагать, что он бежал, опасаясь расправы ЦРУ.

Славин».

«Славину.

Можете ли выяснить вашими возможностями судьбу транспорта № 642, отправленного наземным путем из Луисбурга в Нагонию? Все сроки прошли, а транспорт до сих пор не доставлен.

Центр».

«Центр.

По сведениям, поступившим от кругов, близких к прессслужбе Огано, транспорт № 642 был захвачен в конце прошлой недели его войсками. Огано дал понять, что ему было известно, когда именно пойдут грузовики из Луисбурга. Он заявил, что отныне все караваны с грузами для Нагонии будут перехватываться его «зелеными беретами». От кого именно поступили к нему эти сведения, неизвестно, однако путь караванов и время отправления луисбургским властям известны, это входит и в прерогативу наших транспортников, согласно соглашению, подписанному со здешним министерством транспорта.

Славин».

«Славину.

Кто из наших отвечает за маршруты и сроки транспортировки грузов в Нагонию?

Центр».

«Центр.

За сроки транспортировки отвечает Зотов. Маршруты обговаривал сотрудник внешнеторгового объединения Шаргин во время командировки в Луисбург в апреле этого года.

Славин».

«Славину.

Шаргина мы изучаем. Что можете сообщить о нем дополнительно?

Центр».

«Центр.

Шаргина характеризуют положительно. При этом отмечают пристрастие к выпивке. Замечено, что он весьма озабочен встречами с женщинами. Что касается модели сверхмощного радиоприемника «Панасоник», то Шаргин купил его непосредственно у фирмача Грегорио Амарала за 512 долларов. Однако, уезжая из Луисбурга, Шаргин декларировал на таможне также фотоаппарат «Минокс), последний выпуск, самый маленький аппарат из известных здесь ныне, и диктофон марки «Гертон», стоимостью 125 долларов. По данным бухгалтерии торгпредства, Шаргину было выдано 650 долларов суточных, квартира оплачивалась его объединением.

Славин».

«Славину.

Выясните, не посещал ли Луисбург одновременно с Шаргиным коммерсант из «Трэйд корпорэйшн» Ван Зэгер?

Центр».

«Центр.

Коммерсант Ван Зэгер никогда не посещал Луисбург.

Славин».

«Славину.

Выясните, есть ли в Луисбурге представительство «Трэйд корпорэйшн».

Центр».

«Центр.

Представительства «Трэйд корпорэйшн» в Луисбурге нет.

Славин».