Альбер Камю

Печатается по: Камю А. Миф о Сизифе. Эссе об абсурде. –

М.: Политиздат, 1989.

Есть лишь одна по-настоящему серьезная философская проблема – проблема самоубийства. Решить, стоит или не стоит жизнь того, чтобы ее прожить, – значит ответить на фундаментальный вопрос философии. Все остальное – имеет ли мир три измерения, руководствуется ли разум девятью или двенадцатью категориями – второстепенно [с. 223].

Уклонение от смерти – третья тема моего эссе – это надежда. Надежда на жизнь иную, которую требуется «заслужить», либо уловки тех, кто живет не для самой жизни, а ради какой-нибудь великой идеи, превосходящей и возвышающей жизнь, наделяющей ее смыслом и предающей ее [с. 225].

Чувство абсурдности поджидает нас на каждом углу. Это чувство неуловимо в своей скорбной наготе, в тусклом свете своей атмосферы.
Заслуживает внимания сама эта неуловимость [с. 226].

Быть может, нам удастся раскрыть неуловимое чувство абсурдности в различных, но все же родственных мирах умопостижения, искусства жизни и искусства, как такового. Мы начинаем с атмосферы абсурда. Конечной же целью является постижение вселенной абсурда и той установки сознания, которая высвечивает в мире этот неумолимый лик [с. 228].

О смерти все уже сказано, и приличия требуют сохранять здесь патетический тон. Но что удивительно: все живут так, словно «ничего не знают». Дело в том, что у нас нет опыта смерти. Испытанным, в полном смысле слова, является лишь то, что пережито, осознано. У нас есть опыт смерти других, но это всего лишь суррогат, он поверхностен и не слишком нас убеждает. Меланхолические условности неубедительны. Ужасает математика происходящего. Время страшит нас своей доказательностью, неумолимостью своих расчетов. На все прекрасные рассуждения о душе мы получали от него убедительные доказательства противоположного. В неподвижном теле, которое не отзывается даже на пощечину, души нет. Элементарность и опреденность происходящего составляют содержание абсурдного чувства. В мертвенном свете рока становится очевидной бесполезность любых усилий. Перед лицом кровавой математики, задающей условия нашего существования, никакая мораль, никакие старания не оправданы apriori [с. 231–233].

В стремлении понять реальность разум удовлетворен лишь в том случае, когда ему удается свести ее к мышлению. Если бы человек мог признать, что и вселенная способна любить его и страдать, он бы смирился
[с. 235].

По-своему интеллект также говорит мне об абсурдности мира. Его оппонент, каковым является слепой разум, может сколько угодно претендовать на полную ясность – я жду доказательств и был бы рад получить их. Но, несмотря на вековечные претензии, несмотря на такое множество людей, красноречивых и готовых убедить меня в чем угодно, я знаю, что все доказательства ложны. Для меня нет счастья, если я о нем не знаю. Этот универсальный разум, практический или моральный, этот детерми­низм, эти всеобъясняющие категории – тут есть над чем посмеяться честному человеку. Все это не имеет ничего общего с умом, отрицает его глубочайшую суть, состоящую в том, что он порабощен миром. Судьба человека отныне обретает смысл в этой непостижимой и ограниченной вселенной. Над ним возвышается, его окружает иррациональное – и так до конца его дней. Но когда к нему возвращается ясность видения, чувство абсурда высвечивается и уточняется.

Я говорил, что мир абсурден, но это сказано чересчур поспешно. Сам по себе мир просто неразумен, и это все, что о нем можно сказать. Абсурдно столкновение между иррациональностью и исступленным желанием ясно­сти, зов которого отдается в самых глубинах человеческой души. Абсурд равно зависит и от человека, и от мира. Пока он – единственная связь между ними. Абсурд скрепляет их так прочно, как умеет приковывать одно живое существо к другому только ненависть. Это все, что я могу различить в той безмерной вселенной, где мне выпал жребий жить [с. 242–243].

С точки зрения интеллекта я могу сказать, что абсурд не в человеке и не в мире, но в их совместном присутствии. Пока это единственная связь между ними. Если держаться очевидного, то я знаю, чего хочет человек, знаю, что ему предлагает мир, а теперь еще могу сказать, что их объединяет. Нет нужды вести дальнейшие раскопки. Тому, кто ищет, достаточно одной-единственной достоверности. Дело за тем, чтобы вывести из нее все следствия.

Непосредственное следствие есть одновременно и правило метода. < …> Помимо человеческого ума нет абсурда. Следовательно, вместе со смертью исчезает и абсурд, как и все остальное. Но абсурда нет и вне мира. На основании данного элемен­тарного критерия я могу считать понятие абсурда существенно важным и полагать его в качестве первой истины. Так возникает первое правило вышеупомянутого метода: если я считаю нечто истинным, я должен его сохранить. Если я намерен решить какую-то проблему, то мое решение не должно уничтожать одну из ее сторон.
Абсурд для меня – единственная данность. Проблема в том, как выйти из него, а также в том, выводится ли с необходимостью из абсурда самоубийство. Первым и, по сути дела, единственным условием моего исследования является сохранение того, что меня уничтожает, последовательное соблюдение всего того, что я считаю сущностью абсурда. Я определил бы ее как противостояние и непрерывную борьбу [с. 251].

Мы рассматриваем логику сознания, исходящего из философии, полагающей мир бессмысленным, но в конце концов обнаруживающего в мире и смысл, и основание. Пафоса больше в том случае, когда мы имеем дело с религиозным подходом: это видно хотя бы по значимости для последнего темы иррационального. Но самым парадоксальным и знаменательным является подход, который придает разумные основания миру, вначале считавшемуся лишенным руководящего принципа. <...>

Итак, я вывожу из абсурда три следствия, каковыми являются мой бунт, моя свобода и моя страсть. Одной лишь игрой сознания я превращаю в правило жизни то, что было приглашением к смерти, и отвергаю само­убийство. Конечно, я понимаю, каким будет глухой отзвук этого решения на протяжении всех последующих дней моей жизни. Но мне остается сказать лишь одно: это неизбежно [с. 267].

Альберт Швейцер

Печатается по: Швейцер А. Благоговение перед жизнью. –

М.: Политиздат, 1989.

XXI. Этика благоговения перед жизнью

Сложны и трудны пути, на которые должно вновь встать за­блудшее этическое мышление. Но его дорога будет легка и про­ста, если оно не повернет на кажущиеся удобными и короткими пути, а сразу возьмет верное направление. Для этого надо соблю­сти три условия: первое – никоим образом не сворачивать на до­рогу этической интерпретации мира; второе – не становиться космическим и мистическим, то есть всегда понимать этическое самоотречение как проявление внутренней, духовной связи с ми­ром; третье – не предаваться абстрактному мышлению, а оста­ваться элементарным, понимающим самоотречение ради мира как самоотречение человеческой жизни ради всего живого бы­тия, к которому оно стоит в определенном отношении.

Этика возникает благодаря тому, что я глубоко осознаю мироутверждение, которое наряду с моим жизнеутверждением есте­ственно заложено в моей воле к жизни, и пытаюсь реализовать его в жизни.

Стать нравственным означает стать истинно мыслящим.

Мышление есть происходящая во мне полемика между жела­нием и познанием. < …>

…Результаты познания сказыва­ются в том, что человек не в состоянии уже пребывать в безду­мье, ибо познание все больше наполняет его тайной вездесущей воли к жизни. < …>

Всякое истинное познание переходит в переживание. Я не познаю сущность явлений, но я постигаю их по аналогии с во­лей к жизни, заложенной во мне. Таким образом, знание о мире становится моим переживанием мира. Познание, ставшее пере­живанием, не превращает меня по отношению к миру в чисто познающий субъект, но возбуждает во мне ощущение внутрен­ней связи с ним. Оно наполняет меня чувством благоговения пе­ред таинственной волей к жизни, проявляющейся во всем. Оно заставляет меня мыслить и удивляться и ведет меня к высотам благоговения перед жизнью. < …>

Истинная философия должна исходить из самого непосредственного и всеобъемлющего факта сознания. Этот факт гласит: «Я – жизнь, которая хочет жить, я – жизнь среди жизни, которая хочет жить». < …>

Этика заключается, следовательно, в том, что я испытываю побуждение выказывать равное благоговение перед жизнью как по отношению к моей воле к жизни, так и по отношению к лю­бой другой. В этом и состоит основной принцип нравственного. Добро – то, что служит сохранению и развитию жизни, зло есть то, что уничтожает жизнь или препятствует ей.

…Поистине нравствен человек только тогда, когда он повинуется внутренне побуждению помогать любой жизни, которой он может помочь, и удерживается от того, чтобы причинить живому какой-либо вред.

Сегодня кажется не совсем нормальным признавать в качестве требования разумной этики нормальное отношение ко всему живому вплоть до низших форм проявления жизни. Но когда-нибудь будут удивляться, что людям потребова­лось так много времени, чтобы признать несовместимым с эти­кой бессмысленное причинение вреда жизни.

Этика есть безграничная ответственность за все, что живет.

По своей всеобщности определение этики как поведения че­ловека в соответствии с идеей благоговения перед жизнью кажет­ся несколько неполным. Но оно есть единственно совершенное. Сострадание слишком узко, чтобы стать понятием нравственно­сти. К этике относится переживание всех состояний и всех по­буждений воли к жизни, ее желания, ее страсти полностью про­явить себя в жизни, ее стремление к самосовершенствованию.

Более объемлюща любовь, потому что она одновременно не­сет в себе и сострадание, и радость, и взаимное устремление. Но она раскрывает этическое содержание только в некотором сопо­ставлении, пусть даже естественном и глубоком. Создаваемую этикой солидарность она ставит в отношение аналогии к тому, что физически более или менее преходяще допускается природой между двумя полами или между родителями и их потомством.

Мышление должно стремиться сформулировать сущность этического как такового. В этом случае оно должно определить этику как самоотречение ради жизни, мотивированное чувством благоговения перед жизнью. < …>

Свою истинность этика благоговения перед жизнью обнару­живает в том, что она постигает в единстве и взаимосвязанности различные проявления этического. Ни одна этика еще не сумела связать воедино стремление к самосовершенствованию, в кото­ром человек использует свои силы не для воздействия вовне, а для работы над самим собой, и активную этику. Этика благого­вения перед жизнью смогла это сделать, и причем таким обра­зом, что не просто разрешила школьные вопросы, а значительно углубила понимание этики.

Этика есть благоговение перед волей к жизни во мне и вне меня.
Из чувства благоговения перед волей к жизни во мне возникает глубокое жизнеутверждение смирения. …Смирение – это холл, через который мы вступаем в этику. Только тот, кто в глубоком само­отречении ради собственной воли к жизни испытывает чувство внутренней свободы от всяких событий, способен отдавать свои силы всегда и до конца ради другой жизни. < …>

Фактически же этика истинности по отношению к самому себе незаметно переходит в этику самоотречения ради других. Истинность по отношению ко мне самому принуждает меня к действиям, которые проявляются как самоотречение таким обра­зом, что обычная этика выводит их из идеи самоотречения. …Истинная этика начина­ется там, где перестают пользоваться словами.

Самое истинное в активной этике – если она проявляется и как самоотречение – рождается из принуждения собственной правдивости и только в ней приобретает свою истинную цену. Вся этика иного, чем мир, бытия только тогда течет чистым ручьем, когда она берет свое начало из этого родника. Не из чувства доб­роты по отношению к другому я кроток, миролюбив, терпелив и приветлив – я таков потому, что в этом поведении обеспечиваю себе глубочайшее самоутверждение. Благоговение перед жизнью, которое я испытываю по отношению к моей собственной жизни, и благоговение перед жизнью, в котором я готов отдавать свои си­лы ради другой жизни, тесно переплетаются между собой.

Так как обычная этика не обладает основным принципом нравственного, она тотчас же бросается в обсуждение этических конфликтов. Этика благоговения перед жизнью не спешит с этим обсуждением. Она использует время для того, чтобы всесто­ронне продумать основной принцип нравственного. Уверившись в своей правоте, она затем только судит о конфликтах.

Этика должна полемизировать с тремя противниками: без­думностью, эгоистическим самоутверждением и обществом. < …>

Этика благоговения перед жизнью не признает относитель­ной этики. Она признает добрым только то, что служит сохране­нию и развитию жизни. Всякое уничтожение жизни или нанесе­ние ей вреда независимо от того, при каких условиях это произошло, она характеризует как зло. Она не признает никакой практической взаимной компенсации этики и необходимости. Абсолютная этика благоговения перед жизнью всегда и каждый раз по-новому полемизирует в человеке с действительностью. Она не отбрасывает конфликт ради него, а вынуждает его каж­дый раз самому решать, в какой степени он может остаться эти­ческим, в какой степени он может подчиниться необходимости уничтожения или нанесения вреда жизни и в какой мере, следо­вательно, он может взять за все это вину на себя. < …>

Этика благоговения перед жизнью не позволяет нам молча­ливо соглашаться с тем, что мы уже якобы не переживаем то, что должны переживать мыслящие люди. < …>

Этика благоговения перед жизнью заставляет нас почувство­вать безгранично великую ответственность и в наших взаимоот­ношениях с людьми. < …>

Этика благоговения пе­ред жизнью делает большую ставку на повышение чувства ответственности человека. < …>

Сфера действия этики простирается так же далеко, как и сфера действия гуманности, а это означает, что этика учитывает интересы жизни и счастья отдельного человека. Там, где конча­ется гуманность, начинается псевдоэтика. < …>

Только в нашей борьбе за гуманность рождаются силы, спо­собные действовать в направлении истинно разумного и целесо­образного и одновременно оказывать благотворное влияние на существующие нравственные убеждения. Поэтому человек, по­ступающий по мотивам наличной ответственности, должен чув­ствовать свою ответственность не только за достигаемые цели, но и за создаваемые его действиями взгляды.

Этика благоговения перед жизнью дает нам в руки оружие против иллюзорной этики и иллюзорных идеалов. Но силу для осуществления этой этики мы получаем только тогда, когда мы – каждый в своей жизни – соблюдаем принципы гуманности. Толь­ко тогда, когда большинство людей в своих мыслях и поступках будут постоянно побуждать гуманность полемизировать с дейст­вительностью, гуманность перестанут считать сентиментальной идеей, и она станет тем, чем она должна быть, – основой убеж­дений человека и общества.