Типы рациональности в классической, неклассической и постнеклассической психологии.

/Корнилова Т.В., Смирнов С.Д. Методологические основы психологии. С._Пб., Питер, 2006, с.243-248/.

Постнеклассическая парадигма как определенная картина мира.

По Степину [Степин, 2000], на постнеклассическом этапе развития науки теряется подразделение наук о природе и наук о духе, и разные типы рациональности делят между собой сферы влияния. Междисциплинарные исследования становятся ведущими. Рефлексируется не только связь знания с особенностями методических процедур, но и с ценностно-целевыми контекстами (рефлексируется всеми средствами ума, и не только с точки зрения целевой направленности гуманитарной парадигмы).

В работах М. С. Гусельцевой постпозитивистская картина мира и наука на стадии постмодернизма характеризуется как соответствующая следующим противопоставлениям по отношению е позициям, заявленным в предыдущих (классическом и неклассическом) типах рациональности:

- многомерность мира и разных логик его исследования;

- повышенная рефлексия и чувствительность к контекстам;

- принцип сетевой организации знаний, отмена иерархий;

- междисциплинарный дискурс;

- принятие идеи неопределенности как связующей этапы развития любых систем;

- недоконцептуализированность понятий, творчество в терминологии;

- принцип «благоговения перед развитием».

Автор ввела анализ отличий культурно-исторической психологии в более широкий контекст различия культурных эпох. Начавшаяся в XX в. эпоха постмодернизма отличается особым мироощущением, которое задано опровержением классических канонов в построении физической картины мира и развитием новой ментальности: «Наступает эпоха мезальянса, и постмодернизм – как стиль неопределенности, размытости, избыточности смыслов – наиболее репрезантативен для неклассического мироощущения» [Гусельцева, 2003, с.100].

Новейшая эпоха связана, таким образом, с духовными течениями века. Мир в эту эпоху начинает осознаваться как рукотворный; в способах его описания начинают превалировать не каузальные связи, а смысловые, энергетические, синхронные, структурные, «Мы живем в реальности, где Порядок вечно сражается с Хаосом» [Гусельцева, 2003, c.101]. И поэтому не случайны популярность теории самоорганизации нобелевского лауреата И. Р. Пригожина, развитие идей толерантности (на всех уровнях ее представленности), внелогического предпочтения теорий, сетевой парадигмы (вместо детерминистской картины мира).

Рациональность западной философии проявилась, как уже было отмечено, в классическом критерии рациональности применительно к научному познанию. Вместе с тем психологические знания древности и в восточных культурах используют другие описания, для которых европейские категориальные и схематические представления оказываются неадекватными. Возникает проблема «культурных органов», отсутствие которых мешает взаимопониманию и «диалогу опытов». Ряд категорий современной европейской (в том числе и отечественной) психологии имеют в восточной психологии свои обратные аналоги. Так, категории деятельности можно противопоставить категорию «не-деяния» (китайское «у-вэй») как совсем иного понимания принципа активности. Это не бездействие или молчание, а предоставление всему совершаться согласно его природе. Анализ этих непривычных форм психологического знания является актуальным направлением развития культурно-исторической психологии, а не только якобы закрытой для теоретического осмысления области психопрактик.

Изучение ноосферогенеза в контексте развития духовности, выдвижение на первый план не субъекта или объекта познания, а взаимоотношения, взаимосвязи – другие аспекты утверждения постнеклассической парадигмы в исследовательском сознании.

Для психологии важнейшим последствием принятия постнеклассической картины мира является признание ее многопредметности, а значит, сосуществования множества теорий. Кроме того, обоснование постнеклассической парадигмы как общей ситуации в науке предполагает, что любая психологическая школа может стать ведущей для определенной задачи и определенного исследовательского контекста. Это соответствует второй из двух моделей развития психологии как науки, которые приводятся Гусельцевой [Гусельцева, 2002, с.125]. Эти две модели развития психологической науки по их наглядному изображению представляют «пирамиду» и «сеть», паутину.

Первая модель предполагает принцип монизма, а значит наличие вершины в качестве ведущей методологии. Собственно Л. С. Выготский отстаивал такую точку зрения, рассматривая создание общей психологии как путь выхода из кризиса. Однако именно его концепция стала рассматриваться в качестве переходной ко второму типу организации психологического знания. Преимущество культурно-исторической (культурно-аналитической, культурно-деятельностной) концепции стали видеть, в частности, с точки зрения ее коммуникативной функции между разными способами организации пути (метода) психологического исследования. Речь идет не о коммуникациях разных методологий между собой, а о выделении из ряда психологических школ такой, посредством которой представители разных направлений могут услышать друг друга. Эта коммуникативная функция явно обозначалась в дискуссии, приводимой нами в последней главе учебного пособия (т. е. сама дискуссия и есть ее подтверждение). Все это говорит о том, что культурно-деятельностная психология имеет основания претендовать на статус постнеклассической.

Открытым остается вопрос о том, в какой степени критерии постнеклассической рациональности касаются отдельных теорий или перестройки всей системы психологической науки и практики в целом.

Ценностный аспект как характеристика психологического знания на постнеклассическом этапе психологии.

Выше бытии изложены разные представления об исследовательских парадигмах в психологии. Парадигма связывалась с уровнем научной теории, с превалированием используемого метода, а также имела более широкий контекст звучания как образца классической или неклассической науки. Один из аспектов такого широкого понимания парадигмы связано с отношением к ценностным аспектам познания. В первой части книги мы уже рассматривали позицию В. Степина, согласно которой включение ценностного контекста в познание рассматривается как завоевание постнеклассической науки. Этот контекст выделялся в понимании гуманитарной парадигмы, в проблеме соотнесения методов исследования и методов психологической практики; за скобками анализа остались содержательные контексты включения ценностного отношения в содержание психологических теорий.

Другими философами постмодернистская стадия в развитии науки не рассматривается таким уж безусловным завоеванием. Кроме указания на социокультурный фактор моды постпозитивистских идей В. Лекторский отметил такое ее следствие, как определенная угроза общеевропейским ценностям. «Одна из таких ценностей, идущая от христианства, лежащего в основании этой культуры (европейской), - это признание субъективного мира, «внутреннего человека», независимого в своих решениях от конкретной ситуации и от давления социальных обстоятельств (декартовское понимание внутреннего мира как чего-то принципиально отличного от мира внешнего – лишь одна из версий этой идеи). Вместе с тем нельзя не признать, что постмодернисты совершенно справедливо отмечают: «Я», Субъект с его внутренним миром является не чем-то непосредственно данным, как это полагали в течение долгого времени многие представители европейской философии, а в известном смысле чем-то созданным, сконструированным. Они правы и в другом: ситуация в современной культуре такова, что «Я» как единство сознания и как центр принятия решений оказывается под угрозой» [Лекторский, 2004, с.17]. Однако вернемся к иному предмету ценностных отношений – к психологическим исследованиям и теориям.

Возрастание роли субъекта и конструктивная роль ценностного отношения к человеку и изучению его бытия в мире характеризует разные теории верхнего уровня. Примером являются методологические разработки С. Л. Рубинштейна в его работе «Человек и мир», где он обсуждал недостаточность идеи познающего субъекта, узость картины мира, выстроенной по принципу «субъект-объектного противопоставления». Обращение к характеристикам человеческого бытия предполагает введение новых онтологических категорий в психологию. А. В. Брушлинский предложил развитие этой идеи в его психологии субъекта как методологии понимания человеческого бытия. «По сравнению с «классическим» рубинштейновским вариантом субъектно-деятельностного подхода в психологии субъекта существенно расширены представления о содержании активности как фактора детерминации психики» [Знаков, 2003, с.97]. Одним из критериев субъекта для него выступала сформированность у человека способности осознавать совершаемые поступки как «свободные нравственные деяния» и готовность нести за них ответственность перед собой и обществом. Этот пример не является единственным. Но он показывает, что сам факт обращения к ценностному аспекту в психологии неоправданно относится только к прерогативе гуманитарной парадигмы.

В психологии это также проблема смысла – не только изучаемого, но и направляющего работу психолога. Понятно, что рассмотрение системы системы надындивидуальных смыслов не означает возрождения концепции Шпрангера, поскольку современные теории обсуждают иные источники их становления в культуре, науке и индивидуальном творчестве. Вопрос заключается сейчас в другом. Если это ценностное предосмысление воссоздаваемой ситуации позитивно трактуется применительно к психотехническим практикам, то остается непонятным, почему это должно трактоваться негативно (как антигуманизм) применительно к исследовательской процедуре в научной психологии.

К. Роджерс (1902-1987) писал о практических успехах психологии, выражая опасения по поводу ее возможного могущества, поскольку при чрезвычайных возможностях манипулирования сознанием достигаются цели не только созидания, но и разрушения. Совсем не случайно в последнее десятилетие возникли представления о том, что психологическая практика может по-разному оцениваться: так, возникли оценки разных практик как конструктивной и деструктивной психотерапии. В то же время В. П. Зинченко позитивно оценил такую особенность эксперимента, как создание условий для развития «человека возможного» [Зинченко, 2003]. Итак, не по критерию ценностного опосредствования проходит линия разграничения психологического эксперимента и психотехнического действа как психологических методов. Цели экспериментирования могут быть самыми гуманными, а, главное, практическая помощь наиболее очевидна там, где речь идет о хорошо (а значит, экспериментально) апробированной теории. «Хорошо» означает здесь максимальную критичность исследователя в способах достижения поставленных целей.

Обсуждение такого методологического аспекта психологических теорий, как включенность в них ценностных отношений, предполагает последующий анализ того, как это связано со структурой теории и установками в отношении получения и использования научного знания. Можно сопоставить две сложившиеся в методологической литературе ориентировки на соотношение целей познания и других, хотя и основных ценностей: добра, красоты, святости, пользы и др. Согласно Василюку, без определения в этой группе ценностей психологическое взаимодействие невозможно [Василюк, 2003]. Согласно Роджерсу, «субъективный выбор ценности, рождающей научное исследование, всегда находится вне этого исследования и не может стать составляющим элементом этой науки» [Роджерс, 1994, с.455]. Но у Роджерса речь идет о смыслах использования получаемого знания – обогащать, манипулировать, разрушать и т. д.

О другом аспекте – недопустимости включения любых других ориентиров в принятие решения, кроме мыслительных (разумных) оснований, писал К. Поппер [Поппер, 1992]. Согласно Попперу, любые аппеляции к любым ценностям – дело аморальное, если речь идет об интеллектуальных решениях; а именно такие являются результатом интеллектуальной научной деятельности. «Аморальное» означает здесь как раз приоритет какой-то «другой» ценности – веры, классового интереса, пользы момента и т. д.

Связь метода психологического исследования с той или иной трактовкой ценностных отношений также включена в дискуссии о нарождающихся новых психологических парадигмах. И в связи с этим также встает проблема использования психологического знания в тех или иных целях – внешних по отношению к цели познания (но не по отношению к человеку). Отметим пока только следующее. Активность экспериментатора как осуществляющего вмешательство в изучаемые процессы является куда менее значительной, чем активность психотехника, созидающего ситуацию межличностного взаимодействия с клиентом с заведомой ценностной направленностью целей «помощи». Однако психологические тренинги или развивающее обучение не рассматриваются как негуманные методические средства. Значит, дело в ином: в системе ценностей, с которыми психолог приходит к экспериментальной или иной ситуации взаимодействия.

Таким образом, обсуждение такого методологического аспекта психологических теорий, как включенность в них ценностных отношений, предполагает последующий анализ того, как это связано со структурой теории и установками в отношении получения и использования научного знания.