Джон Фаулз. Любовница французского лейтенанта 26 страница

замешательства. Он огляделся вокруг. В недавно затопленном камине

потрескивал огонь. На каминной полке стояла фаянсовая кружка и в ней

несколько поникших нарциссов. Убожество обстановки, которое бросалось в

глаза, еще усугубляло неловкость ситуации. Черные разводы на потолке - следы

копоти от керосиновой лампы - казались призрачным напоминанием об унылой

веренице бесчисленных прежних постояльцев.

- Может быть, я напрасно...

- Нет. Прошу вас. Присядьте. Простите меня. Я... я не ждала...

Он положил на комод свои вещи и присел на второй имевшийся в комнате

стул - у стола, ближе к двери. Действительно, как могла она - несмотря на

отправленное письмо - рассчитывать на то, что он сам столь решительно

признавал невозможным? Надо было срочно придумать что-нибудь, чтобы

оправдать свой приход.

- Вы сообщили свой адрес миссис Трэнтер?

Она покачала головой. Пауза. Чарльз рассматривал ковер у себя под

ногами.

- Одному мне?

Она склонила голову. Он сдержанно кивнул; он так и думал. Опять

последовала пауза. Внезапный порыв дождя яростно забарабанил по оконным

стеклам.

- Вот об этом я и пришел с вами поговорить, - произнес Чарльз.

Она ждала, но он молчал, не в силах оторвать от нее взгляд. Высокий

ворот ее ночной рубашки был застегнут на пуговки; такие же пуговки

поблескивали на манжетах. Лампа, стоявшая на столе рядом с ним, была

прикручена, и вблизи огня белизна материи отсвечивала розовым. Ее волосы,

цвет которых - по контрасту с зеленой шалью - заново поразил его, казались

восхитительно живыми в мерцающих бликах пламени; в них сосредоточилась ее

тайна, вся ее сокровенная сущность, вся она, освобожденная, открытая: гордая

и покорная, скованная и раскованная, его ровня и его рабыня. Он понял,

почему пришел: он должен был увидеть ее. Видеть ее - только это и было

нужно; только это могло утолить иссушавшую его нестерпимую жажду.

Он заставил себя отвести глаза. Но тут же его взгляд привлекло

мраморное украшение над камином - две обнаженные нимфы; их тоже освещали

розоватые отблески огня, отражавшиеся от красного одеяла. Нимфы не помогли.

Сара пошевелилась, меняя позу. Он снова вынужден был взглянуть в ее сторону.

Быстрым движением она поднесла руку к склоненному лицу, смахнула что-то

со щеки, потом прижала ладонь к горлу.

- Мисс Вудраф, ради Бога... умоляю вас, не плачьте... И зачем я только

пришел... Я, право, не хотел...

Но она со страстным внезапным отчаяньем затрясла головой. Он дал ей

время прийти в себя. И пока она сидела перед ним, прикладывая к глазам

скомканный платочек, он почувствовал, что его охватывает небывалой силы

желание - в тысячу раз сильнее того, которое он испытал в ту ночь у

проститутки. Может быть, ее слезы пробили наконец брешь, сквозь которую

хлынула запоздалая волна понимания, - так или иначе, он осознал вдруг,

почему ее лицо так неотступно преследует его, откуда эта неизъяснимая

потребность снова ее увидеть; он понял, что хочет обладать ею, раствориться

в ней до конца, сгореть, сгореть дотла в этом теле, в этих глазах. С такой

надеждой можно жить - и ждать неделю, месяц, год, даже несколько лет. Но

жить всю вечность в кандалах надежды...

Как бы оправдываясь, она произнесла еле слышно:

- Я думала, что никогда больше вас не увижу. Он не мог ей сказать, как

близка она к истине - к тому, на что совсем было решился он сам. Она наконец

взгля нула на него - и он тотчас же опустил глаза. Им овладело состояние,

близкое к обмороку; он ощущал те же Катулловы симптомы, что и тогда в

амбаре. Сердце бешено колотилось, руки дрожали. Он понимал: если он взглянет

в эти глаза, он погиб. И, чтобы не поддаваться соблазну, зажмурился.

Наступило напряженное, тяжелое молчание, похожее на минутное затишье

перед катастрофой - перед тем как взрывается мост или рушится башня;

невыносимый накал эмоций, неудержимо рвущаяся наружу правда. Внезапно

раздался треск, и из камина брызнул каскад искр и пылающих угольков. Почти

все упали по ту сторону низкой каминной решетки, но два-три перескочили

через нее и оказались в опасной близости от одеяла, прикрывавшего Сарины

ноги. Она поспешно отдернула его; в ту же секунду Чарльз, припав на колено,

выхватил совок из стоявшего рядом медного ведра, проворно подцепил угольки и

кинул их в топку. Но одеяло уже занялось. Он рванул его к себе, бросил на

пол и торопливо стал затаптывать тлеющий край. Комната наполнилась запахом

паленой шерсти. Одна нога у Сары еще опиралась на скамеечку, но другую она

спустила на пол. Ноги были босые. Он посмотрел на одеяло, для верности

похлопал по нему, поднял с полу и снова накинул ей на колени. Потом

наклонился и, наморщив от усердия брови, стал аккуратно расправлять складки.

И тогда - жестом как будто инстинктивным, но в то же время отчасти

рассчитанным - она робко протянула руку и ладонью накрыла его пальцы. Он

знал, что она подняла голову и смотрит на него. Он не в силах был убрать

руку - и не мог больше отводить взгляд.

В ее глазах он прочел признательность, и прежнюю печаль, и странное

сочувствие - словно она сознавала, что причиняет боль; но явственнее всего в

них выражалось ожидание. Неуверенное, несмелое, но ожидание. Если бы он

заметил на ее лице хотя бы тень улыбки, он, может быть, вспомнил бы теорию

доктора Грогана; но лицо ее было таким же потрясенным и растерянным, как его

собственное, - она как будто спрашивала: " Что же это я делаю? " Он не знал,

как долго они смотрели друг другу в глаза. Ему казалось, что целую вечность,

хотя на самом деле прошло не более трех-четырех секунд. Руки решили все за

них. В едином, необъяснимом порыве их пальцы переплелись. Потом Чарльз упал

на колени и страстно привлек ее к себе. Их губы встретились в каком-то

бешеном исступлении, неожиданном для обоих; она вздрогнула и отвернулась,

уклоняясь от его губ. Он стал покрывать поцелуями ее щеки, глаза. Его пальцы

дотронулись наконец до этих сказочных волос и погрузились в них, лаская; он

прижал к себе ее голову, ощущая пальцами ее изящную форму под мягкой волной

волос, так же как плечами и грудью ощущал ее тело под легким покровом ткани.

Внезапно он зарылся лицом в ее шею.

- Мы не должны... не должны... это безумие.

Но ее руки обвились вокруг него и не отпускали. Он приник головой к ней

вплотную и замер. Его несло, несло куда-то на огненных крыльях - но воздух

вокруг был напоен благодатной свежестью свободы: так чувствует себя ребенок,

наконец отпущенный из школы, вчерашний узник на зеленом лугу, сокол,

взмывающий ввысь. Он поднял голову и взглянул на нее, теряя последние

остатки самообладания. И снова их губы слились. Он прижался к ней с такой

силой, что кресло сдвинулось с места. Он почувствовал, как она дернулась от

боли, уронив перебинтованную ногу со скамеечки. Он покосился на ее лицо, ее

закрытые глаза. Она прислонилась головою к спинке кресла, глядя куда-то

вбок; вдруг ему показалось, что он ей противен... Но все ее тело, натянутое

как струна, стремилось к нему, и руки судорожно сжимали его пальцы. Он кинул

взгляд на дверь у нее за спиной, вскочил и в два прыжка оказался у входа в

спальню.

В спальне было полутемно - туда проникал только свет сумерек да тускло

горевших фонарей напротив. Сара неловко привстала с кресла, опершись о

спинку и держа больную ногу на весу; шаль одним концом сползла у нее с плеч.

Взгляд каждого излучал напряжение, достигшее крайней точки, - неудержимое,

как потоп, сметающий все на своем пути. Она не то шагнула, не то упала к

нему навстречу. Он бросился вперед и подхватил ее в объятия. Шаль

соскользнула на пол. Лишь тонкий слой материи отделял его от ее наготы. И,

забыв обо всем, он прижал это почти нагое тело к своему и впился губами в ее

рот, словно изголодавшийся - изголодавшийся не просто по женщине, а по

всему, что так долго было под запретом; бешеный, неуправляемый поток давно

сдерживаемых желаний и страстей прорвал плотину, все смешалось: любовь, и

жажда риска, и грех, безумие, животное начало...

Голова ее запрокинулась назад; казалось, она лишилась чувств, когда он

наконец оторвал рот от ее губ. Он поднял ее на руки, перенес в спальню и

опустил, почти бросил на кровать. Она лежала в полуобмороке, закинув руку за

голову. Он схватил и начал жарко целовать другую руку; ее пальцы ласкали его

лицо. Он рывком встал и кинулся в первую комнату. Там он принялся

раздеваться с лихорадочной поспешностью - так сбрасывает одежду сердобольный

прохожий, завидев в реке утопающего. От сюртука отлетела пуговица и

покатилась куда-то в угол, но он даже не посмотрел куда. Он сорвал с себя

жилет, за ним башмаки, носки, брюки, кальсоны... жемчужную булавку для

галстуха, сам галстух вместе с воротничком... Вдруг он вспомнил про наружную

дверь и, шагнув к ней, повернул в замке ключ. Потом, в одной длиннополой

рубахе, закрывавшей ноги до колен, бросился в спальню.

Она успела переменить положение и лежала уже не поперек кровати, а

головой на подушке, хотя постель оставалась неразобранной. Рассыпавшиеся

волосы почти закрывали лицо. Какое-то мгновенье он стоял над ней неподвижно.

Потом оперся на узкую кровать одним коленом и упал на нее, покрывая жадными

поцелуями ее рот, глаза, шею. Но это сжавшееся под ним пассивное, на все

согласное тело, голые ноги, прикасавшиеся к его ногам... он уже не мог

ждать. Ее тело дернулось, словно от боли - как в тот раз, когда нога упала

со скамеечки. Он совладал с этой инстинктивной судорогой, и ее руки обвились

вокруг него, словно она хотела привязать, приковать его к себе на целую

вечность, ту самую вечность, которую он уже не мыслил без нее.

- Милая моя. Милая. Ангел мой... Сара, Сара... Ах, Сара...

Еще несколько мгновений - и он затих. С того момента, как он поднялся с

колен, чтобы заглянуть в спальню, прошло ровно девяносто секунд.

Когда, узрев Дидону меж теней,

К ней в царстве мертвых подошел Эней,

Она с ним обошлась весьма сурово,

Вот так же и докучного меня

Ты вправе, одиночество храня,

Отправить прочь, не говоря ни слова

Мэтью Арнольд. Школяр-цыган (1853)

Тишина.

Они лежали словно парализованные тем, что произошло. Застывшие в грехе,

окоченевшие от наслаждения. Чарльз - его охватила не пресловутая тихая

печаль, наступающая после соития, а немедленный, вселенский ужас - был как

город, на который с ясного неба обрушилась атомная бомба. Все сравнялось с

землей, все превратилось в прах: принципы, будущее, вера, благие

намерения... Но он уцелел, он сохранил этот сладчайший дар - жизнь; и

остался один-одинешенек, последний живой человек на земле... но

радиоактивность вины, медленно и неудержимо, начала уже проникать в его

тело, расползаться по нервам и жилам. Где-то вдали, в полутьме, возникла

Эрнестина; она смотрела на него со скорбной укоризной. Мистер Фримен ударил

его по лицу... они стояли, точно каменные изваяния, неподвижные,

праведно-неумолимые.

Он приподнялся, чтобы дать Саре отодвинуться, потом повернулся на спину

и лег; она прильнула к нему, положив голову ему на плечо. Он молча смотрел в

потолок. Что он натворил, Боже, что он натворил!

Он теснее прижал ее к себе. Она робко протянула руку, и их пальцы снова

сплелись. Дождь перестал. Где-то под окном прозвучали шаги - неторопливая,

тяжелая, мерная поступь. Скорее всего полицейский. Блюститель Закона.

Чарльз сказал:

- Я хуже, чем Варгенн. - В ответ она только крепче сжала его руку,

словно возражая ему и успокаивая. Но он был мужчина. - Что теперь с нами

будет?

- Я не хочу думать даже о том, что будет через час.

Он обнял ее за плечи, поцеловал в лоб; потом снова поднял глаза к

потолку. Она казалась такой юной, такой потрясенной.

- Я должен расторгнуть свою помолвку.

- Я ни о чем не прошу. Как я могу? Я сама во всем виновата.

- Вы предостерегали меня, предупреждали... Нет, виноват во всем только

я. Я знал, когда пришел... но предпочел закрыть глаза. Я отрекся от всех

своих обязательств.

Она прошептала:

- Я так хотела. - И повторила снова, тихо и печально: - Да, я так

хотела.

Он стал молча гладить и перебирать ее волосы. Они рассыпались по

плечам, закрыли сквозной завесой ее лицо.

- Сара... какое волшебное имя.

Она ничего не ответила. Еще минута прошла в молчании; его рука

продолжала нежно гладить ее волосы, как будто рядом с ним был ребенок. Но

мысли его были заняты другим. Словно почувствовав это, она проговорила:

- Я знаю, что вы не можете на мне жениться.

- Я должен это сделать. Я этого хочу. Я не смогу взглянуть себе в лицо,

если не женюсь на вас.

- Я поступила дурно. Я давно мечтала об этом дне... Я недостойна стать

вашей женой.

- Дорогая моя!..

- Ваше положение в свете, ваши друзья, ваша... да, и она - я знаю, она

вас любит. Кому как не мне понять ее чувства?

- Но я больше не люблю ее!

Она подождала, покуда страстность, с которой он выкрикнул эти слова,

перетечет в молчание.

- Она достойна вас. Я - нет.

Наконец он начал понимать, что она говорит всерьез. Он повернул к себе

ее лицо, и в слабом уличном свете они взглянули друг другу в глаза. Их

выражение не мог скрыть даже полумрак: в глазах Чарльза был написан

панический ужас; она глядела спокойно, с едва заметной улыбкой.

- Не хотите же вы сказать, что я могу просто встать и уйти, как если бы

между нами ничего не произошло?

Она промолчала, но ответ он прочел в ее глазах. Он приподнялся на

локте.

- Вы не можете все простить мне. И ни о чем не просить.

Она откинулась головой на подушку, устремив взгляд в какое-то темное

будущее.

- Отчего же нет, раз я люблю вас?

Он снова привлек ее к себе. От одной мысли о подобной жертве на глаза у

него навернулись слезы. Как чудовищно несправедливо судили о ней и сам он, и

доктор Гроган! Она выше, благороднее, великодушнее их обоих. На миг Чарльза

охватило презрение к собственному полу - к чисто мужской банальности,

легковерности, мелочному эгоизму. Но принадлежность к сильной половине

человечества тут же подсказала ему избитую, трусливую увертку: что если этот

эпизод - последняя дань увлечениям молодости? Ведь каждому положено

перебеситься, прежде чем окончательно остепениться... Но стоило этой мысли

пронестись у него в голове, как он почувствовал себя убийцей, которому из-за

какого-то просчета в процедуре обвинения ошибочно вынесен оправдательный

приговор. Да, он оправдан по суду, он волен идти на все четыре стороны, но

он виновен и навечно осужден в собственном сердце.

- Я не узнаю себя. Я стал другим.

- Мне тоже кажется, что я другая. Это потому, что мы согрешили. И не

верим, что согрешили. - Она произнесла эти слова, как будто глядя в

бесконечность ночи. - Я хочу только счастья для вас. Я всегда буду помнить,

что был такой день, когда вы любили меня... и я смогу теперь смириться с чем

угодно... с любой мыслью... кроме мысли о вашей смерти.

Он снова привстал и пристально взглянул ей в лицо. В ее глазах все еще

пряталась едва заметная улыбка, улыбка удовлетворенного знания - духовный

или психологический эквивалент того удовлетворения, которое ощутил Чарльз,

познав ее физически. Никогда прежде он не испытывал такого чувства близости,

такого полного единения с женщиной. Он наклонился и поцеловал ее - из самых

чистых побуждений, хотя, прижавшись к ее жарким губам, почувствовал, что в

нем опять просыпаются иные побуждения, уже не столь невинные... Чарльз не

отличался от большинства викторианцев. Мысль о том, что порядочная,

благовоспитанная женщина, унижая себя в угоду мужской похоти, сама может

получать удовольствие, просто не укладывалась у него в голове. Он и так

достаточно злоупотребил ее чувствами; больше он этого не до пустит. И прошло

уже столько времени... который час? Он поднялся и сел на постели.

- Эта особа там, внизу... и мой слуга ждет в гостинице. Прошу вас,

дайте мне день-два сроку. Я должен подумать, решить...

Не открывая глаз, она сказала;

- Я недостойна вас.

Он посмотрел на нее еще секунду, встал с кровати и вышел в первую

комнату.

И там... Это было как удар грома.

Начав одеваться, он вдруг заметил на рубашке спереди пятно. Он подумал,

что чем-то оцарапался, и украдкой осмотрел себя - но ни боли, ни ссадин не

было. Тогда он судорожно вцепился в спинку кресла и застыл, не отрывая глаз

от двери в спальню: он понял наконец то, о чем давно уже догадался бы более

опытный - или менее пылкий - любовник.

Она была девственница!

Из спальни послышалось какое-то движение. Голова у него шла кругом; он

был ошарашен, ошеломлен - и с поспешностью отчаяния стал натягивать на себя

одежду. Из-за двери доносились приглушенные, звуки - в умывальнике

заплескалась вода, звякнула фаянсовая мыльница... Она не отдалась тогда

Варгенну. Она солгала. Все ее слова, все поступки в Лайм-Риджисе были

построены на лжи. Но для чего? Для чего? Чего ради?

Это шантаж!

Она хочет приобрести над ним неограниченную власть.

И все уродливые, дьявольские порождения мужского ума - вековечный

глупый страх перед армией женщин, вступивших в тайный сговор с целью

высосать из них все соки, погубить их мужское естество, использовать их

идеализм в корыстных целях, перетопить их в воск и вылепить из них нечто

несусветное в угоду своим злокозненным фантазиям - все это, вкупе с

отвратительными свидетельствами, которые приводились в апелляции по делу Ла

Ронсьера и в правдоподобии которых теперь не приходилось сомневаться,

повергло Чарльза в поистине апокалипсический ужас.

Плесканье воды прекратилось. Он услышал шаги, какой-то шорох -

вероятно, она снова легла в постель. Уже одетый, он стоял, неподвижно

уставясь в огонь. Да, его заманили в ловушку; вокруг него стягивалась

дьявольская сеть; какой-то злой дух руководил поступками этой безумицы... Но

зачем все это? Для чего?

Скрипнула дверь. Он обернулся; и на его лице она могла прочесть все

обуревавшие его мысли. Она стояла на пороге спальни, одетая в свое прежнее

темно-синее платье, но еще с распущенными волосами - и с прежним оттенком

вызова во взгляде: на секунду он вспомнил тот день, когда набрел на нее,

спящую, в лесу, - в тот раз, стоя на скалистом уступе над морем, она

смотрела на него снизу вверх с похожим выражением. По-видимому, она

догадалась, что он уже знает правду; и снова предвосхитила готовое сорваться

с его уст обвинение, выбила почву у него из-под ног.

Она повторила свои предыдущие слова:

- Я недостойна вас.

И теперь он с этим согласился. Он прошептал:

- А как же Варгенн?..

- Когда я приехала в Уэймут и пошла туда, где - помните - где он

остановился... то, не дойдя еще до дверей таверны, я увидела его. Он

выходил. И не один. Он был с женщиной. С женщиной определенного сорта - тут

нельзя было ошибиться. - Она отвела глаза, избегая его бешеного взгляда. - И

я... я спряталась в подворотне. И когда они скрылись, ушла.

- Но почему же вы мне сказали...

Она быстро шагнула к окну. И тут он онемел. Она не хромала! Нога у нее

вовсе не болит! Не было никакого вывиха! Она взглянула на него через плечо и

поняла, что он осуждает ее и за это; потом отвернулась к окну.

- Да. Я обманула вас. Но больше я вас не потревожу

- Но как же... что я... почему...

Запутанный клубок! Сплошные тайны!

Она молча стояла перед ним. Утихший было дождь возобновился с новой

силой. В ее прямом, спокойном взгляде он уловил не только прежний вызов, но

и какое-то новое, более мягкое выражение - напоминание об их недавней

близости. И ощущение дистанции смягчилось, хоть и не исчезло.

- Я благодарна вам. Вы подарили мне утешительное сознание того, что в

ином мире, в иной жизни, в иное время я могла бы стать вашей женой. Вы дали

мне силы продолжать жить... здесь и сейчас. - Их разделяли какие-нибудь

десять футов, но ему казалось, что между ними добрый десяток миль. - Но в

одном я вас никогда не обманывала. Я полюбила вас... по-моему, с первой

минуты. Тут никакого обмана не было. Вас могло ввести в заблуждение только

мое одиночество. Обида, зависть... не знаю, что мною руководило. Не знаю. -

Она снова отвернулась к окну, к стене дождя за ним. - Не спрашивайте меня о

причинах. Объяснить их я не могу. Они необъяснимы.

Наступило напряженное молчание. Чарльз молча смотрел ей в спину. Совсем

недавно он чувствовал, что какая-то волна неудержимо мчит его к ней; и точно

так же сейчас его неудержимо несло прочь. Тогда она влекла его, теперь

отталкивала - и оба раза виновата была она одна.

- Я не могу удовлетвориться этой отговоркой. Я требую объяснений.

Но она покачала головой.

- Пожалуйста, оставьте меня. Я молюсь о вашем счастии. Больше я ему не

помешаю.

Он не двинулся с места. Через одну-две секунды она обернулась и снова,

как раньше, прочла его тайные мысли. Ее лицо выражало спокойствие, похожее

на обреченность.

- Я прежде уже говорила вам. Я гораздо сильнее, чем можно было бы

вообразить. Моя жизнь кончится тогда, когда придет ее естественный конец.

Еще несколько секунд он выдерживал ее взгляд, потом взял с комода

трость и шляпу.

- Что ж, поделом награда! За то, что я попытался вам помочь... Что

стольким рисковал... И каково узнать теперь, что все это время вы меня

дурачили, что я был не более чем игрушкой ваших странных фантазий!

- Сегодня меня заботило только собственное счастье. Если бы нам

довелось встретиться опять, меня заботило бы только ваше. А счастья со мной

у вас не может быть. Вы не можете на мне жениться, мистер Смитсон.

Этот внезапно официальный тон глубоко задел его. Он кинул на нее

взгляд, выражавший и боль, и обиду, но она успела предусмотрительно

повернуться к нему спиной. Он в гневе шагнул вперед.

- Как вы можете обращаться ко мне подобным образом? - Она промолчала. -

Ведь я прошу вас только об одном: я хочу понять, почему...

- Заклинаю вас - уходите!

Секунду они стояли друг перед другом, как два безумца. Казалось, что

Чарльз вот-вот взорвется, сорвется с места, что-то крикнет; но вместо этого

он вдруг резко повернулся на каблуках и кинулся вон из комнаты.

Безнравственно, если человек руководствуется побуждениями, превышающими

пределы того, что он может воспринять непосредственно и что сообразуется с

его умственной и нравственной природой

Джон Генри Ньюмен

Восемнадцать предпосылок либерализма (1828)

И смогут избранные те,

Достигнув смертного предела,

Поправ ногой земное тело,

Подняться к высшей правоте

А. Теннисон. In Memoriam (1850)

Спустившись вниз, Чарльз постарался принять как можно более надменный и

чопорный вид. Миссис Эндикотт караулила у дверей своего кабинета и уже

раскрыла рот, собираясь заговорить; но Чарльз, коротко поблагодарив ее,

быстрым шагом проследовал мимо и вышел в ночную тьму - прежде чем она успела

задать свой вопрос или заметить, что на сюртуке у него недостает пуговицы

Ливень хлестал все сильнее, но Чарльз шел, не разбирая дороги и не

обращая внимания на потоки дождя. Он жаждал темноты, забвения; ему хотелось

стать невидимым, чтобы наконец успокоиться. Но неожиданно для себя он

очутился в самом сердце того квартала с темной репутацией, о котором я

рассказывал выше. Как обычно бывает в сомнительных, темных местах, там было

полно света и вовсю кипела жизнь: лавки и таверны ломились от посетителей, в

подворотнях укрывались от дождя прохожие. Он свернул в боковую улочку, круто

спускавшуюся к реке Улица представляла собою два ряда каменных ступеней,

покрытых слоем нечистот и разделенных сточной кана вой. Но там по крайней

мере было тихо и безлюдно. Впереди, на углу, он увидел красный кирпичный

фасад небольшой церкви; и внезапно его потянуло туда, в священное уединение.

Он толкнул входную дверь, настолько низкую, что, переступая порог, он должен

был нагнуться. За дверью начинались ступеньки, которые вели вверх -

церковное помещение располагалось выше уровня улицы. На верхней ступеньке

стоял молодой священник, который как раз собирался загасить последнюю

газовую горелку и был явно удивлен неурочным визитом.

- Я уже запираю на ночь, сэр.

- Могу ли я просить вас позволить мне несколько минут помолиться?

Священник, успевший привернуть горелку, вывернул ее снова и смерил

запоздалого клиента испытующим взглядом. Несомненно, джентльмен.

- Я живу через дорогу отсюда. Дома меня ждут. Если вы не сочтете за

труд запереть входную дверь и принести мне ключ... - Чарльз наклонил голову

в знак согласия, и священник спустился к нему вниз. - Таково распоряжение

епископа. По моему скромному разумению, двери дома Божьего должны быть

открыты днем и ночью. Но у нас тут ценное серебро... Какие времена!

И Чарльз остался в церкви один. Он слышал, как священник переходит

мостовую; когда шаги затихли, он закрыл дверь на ключ изнутри и поднялся

наверх по лестнице. В церкви пахло свежей краской. В свете единственной

газовой горелки тускло поблескивала подновленная позолота; но темно-красные

массивные готические своды говорили о древности церковных стен. Чарльз

прошел вдоль центрального прохода, присел на скамью где-то в средних рядах и

долго смотрел сквозь резную деревянную решетку на распятие над алтарем.

Потом опустился на колени, упершись судорожно сжатыми руками в покатый

бортик передней скамьи, и шепотом прочел " Отче наш".

И снова, как только ритуальные слова были произнесены, нахлынул мрак,

пустота, молчание. Чарльз принялся экспромтом сочинять молитву, подходящую к

его обстоятельствам: " Прости мне, Господи, мой слепой эгоизм. Прости мне то,

что я нарушил заповеди Твои. Прости, что я обесчестил и осквернил себя, что

слишком мало верую в Твою мудрость и милосердие. Прости и наставь меня, Гос-

поди, в муках моих..." Но тут расстроенное подсознание решило сыграть с ним

скверную шутку - перед ним возникло лицо Сары, залитое слезами,

страдальческое, в точности похожее на лик скорбящей Богоматери кисти

Грюневальда, которую он видел - в Кольмаре? Кобленце? Кельне? - он не мог

вспомнить где. Несколько секунд он тщетно пытался восстановить в памяти

название города: что-то на букву " к"... потом поднялся с колен и снова сел

на скамью. Как пусто, как тихо в церкви. Он не отрываясь смотрел на

распятие, но вместо Христа видел Сару. Он начал было опять молиться, но

понял, что это безнадежно. Его молитва не могла быть услышана. И по щекам у

него вдруг покатились слезы.

Почти всем викторианским атеистам (за исключением малочисленной

воинствующей элиты под предводительством Брэдлоу) и агностикам было присуще

сознание, что они лишены чего-то очень важного, что у них отнят некий дар,

которым могут пользоваться остальные. В кругу своих единомышленников они

могли сколько душе угодно издеваться над несуразицей церковных обрядов, над

бессмысленной грызней религиозных сект, над живущими в роскоши епископами и

интриганами канониками, над манкирующими своими обязанностями пасторами {

(1) Но можно ли осуждать рядовых приходских священников, если они брали

пример с высшего духовенства? Далеко ходить не придется - страницей выше

молодой священник ссылался на епископа, и тот конкретный епископ, которого

он имел в виду, - знаменитый доктор Филпотс, епископ Эксетерский (в то время

в его ведении находились целиком Девон и Корнуол), - может служить

превосходной иллюстрацией Последние десять лет он прожил в условиях весьма