Бертольд Брехт. Грядущему.

С гибелью Франка жизнь в городе резко переменилась. С раннего утра все, и молодежь, и старики, шли к дому Америго Домитро. В траур облачились все матери Сантьяго. Горе доньи Росарио они восприняли как свое личное. Не их ли траурным одеяниям обязана столица мятежной провинции приказом местных властей: всем жандармам и солдатам уйти в казармы и не появляться на улицах.

Думал ли когда-нибудь Франк, что он, бездыханный, без единого выстрела станет полноправным хозяином города? Нет, этого он не мог предположить даже в самых дерзких мечтах.

Даниэль, заместитель Франка, заступил на пост руководителя Движения 26 июля

в провинции Ориенте. Незадолго до своей гибели Даниэль – Рене Рамос Латур вспомнит

о дне похорон Франка: «Там не было консерваторов или радикалов, богатых или бедных. Был только народ, который в этот день забыл обо всем – о работе, о доме, о репрессиях. Закрылись магазины, кинотеатры, кафе, банки, заводы. Весь Сантьяго-де-Куба включился в эту самую крупную в истории города демонстрацию скорби. Мужество манифестантов проявилось не только в том, что они приняли участие в похоронах. Нет! Они пели гимн, кричали: «Революция! Батиста – убийца! Смерть тирану! Свободу народу!» Все это было осязаемо, наглядно, народ был полностью на нашей стороне и заявлял о своем выборе, чтобы диктатура знала. Люди уже не боялись открыть свои чувства перед угнетателями».

Диктор радиостанции Ноэль Перес не мог покинуть своего рабочего места, хотя и находился всего в двух кварталах от дома Америки. Но он хорошо знал Франка, был его соратником. За их плечами – немало совместных дерзких выступлений. Ноэль просил друзей сообщить ему, когда от дома Америки двинется траурная процессия.

И вскоре сигнал был получен. В тот момент, когда траурная процессия двигалась по улице, в эфир ворвалось танго Карлоса Гарделя «Плачущая мать». Его сменила классическая музыка. Все знали, что Франк профессионально играл на фортепьяно, любил классику. Среди его любимых композиторов – Чайковский и Гардель, чьи танго он всегда слушал с невыразимой печалью в глазах. Наконец полилась траурная мелодия, которую услышал весь Сантьяго, вся Куба. Она долетела даже до гор Сьерра-Маэстра.

Плотной группой за гробом шли одетые во все черное матери Сантьяго. За ними – молодежь.

Похороны вылились во всенародную демонстрацию. Катафалк двигался медленно, на берете, положенном на грудь Франка, белела роза. Весь путь был усыпан цветами. Они падали на катафалк из окон, с балконов, с крыш домов. В Сантьяго прибыла делегация военных моряков Сьенфуэгоса. Как только катафалк приблизился к месту, где они стояли, моряки отдали честь своему лидеру и соратнику. Через месяц с небольшим, 5 сентября 1957 года, они начнут открытую борьбу с режимом Батисты, поднимут в Сьенфуэгосе вооруженное восстание, которое начали готовить под руководством Франка.

Скорбный, погруженный в траур Сантьяго был страшен для тех, кто лишил столицу мятежного Ориенте одного из лучших ее сынов. Солдатам запретили покидать казармы.

Ровно через день иуду Рандича настигла кара: на одной из главных улиц столицы был обнаружен его труп, и каждый прохожий знал, что это и есть предатель, возможно, так и не успевший потратить залитые кровью Франка тридцать сребреников.

Мало кто на похоронах обратил внимание на сверстницу Франка, его сокурсницу по педучилищу, которая покинула ее, не разделив убеждений. Трудно сказать, о чем она думала, шагая в этой похоронной процессии. Быть может, в ее голове роились строки из писем, которые писал ей Франк. Они пожелтели от времени, но дошли до архива Музея революции. Значит, не уничтожила письма, сохранила. Как реликвию? Как память?

Как очаг нетленного огня? Кто знает?

«Я вывел тебя на твой путь, но сам его уже оставил. Не знаю, каков тот путь,

на который я встал: длинный он или короткий, хороший или плохой. Но я уже иду по нему. У нас разные дороги. Ты бы чувствовала себя несчастной, следуя моей дорогой, а я был бы абсолютно никчемным на том пути, который избрала ты. Думаю, что я просто не рожден для некоторых вещей в жизни. Например, для счастья. Я всегда был одинок, одинок в своих мечтах, в радости и в горе. Я открыл тебе лишь часть своей жизни, и ты наполняла ее нежностью, любовью.… Но эта часть уже закрылась, и я чувствую, что пора мне трогаться в путь. И, как всегда, я должен буду сделать это в одиночестве. Прости меня за ту боль, которую я тебе причиняю. Прощай. С любовью, Франк».

И попало мне на глаза еще одно письмо без названия, без адреса, просто – «К ней».

«…Дело в том, что меня никто не понимает, никто. Это причиняет мне боль, и я хотел бы отыскать то, что заставляет меня страдать, то, чего мне так не хватает, обрести его и почувствовать удовлетворение. Если это чувства – побороть их и обрести равновесие. Если это тяга к неизвестному и приключениям – пройти и это, шагать, стремиться вперед, уйти дальше всех. Я хочу увидеть новых людей, получить новые впечатления и идти, идти… Я страдаю от того, что чувствую себя скованным, рабом.… Хочу порвать цепи. Цепи чувства, цепи морали. Я устал от всего этого. Я больше

не выношу своего дома, этой длинной череды мучительных удавок, прочных цепей рассудительности, которым противятся мои чувства…

Все эти вещи я не переношу, из-за них я чувствую себя каждый раз виноватым и несчастным, как только собираюсь поговорить об этом с тобой или с матерью. Она плачет, ты льешь слезы, она страдает, страдаешь ты, и вы обе заставляете меня чувствовать себя виноватым…

Я изменился, да, у тебя есть соперница, которая взяла в плен мое сердце, поглощает мое тело и душу: когда я думаю о ней, моя кровь быстрее течет по жилам. Я пережил

с ней горе и радость. Я плакал, обильно, как ребенок – над ее печалями. Я столько пережил из-за нее, что теперь чувствую себя с нею единым целым. Она взяла мою жизнь без остатка, и я отдался ей, как мог отдаться только Богу. Я принадлежу ей, она – мне, потому что я люблю ее, люблю беззаветно, от всего сердца. Ты ее знаешь, хотя не раз взирала на нее, не понимая как следует. У нее юбка в белую и голубую полоску, красный корсаж, а на голове фригийский колпак с одинокой белой звездой. Понимаешь?

Я все забыл. Тебя, себя, остальных. Для меня существует только она. Я стал словно одержимый. В моей крови пылает одно желание – служить ей…

Меня притесняют, меня оставляют в одиночестве, я страдаю, но теперь это для меня неважно. Теперь это неважно, так как у меня есть она…»

Имя девушки, которой адресованы эти письма – Элия Фромета. Она поняла Франка лишь с годами, когда его уже не стало. После победы революции она жила в Гаване, но часто ездила на кладбище Санта-Ифихения, на могилу Франка в Сантьяго-де-Куба.

Писем, хранящихся в архивной папке было намного больше. Не все вошли в эту книгу. О духовном мире Франка, погибшего в двадцать два года, надо писать отдельно. На это у меня может уже и не хватить сил. Мне – семьдесят четвертый год. Я старше Франка всего на год.

Цельная, деятельная натура, он производил удивительно яркое впечатление, которое удалось метко описать его другу Артуро-Дуке-де-Эстрада: «Первой любовью Франка была революция».

Погрузившаяся в траур столица мятежной провинции несла в себе опасный заряд. Забастовка, начатая 1 августа, в день похорон Франка Паиса, охватила всю провинцию. Начавшись как стихийная акция протеста, она становилась все более организованной и приобретала политическую направленность. Репрессивные силы были встревожены

не на шутку. Они не предприняли никаких шагов ни для ее подавления, ни для разгона манифестантов. Народ убедился в своей силе. В первых рядах забастовщиков шли рабочие. Широко использовать эту формы борьбы научил их сам Франк. 7 июля он написал: «Всегда много говорилось о всеобщей забастовке, но в связи с приготовлениями к военным действиям либо этому аспекту не уделялось должного внимания, либо работа велась безо всякой веры в ее успех. Для этого надо было дать импульс рабочему движению. Это мы и начали делать в провинции Ориенте. Теперь положение изменилось, и стало ясно: всеобщая забастовка возможна, она необходима, работа в этом направлении должна проводиться столь же тщательно, сколь тщательно готовятся вооруженные восстания».

Участники забастовки требовали суда над убийцами Франка. И добились того, что он состоялся.

На вопрос судьи, кого донья Росарио считает убийцей ее сына, бесстрашная мать коротко ответила:

- Саласа Каньисареса!

- Готовы ли вы повторить это обвинение при Саласе Каньисаресе?

- Конечно!

«Тут ввели в комнату эту трусливую гиену. Судья сообщил убийце о моем заявлении, и тот сказал, что это ложь, что, когда он прибыл, моряки уже якобы убили моего сына и что, кроме того, Франк «разыскивался органами правосудия – он был гангстер и пользовался кличкой известного коммуниста». Я спокойно выслушала его,

а когда он кончил, меня спросили, что я на это отвечу. Тогда я сказала: «Сеньор Салас Каньисарес! Во-первых, вы поклялись говорить правду, но не представляете, что значит это слово; во-вторых, вы тут говорили о правосудии, так я спрашиваю судью, не его ли правосудие здесь торжествует?» Тут Салас Каньисарес попытался перебить меня, но я его остановила: «Я вас выслушала, теперь послушайте меня, - и продолжила. – В третьих, вы сказали, что мой сын был гангстером, но за гангстером не идет народ! В-четвертых, вы сказали, что мой сын разыскивался как коммунист, и я отлично знаю, что он

не разыскивался как вор, как пьяница, как развратник. Его разыскивали за его идеалы.

И, в-пятых, вы – убийца, который всего за один месяц убил двух моих сыновей»».

Этот диалог доньи Росарио с шефом полиции Ориенте на суде по делу убийства ее сыновей как бы в миниатюре передает ту поляризацию общественных сил, благодаря которой набирала мощь народная революция.

Гибель Франка болью отозвалась в сердце Фиделя: «Не могу выразить тебе всей охватившей меня горечи, возмущения и нескончаемой боли. Подлецы! Они трусливо схватили его на улице, воспользовавшись всеми преимуществами, которыми они обладают, когда преследуют подпольщиков. Изверги! Они даже не представляют себе, какой ум, какой характер, какого цельного человека они погубили…»

Революционное движение лишилось Франка, но и после его гибели оно пользовалось его духовными силами. Эти силы продолжали жить, воплощаясь в новые формы борьбы против режима, в действии его соратников и той подпольной гвардии, которую он успел сформировать и обучить. Они, юноши, учащаяся молодежь, твердо усвоили два главных лозунга: «Долой Батисту!» и «Никакой поддержки режиму!».

Удалось скорректировать попавший в руки властей план восстания моряков. Молодые морские офицеры, с которыми дружил Франк, остались верны плану восстания. Цепная реакция революционных выступлений, намеченных Франком, охватила всю страну, хотя и не в той последовательности, как было задумано, не с той энергией и одержимостью, какую нес в себе Франк. Через месяц, 5 сентября, и уже не в Ориенте, а в Сьенфуэгосе – это центр острова – восстали моряки. Обстановка все более усложнялась, но подпольные комитеты действовали.