Фидель Кастро. Письмо из тюрьмы.

За два года, прошедшие после штурма Монкады, Ньико не чувствовал себя так легко и свободно. Это ощущение было для него новым и неожиданным. Его, пожалуй, даже радовало то, как разворачиваются события: Фидель – в безопасности, к нему съезжаются соратники, популярность Движения заметно выросла. Предстояло сделать еще один важный шаг. Чтобы быть уверенным, что все идет как надо, Ньико нужно было встретиться с Рейесом. Но тот казался неуловимым.

С этими мыслями Ньико отправился на Прадо. Шагая мимо львов, что так удобно расположились на бульваре Марти, Ньико спустился по ступеням на мраморной настил бульвара и увидел прислоненный к стене одного из домов видавший виды велосипед Рейеса. И подумал, что эта машина – спасение для Эдуардо. Без нее он лишился бы работы посыльного в аптеке. А так – развози заказанные лекарства, встречайся с разными, чаще нужными, людьми. А вот и сам хозяин «железного друга»!

- Я еще ни разу не видел, чтобы ты не смеялся Рейес, проговорил Ньико, хлопая его по плечу. – А вот мне не до смеха!

- А что ты хочешь? Чтобы я плакал?

- Не обязательно плакать! Но ведь есть и серьезные дела. Видел ли ты Лаборде?

- Конечно, куда уж серьезней?! Я только что решил заглянуть в «Севилью». Надо бы перекусить. Порылся во всех карманах – а их у меня много – и ни одного сентаво.

И что? Плакать из-за этого? А Лаборде я видел. Не сомневайся, все будет в порядке, нет проблем! Микрофон есть, и этого достаточно.

- Мне не до шуток Эдди! Все слишком серьезно. Мы не можем провалить задуманное. На нас – большая ответственность!

- Лаборде будет! Он не забыл свою последнюю встречу с Фиделем. Сказал, что помнит наш уговор. Буду я! Какие проблемы? – лицо Эдуардо Рейеса сразу стало настолько серьезным, что на мгновение Ньико почувствовал неловкость перед товарищем. Доверься нам, Ньико! – совсем тихо произнес он под конец.

- Если бы не доверял, не стоял бы сейчас с тобой, когда меня уже ждут. А что Курита?

- Курита обещал сделать все к сроку.

Деловое совещание решили было провести не в новой резиденции ортодоксов на Консуладо, а прямо на улице, но потом пришлось отказаться от этой идеи.

- Бумага пришла вовремя. Курита уже делает свое дело. Через пять дней в наших руках будет столько экземпляров, сколько нужно. Главное, теперь люди начнут хотя бы говорить на одном, понятном всем языке. А то что получалось? Каждый говорил, что хотел, и называл это «пропагандой». Ни мысли, ни цели! Пошли на 17-ю. Там и договорим.

Маленькую квартирку Андреа на 17-й улице Ньико любил за надежность. Ее хозяйка – молодая учительница – была привлекательной девушкой, у нее вполне могли быть поклонники. И, конечно, ученики! Строгая. Никаких висио (пороков) за ней

не замечали. Частые визиты учеников, а под видом учеников и соратников по борьбе выглядели естественно и ни у кого не могли вызвать подозрений. Вот только что в ее дом по одному зашла небольшая группа юношей. Это – делегаты предстоящего съезда партии ортодоксов от Движения 26 июля. Деловое совещание началось с выступления Ньико.

- Нам надо действовать, действовать и действовать. Документ в наших руках, и его надо донести до людей, - отчеканил Ньико.

- Согласен. Но сегодня мы должны в деталях продумать ход съезда и наше там поведение. Мы не ортодоксы, ортодоксы – не мы. По существу, с этой партией нас уже ничто не связывает, однако…

Эту реплику Педро Мирета подхватил Армандо Харт:

- То же самое хотел сказать и я. Мы отмежевались от них еще накануне штурма Монкады. Собственно, сам штурм нас и разделил. Наша организация никак не зависит от них. То, что Фидель не объявлял об этом раньше, - просто формалистика…

- Не могу согласиться! Это не формалистика, это наша тактика, продуманная Фиделем линия поведения, - прервал товарища замолчавший было Педро Мирет.

Ньико любил слушать, когда говорил Мирет. Он давно знал этого человека, но не переставал удивляться его мудрому спокойствию, рассудительности. Еще со времен подготовки штурма Монкады. За месяцы, проведенные в тюрьме, он стал еще менее разговорчивым. И надо же было такому случиться, что уже после тюрьмы в его квартире полиция дважды произвела обыск.

- Я повторяю: это наша тактика. Рядовых ортодоксов надо сохранить в своих рядах и не давать никаких поводов к тому, чтобы лидеры ортодоксов могли манипулировать их сознанием и настроением. Этого можно добиться, последовательно раскрывая фальш и лживость слов, которые они произносят – и будут произносить! – с высоких трибун.

- Этого не так уж трудно добиться. Надо только больше работать. Сила инерции велика, слепая вера в чибасизм до сих пор заставляет их держаться за эту партию, - сказал Харт.

- Вот мы и должны воспользоваться своим присутствием на съезде, чтобы помочь одолеть чибасизм. Рауль Чибас – не Эдди Чибас, это всякий видит.

В наших руках для этого – великолепный документ, послание Фиделя партии ортодоксов, - как бы подвел итог своим рассуждениям Мирет.

- Важно, однако, и то, в какой форме мы его преподнесем. Зачитаем весь текст? Дадим в тезисах? Кто это будет читать? – спросил Фаустино.

- Есть человек, который это сделает, - перебил его Ньико. – Талант. Кстати, последние часы перед отлетом Фидель провел в его обществе. Думаю, он уже введен в курс дела, - собеседники переглянулись, гадая, кто же это. Ньико продолжил. – Кроме того, я считаю, что кто-то должен выступить от имени Движения официально, как делегат, - он посмотрел на Фаустино Переса, - и этим человеком будешь ты, Фаусто. Ты – бывший политзаключенный, недавно вышел из тюрьмы. Моральное право держать слово перед этим съездом у тебя есть. Особенно важно, чтобы они увидели еще и то, что ты пользуешься уважением у монкадистов.

Решили, что Фаустино Перес выступит сразу после оглашения послания Фиделя. Официальным руководителем делегации Движения был назначен Ньико.

Совещание закончилось. Оно было необычно коротким. Его участники стали расходиться, покидая дом по одному. Ньико на мгновение остановил свой взгляд

на молчавшем все это время Рене и попросил его встретиться с Куритой. На этом соратники расстались.

Ньико знал, что где-то здесь должна находиться Ондина, с которой он договорился о свидании. С момента своего возвращения на Кубу он ее почти не видел, хотя любил и откровенно, не боясь быть неправильно понятым, обсуждал вопросы, которые его волновали. Редкие мимолетные встречи не означали, что их искренней дружбе, привязанности, а может быть, и любви (они был молоды: ему – двадцать два, ей – и того меньше) пришел конец. Ондина была младшей сестрой двух братьев Матеу, погибших во время штурма Монкады. Она знала, что без поддержки Ньико ее семье пришлось бы очень туго, знала и то, что он часто отдавал все имевшиеся у него деньги, не оставляя себе ни сентаво. Ей очень хотелось хоть чем-нибудь помочь соратнику своих братьев. Она очень обрадовалась, когда Ньико назначил ей встречу и предупредил, что возможно, ему придется заночевать у нее. Законы конспирации обязывали менять явочные квартиры. Он давно забыл, а может быть, и никогда не знал, что значит иметь постоянное жилье с его семейным уютом, давно не помнил, что такое спокойно проведенная ночь. И вот он шел на встречу с Ондиной.

- Даже сны убегают от меня, я не успеваю их рассмотреть – а Ондина спокойно меня ждет! – услышала она голос Ньико за своей спиной.

Они пешком свернули от Галиано на узенькие улочки Старой Гаваны и направились к дому Ондины в Лаутон-Батисте, одном из бедных кварталов столицы.

Ондина – большая любительница поговорить. Но Ньико привлекало ее умение

не приставать с расспросами даже тогда, когда ей очень хотелось о чем-нибудь узнать. Покоряло ее умение молчать. И это было умное, даже мудрое молчание.

Но Ньико старался дать ей выговориться, освободиться от терзающих душу мыслей. И еще: она, пожалуй, как никто другой умела вселять в Ньико спокойствие, так необходимое ему в эти дни.

А сейчас Ондина радовалась, что ей удалось припрятать немного галет и кофе. Хорошего кофе. Она сможет угостить его.

Ночь была душной. Заснуть Ондине не удавалось, но радовало, что Ньико все-таки заснул. Спал крепко, хотя руки и ноги свисали с топчана – он был явно ему не по росту.

А на следующий день было 16 августа 1955 года.

В театре Марти на полную мощь работали кондиционеры. Один за другим подъезжали лидеры партии. Каждый из них ловил на себе на себе то безразличные, то насмешливо-ироничные, то откровенно издевательские взгляды рядовых ортодоксов, столпившихся у входа в театр.

Роберто Аграмонте шел на съезд с твердым намерением пресечь рост популярности Фиделя среди рядовых членов партии. Уж он-то постарается преподнести отъезд Фиделя в такой критический для страны час как предательство ее интересов. «Поддержать сейчас Фиделя – значит поддержать революцию», - думал он. Он, Аграмонте, против революции, не допустит ее развития и тем более победы, которая передала бы власть в стране в руки его политических противников.

Вот Эмилио Очоа. Он демонстрирует уверенность в собственных силах и не может простить себе, что в свое время поддержал закон об амнистии политзаключенных, особенно монкадистов. Эта амнистия привела к тому, что вышли на свободу его главные противники, если не сказать враги – фиделисты. При этой мысли его всякий раз охватывало негодование. Готовый метать отравленные стрелы во все стороны, сейчас Эмилио высматривал кого-то среди собравшихся

в зале.

Мысли Рауля Чибаса не заходили дальше того, чтобы остаться на посту председателя партии. Пост ему льстил, давал возможность всегда быть на виду; ощущать себя значимой фигурой, с которой все – пусть даже чисто внешне, пусть неискренне – вынуждены считаться. Особенно те, кто считает себя вершителями национальной политики.

Мануэль Дорта Дуке не ждал от съезда ничего серьезного. Он возлагал надежды на кулуарные переговоры, с помощью которых рассчитывал склонить

на свою сторону посетителей его фешенебельного особняка на Пятой авениде. У него не было никакой программы – он в ней и не нуждался. Главную свою задачу он видел в том, чтобы помочь буржуазным лидерам выйти из тупика, сохранив кое-какой политический капитал, который дал бы им возможность оставаться на политической арене.

Погруженные в свои думы лидеры ортодоксов не предвидели, что Движение 26 июля подготовило им сюрприз – личное послание Фиделя съезду партии. Удалось таки до самого последнего момента сохранить в тайне, что оно существует и отпечатано как раз вовремя. Типография Куриты, хоть и старенькая, но надежная – сработала, как надо. Рейес продумал до мелочей, как раздать послание участникам съезда.

Между тем кулуарная работа с делегатами началась еще до открытия съезда.

И за этим было интересно понаблюдать. Мало кто верил в искренность собеседника, делегаты не доверяли друг другу, но неписаные законы кулуаров, фальшивый этикет интимно-доверительных интонаций и расшаркиваний как бы сами собой вовлекали каждого участника в водоворот бесед и обязывали верить в свое особое предназначение. Чаще всего произносилось имя «дона Косме». Одни говорили о нем с нескрываемой иронией, другие – назидательно, третьи – с искренней надеждой. Но сам он гордился своей известностью, особенно тем, что когда-то ему доверили руководство работой самой Лиги Наций.

- И дался им этот Косме! Дон Косме! – с издевкой произнес Ньико над самым ухом Мирета.

- Он нужен им, ответил Педро, нужен именно потому, что ничего собой не представляет. В самом деле, старику скоро восемьдесят пять! Он давно ничего не смыслит ни в политике, ни в том, что происходит в стране. Политический труп, сданный в ломбард кубинской истории.

- И никогда не смыслил, - прошептал Армандо. – А с революционным движением распрощался еще в прошлом веке. Да и был ли он вообще мамби? Называть себя так – еще не значит быть им, - кипятился Армандо.

- Им всем как раз это и нужно, - заметил Мирет и посмотрел на Фаустино Переса. Тот ушел в себя. Было похоже, что он настраивает себя на встречу с этим чопорным, но

по сути пустым сборищем. С графоманами, щегольство которых не могло не раздражать. Как профессиональный врач, научивший анатомию человека во всех подробностях, знающий, как лечить физические изъяны. Педро Мирет не представлял себе, с какой стороны можно подступиться к мозгу этих людей, чтобы заронить в них зерно истины. Чувство ответственности обязывало поддержать то главное, что было в послании Фиделя его революционный дух.

Марио Лаборде опаздывал. Ньико начал нервничать. Посерьезневший вдруг Рейес крутился возле него, но Ньико на это не реагировал. Он думал о своем: «Эти сеньоры-ортодоксы ведут себя так, как и предвидел Фидель. Они ищут лишь пути сговора

с Батистой. А другого им не надо». Его беспокоило отсутствие Лаборде. Делегаты – а это более пятисот человек – стали заполнять зал, с важностью усаживаясь в кресла партера. Молодежь разместилась на галерке. Посмотрев по сторонам, Ньико заметил улыбающегося Рейеса, догадался, что его улыбка может быть связана с появлением Лаборде, и, успокоившись, тоже шагнул в зал. Вслед за ним туда же направились и его соратники.

После торжественного открытия съезда слово взял Марио Лаборде и, не выпуская из рук микрофона, подошел к трибуне. Ньико посмотрел в сторону Рейеса: тот был серьезен, внимателен. Он улыбнулся и наклонился над ухом Фаустино, мигнув Харту, прошептал: «Наблюдайте. Должно произойти что-то особенное».

Лаборде с трибуны объявил, что он явился на это уважаемое собрание ортодоксов, чтобы зачитать «Послание съезду партии ортодоксов», которое прислал Фидель. И начал чтение. С первых же слов оживившийся вначале зал притих и на глазах как бы раскололся на два противоположных лагеря. Это было очень заметно: напряженность и тревога –

в одном (их меньше); заинтересованность и ликование – в другом (большинство).

Фидель выражал сожаление, что не может приветствовать съезд лично, что даже послание ему пришлось написать за пределами страны, потому что на родине он лишен возможности открыто высказывать свои мысли: установленный в стране режим растоптал все свободы и права кубинцев.

После небольшой паузы Лаборде продолжил:

- Но, несмотря на дистанцию, которая отделяет меня от съезда, я надеюсь, что он станет важным событием в политической жизни страны, в борьбе за освобождении от тирании.

Все присутствующие почувствовали, как с первыми же звуками этого послания в зал ворвался мятежный ветер. Фидель обвинял Батисту в том, что тот без конца трубит о мирном решении проблем, слово «мир» не сходит с его языка. «Но что же мы видим в действительности?» - Лаборде снова сделал паузу и после недолгого молчания – зал в это время тоже замер – продолжил:

- А действительность такова, - читал Лаборде. – В стране развязан террор. А что оппозиция? – оратор посмотрел в сторону президиума, перевел взгляд

на сидящих в зале и продолжил: - Чем занята оппозиция? Вот в чем вопрос! Составлением программы? Какую программу борьбы с Батистой она выдвигает?

В этот момент Очоа посмотрел в сторону Аграмонте, лицо которого дышало злобой. На Аграмонте, как по уговору, устремил свои близорукие глаза и Чибас. Тому стало казаться, что все уставились на него, и он повернулся в сторону Дорта Дуке, но тот сделал вид, что не замечает взгляда Аграмонте.

- А оппозиция, - продолжал читать Лаборде, - только и делает, что добивается выборов, которые навязывает ей Батиста… Всеобщих… Безотлагательных.…

У оппозиции нет программы для решения назревших в стране политических и социальных проблем. Она тоже за выборы. Позвольте спросить, о каких выборах толкует оппозиция? О выборах с Батистой? О выборах без Батисты?

Лаборде снова сделал небольшую паузу. Воспользовавшись ею, Ньико посмотрел на Рейеса: тот уже не сидел, а стоял. Находившийся рядом с ним Армандо внимательно изучал реакцию зала на происходящее, обращая особое внимание на лица лидеров. «Надо знать своих врагов. Надо видеть их в такие моменты, когда им трудно сдерживать свои истинные чувства! Вон как колотит их Фидель!» - думал он.

И снова раздался голос Лаборде:

- Если речь идет о выборах с Батистой, то разве не известно, что именно Батиста сорвал выборы своим переворотом 10 марта 1952 года? Разве оппозиции

не известно, что именно Батиста растоптал демократические традиции страны? Отменил конституцию. Позволительно также спросить, что означают в понимании оппозиции всеобщие выборы, как единственно возможная формула мирного решения проблем.… Разве не ясно, что

для народа этот путь означает голод, нищету, отсутствие свобод? Вместо совести – бесстыдство, глумление над памятью тех, кто отдал свои жизни за свободу Кубы.

В зале раздались аплодисменты. Молодежь рукоплескала с таким азартом, что многие вскочили с мест. Попытка президиума добиться тишины провалилась. Зал буйствовал, но мгновенно затих, как только подал голос Лаборде.

- А он молодец! – подумал в этот момент Ньико, - дал залу побушевать.

- Есть другой путь решения проблем! – Лаборде сделал ударение на слове «другой». – Этот путь называется Революцией! Этот путь означает продолжение традиций, установленных нашим народом, историей нашей страны. Этот путь не признает никаких переворотов. Напротив, осуждает их. Революция означает продолжение борьбы тех, кто сражался в 1868, 1895, 1933 году, и тех, кто отдал свои молодые жизни у стен Монкады. Отказаться от этого пути – значит надругаться над памятью тех, кто во имя свободы народа жертвовал своей жизнью.

Зал с жадностью ловил каждое слово.

- Решать вопрос надо сегодня, - голос Лаборде зазвучал тверже. – Мы – бойцы Движения 26 июля, и мы готовы остаться, - подчеркнул оратор, - готовы остаться в рядах тех ортодоксов, кто готов продолжать борьбу.

Педро Мирет шепнул Ньико:

- А эти слова означают публичное объявление о нашем размежевании с ортодоксами. Понимаешь? И этот момент в послании очень важен!

Лаборде заканчивал:

- Революция – вот путь, который для нас приемлем. Мы не видим никакого другого пути для изменения существующих порядков…

Зал скандировал. Отовсюду слышалось одно слово: «Революция! Революция!»

- И последнее, - читал дальше Лаборде. – Я бы хотел разъяснить один пункт, касающийся меня лично. В печати появилось сообщение о возможности и даже необходимости моего возвращения на Кубу. Эта информация неверна. Я не могу приехать на Кубу как гость или как частное лицо… неправомерно просить бойца, для которого закрыты все пути борьбы, вернуться на родину. Да, я вернусь, но так, как возвращались мамби, чтобы низвергнуть тиранию. И никакой иной путь для моего возвращения непригоден. Час моего возвращения еще не пробил. Три года, не зная ни отдыха, ни передышки, я выполняю свой долг. Из страны я выехал

не для того, чтобы отдыхать или прогуливаться. Я живу честно и бедно, все свои средства трачу на то, чтобы дать народу Кубы независимость. Надо выше поднять знамя Революции, которое предали.

Лаборде не стал передавать микрофон в президиум съезда, спустился в зал и разместился поблизости от трибуны. Галерка снова начала скандировать единственное слово: «Революция!» После Лаборде слово взял Фаустино Перес. Он был краток – ведь уже все сказано.

Никто из лидеров ортодоксов не рискнул подвергнуть критике послание Фиделя. Не было и желающих оспорить намеченную им программу и пути борьбы. Могло показаться, что все согласились с посланием, и съезд одобрил политическую линию Фиделя. Но в действительности это было совсем не так. Лидеры ортодоксов не решились на критические замечания не только из осторожности или из страха совершить тактическую ошибку. Причина – полное политическое банкротство руководства партии.

Ньико не терпелось увидеть Эдуардо Рейеса Кантоса.

- Это первый съезд партии. И как ты его находишь? – спросил Ньико.

- Это последний съезд партии! – весело парировал Рейес. Его жизнерадостность заразила и Ньико:

- Лаборде молодец, - произнес он. Что ни говори, а пятьсот человек услышали обращение Фиделя. Это – сила!

- Во-первых, не пятьсот, а пять миллионов!..

- И как ты подсчитал?

- Не забывай, что с микрофона журналиста Лаборде велась радиотрансляция на всю страну! Это была идея Лаборде!

Ньико только сейчас понял смысл слов Рейеса о «сюрпризе», который он и Лаборде готовят ортодоксам. Тогда на Прадо он не стал допытываться, что именно имел в виду его друг, говоря о готовящемся «подарке». «А я еще сомневался в надежности Рейеса», мысленно пристыдил себя Ньико.

На съезде ортодоксов победа оказалась на стороне Фиделя. И это была победа

не только над режимом, но и над политиканами-ортодоксами, так и не порвавшими

с Батистой. Поделом! Те так и не смогли – ни тогда, ни позже – простить Фиделю столь «бесцеремонное» вторжение в жизнь партии, по сути, в их личную жизнь. Еще больше ортодоксов раздражало то, что он лишил их морального права и даже возможности публично возразить ему. Их сдерживала боязнь открытым выступлением настроить против себя молодежь, вызвать ее гнев. Риск был слишком велик. Они предпочли проглотить приготовленные Фиделем «горькие пилюли».

Манифест №1 «К народу Кубы»

Вся наша воля была направлена прежде всего на то,

чтобы противостоять самой страшной

для любого человека опасности – опасности

полностью посвятить свою жизнь слепому

и эгоистичному культу благополучия…

Настоящий человек всегда стремится понять,

в чем корень любого вопроса. Радикал –

это всего лишь кто ищет корни

любого события. Нельзя назвать радикалом того,

кто не проникает в самую суть явлений.

И нельзя назвать настоящим человеком того,

кто не помогает крепить в людях уверенность

в завтрашнем дне и добиваться для них счастья.