Узница башни (Из записок Джона Хэмиша Уотсона) I

💸 Как сделать бизнес проще, а карман толще?

Тот, кто работает в сфере услуг, знает — без ведения записи клиентов никуда. Мало того, что нужно видеть свое раписание, но и напоминать клиентам о визитах тоже. Проблема в том, что средняя цена по рынку за такой сервис — 800 руб/мес или почти 15 000 руб за год. И это минимальный функционал. Нашли самый бюджетный и оптимальный вариант: сервис VisitTime.
⚡️ Для новых пользователей первый месяц бесплатно. А далее 290 руб/мес, это в 3 раза дешевле аналогов. За эту цену доступен весь функционал: напоминание о визитах, чаевые, предоплаты, общение с клиентами, переносы записей и так далее.
✅ Уйма гибких настроек, которые помогут вам зарабатывать больше и забыть про чувство «что-то мне нужно было сделать».
Сомневаетесь? нажмите на текст, запустите чат-бота и убедитесь во всем сами!

Пакетбот входил в бухту Сен-Мало, словно в разинутую пасть библейского Левиафана. Вереница каменистых островков, увенчанных старинными фортами, была похожа на оскаленные клыки, готовые сомкнуться и раскусить наш маленький пароход. Шпиль городской колокольни, высунувшийся из серого тумана, походил на острое жало. Я стоял на палубе, озирая этот негостеприимный ландшафт, и ёжился в своём пальто из плотной, пропитанной каучуком ткани. Было сыро, промозгло, ветер швырял в лицо солёные брызги. Тусклый день, забрезживший всего какой-нибудь час назад, казалось, спешит побыстрее закончиться.

А день, между тем, был не обычный – самый последний в году, а может быть, и в столетии. На сей счёт у нас с Холмсом мнения разошлись. Сколько я ему ни доказывал, что весь следующий год тоже будет относиться к девятнадцатому столетию, он остался при своём суждении. С 1899 годом старая эпоха заканчивается, говорил Холмс. «Тысяча восемьсот» – это Байрон и Наполеон, кринолины и лорнеты, «Севильский цирюльник» и «Правь, Британия». С 1 января начнётся эра «тысяча девятьсот», и в ней всё будет иначе. Уж в этом-то он был определённо прав.

Из задумчивости меня вывела реплика Холмса, стоявшего рядом и с видимым удовольствием втягивавшего холодный воздух.

– Признаться, я рад, что мы сбежали из Лондона. Терпеть не могу новогоднюю ночь. Самый отвратительный момент года, ещё хуже Рождества! Даже преступлений не совершается. Злодеи, как правило, сентиментальны – любят посидеть при свечах у накрытого стола и попеть сиропными голосами про трень-брень-колокольчики. – Он тяжко вздохнул. – Знаете, Уотсон, я никогда не чувствую себя таким одиноким, как в новый год. Запираюсь у себя, гашу свет и пиликаю на скрипке… В прежние времена на помощь приходил опиум. Однако с тех пор, как вы научно доказали мне вредоносность воздействия алкалоидов на аналитическую функцию мозга, я лишился единственной возможности хоть на время сбрасывать с себя постылые путы земного притяжения… Вы только посмотрите, какой славный вид! – воскликнул он, и я лишний раз подивился, как причудливо сочетаются в этом человеке неукоснительная рациональность мысли и абсолютная непоследовательность настроений.

Вид серого города, сливающегося с пепельным морем и с небом того же безжизненного оттенка, отнюдь не казался мне славным. Это была крепость, высеченная в скалах небольшого острова. Из-за мрачных стен, о подножие которых бились волны, торчали крыши тесно сгрудившихся домов. Их мокрая черепица блестела, словно чешуя дракона. Возможно, летом, в хорошую погоду, Сен-Мало смотрелся более приветливо, но в хмурый декабрьский день город выглядел довольно зловеще, и у меня вдруг сжалось сердце – то ли от странного волнения, то ли от недоброго предчувствия, я и сам толком не понял.

– Я не знал, что Сен-Мало стоит на острове, – небрежно сказал я, осердившись на собственную впечатлительность. Мужчине сорока семи лет, всякое повидавшему на своём веку, она не к лицу. К тому же я неоднократно имел возможность убедиться, как мало доверия заслуживают эти так называемые прозрения, обычно вызываемые перепадом артериального давления или несварением желудка.

– Это полуостров, Уотсон. Он соединён с материком узеньким перешейком. Неприступнейшая крепость, которую мы, англичане, на протяжении веков тщетно пытались взять штурмом, – тоном заправского лектора стал рассказывать мой друг. – Здесь находилось гнездо дерзких корсаров, грабивших неприятельские суда по всем морям и океанам. Они называли себя не французами, а малуанцами, совершенно особой нацией, которая не признает никакой власти кроме Бога и Удачи. Вы знаете, что такое «чёрный юмор»?

– Декадентское направление в литературе, весьма неприятное, – ответил я, имея все основания полагать, что уж в чём-чем, а в изящной словесности я гораздо осведомленнее Холмса. – Это когда страшное оборачивают смешным.

– Вот-вот. Сен-Мало можно считать родиной чёрного юмора.

Глядя на угрюмые бастионы бывшего корсарского логова, поверить в это было непросто.

– Довольно посмотреть на имена здешних улиц. Одна из них называется Танцующий Кот. В восемнадцатом веке наши соотечественники, пытаясь захватить город, устроили у его стен грандиозный взрыв, от которого морская вода поднялась вверх на сотни метров и обнажилось дно. Поразительным образом в городе никто не пострадал – кроме некоего кота, которого несколько раз перевернуло взрывной волной и расшибло в лепёшку… А вон там, слева от собора, расположена улочка, на которой в семнадцатом столетии погиб один влюблённый капитан. Ночью выходить из домов строго-настрого запрещалось, на улицу выпускали свирепых сторожевых псов, натасканных бросаться на людей. Но храбрый капитан решил рискнуть. Отправился на свидание и был разорван собаками на куски. Боккаччо сочинил бы об этой печальной истории слезливую новеллу, Шекспир написал бы трагедию. Малуанцы же увековечили память злосчастного Ромео на свой лад. С тех пор тот закоулок называется Улица Толстой Лодыжки.

– Господи, Холмс! – воскликнул я. – Я не устаю поражаться, сколько самых невероятных сведений хранит ваша память. Вплоть до названия улиц в провинциальном бретонском городишке!

Он ответил мне не сразу, а когда заговорил, то глядел куда-то в сторону, где виднелись смутные очертания пустынного берега.

– Вам известно, Уотсон, что моя бабка была француженкой. Неподалёку отсюда находилась её вилла, так что я знаю эти места. Однако мы причаливаем. Вы уже уложили свой чудесный чемодан?

Я поспешил спуститься в каюту. Ночь мы провели не раздеваясь, продремали в креслах и особенной нужды разбирать чемодан у меня не было, но я всё же разложил на столике часть его содержимого – доставил себе удовольствие. Превосходное изделие фирмы «Уэверли» я приобрёл накануне, в качестве рождественского подарка самому себе, и, клянусь, чемодан стоил своих шести фунтов и шести шиллингов. Отличной жёлтой кожи, с посеребрёнными замками и заклёпками, он имел несколько секций, встроенную шкатулку для всяких мелочей и даже особое отделение для термоса. Никогда в жизни у меня не было такого великолепного чемодана! А более всего я пленился тем, с каким сдержанным вкусом изготовители поместили это сияющее чудо кожевенного мастерства в скромный клетчатый чехол, призванный уберечь поверхность от царапин. Не боясь показаться смешным, скажу, что я усмотрел в этом истинное проявление британскости, столь отличное от континентальной страсти пускать пыль в глаза. Французы или итальянцы делают наоборот: у них оболочка по качеству всегда превосходит сердцевину.

Перед тем как снова выйти на продуваемую ветрами палубу, я отхлебнул из термоса чаю с ромом и ещё раз перечитал телеграмму, которую Холмс отдал для моего архива. Она пришла вчера вечером.

«РАДИ ВСЕГО СВЯТОГО ВСКЛ НОЧНЫМ ПАКЕТБОТОМ СЕН-МАЛО ТЧК ГОНОРАР ДВАДЦАТЬ ТЧК ДЕЗ ЭССАР».

Я мало что понял из этой депеши (собственно, ничего не понял), но Холмс немедленно засобирался в дорогу. Он был по-мальчишески счастлив сбежать из предновогоднего Лондона. На мои расспросы лишь пожал плечами, сказав, что дело обещает быть занимательным и быстрым, а двадцать тысяч франков – хорошие деньги за небольшое плавание через Ла-Манш. И, хотя у меня были кое-какие планы на 31 декабря, разве мог я удержаться от соблазна?

Два часа спустя мы уже сидели в саутгемптонском поезде, ровно в полночь поднялись на борт пакетбота, а ещё через одиннадцать часов были в Сен-Мало.

Когда я вышел на палубу, трап уже спустили. Холмс стоял у борта, ожидая, пока наиболее нетерпеливые из пассажиров сойдут на берег. Мой друг всегда терпеть не мог толпы и давки. Его походная лаборатория (кожаный кофр немалого размера) и футляр со скрипкой были прислонены к перилам.

– Кстати, Уотсон, должен сказать, что дез Эссары – одно из старейших и богатейших семейств города Сен-Мало.

Отчасти это объяснило, почему он отнёсся к невразумительной и истеричной телеграмме столь серьёзно. Я хотел спросить, уж не знаком ли Холмсу отправитель депеши, но следующая реплика моего приятеля дала понять, что это предположение неверно.

– Который же из этих господ наш клиент? – протянул Холмс. – Полагаю, вон тот, в итальянской шляпе и крылатке.

На причале было несколько джентльменов весьма почтенного вида, но Холмс остановил свой выбор на человеке, который, на мой взгляд, менее всего подходил на роль представителя «старейшего и богатейшего семейства». Однако, наученный опытом, я и не подумал усомниться в проницательности великого диагноста человеческих душ.

Предполагаемый клиент был полным, щекастым господином в круглых роговых очках. Из-под широкополой шляпы, в каких обычно изображают Гарибальди, свисали длинные, наполовину седые волосы. Мсье дез Эссар (если это был он) отчаянно махал кому-то рукой, проявляя все признаки крайнего нетерпения, даже слегка пританцовывал на месте.

– Колоритный персонаж, – заметил я, а посмотрев, кого из пассажиров столь энтузиастически приветствует встречающий, догадался, каким образом Холмс вычислил клиента.

Тот подбежал к нашему попутчику, виноторговцу из Портсмута, схватил его за руку, приподнял шляпу и начал сбивчиво что-то говорить. Виноторговец на всякий случай тоже коснулся своего охотничьего кепи, но смотрел на француза с недоумением.

– Да-да, – кивнул Холмс. – Всё дело в кепи с двойным козырьком. С тех пор, как иллюстрированные газеты повадились рисовать меня исключительно в этом головном уборе, я перестал его носить. Но господин дез Эссар этого не знает. Ну-ка, Уотсон, что вы скажете о заказчике по первому впечатлению?

Я напряг вею наблюдательность, мобилизовал свои скромные психологические способности.

– Этому человеку хорошо за пятьдесят, но он из тех, про кого говорят «большой ребёнок». Движения не по годам порывисты… Он, должно быть, чудаковат, но обладает добрым и чувствительным сердцем. Сейчас он чрезвычайно взволнован, но это вообще характер легковозбудимый, быстро переходящий из одного настроения в другое… Вероятно, имеет артистические наклонности – это видно по наряду… На пальце бриллиантовое кольцо, великолепная трость – он богат. Но это нам и так известно… Вот, пожалуй, всё.

– И почти всё в точку, – похвалил меня Холмс. – Не соглашусь насчёт возраста. Этот человек моложе, чем выглядит – по меньшей мере лет на десять. Насчёт артистических наклонностей тоже не уверен. Скорее, наряд свидетельствует о нежелании выглядеть провинциалом и любви ко всему современному. Полагаю, перед нами большой поклонник технического прогресса. Обожает лошадей, но сам верхом не ездит. Прибыл нас встречать в лёгкой открытой коляске без кучера. С западной стороны. Ехал примерно четверть часа.

Я решил, что мой друг надо мной подшучивает (такое уже случалось) и фыркнул.

– Может быть, вы определите и адрес? – иронически осведомился я.

– Разумеется. Полагаю, он приехал из замка Во-Гарни, родового поместья дез Эссаров, – серьёзно ответил Холмс. –…Знаете, Уотсон, я вынужден внести в ваше описание ещё одну поправку. Наш клиент не просто взволнован. Он до смерти напуган. Это выглядит многообещающе. Однако пора идти. Трап очистился.

Он тут же спустился на берег, назвался эмоциональному господину и представил меня своим помощником.

– Очень, очень… Не чаял… Спасли, просто спасли! – квохтал дез Эссар с сильным акцентом, всплескивая руками и порываясь схватить то мой чемодан, то холмсовский кофр, то футляр со скрипкой, – Вот моя карточка, извольте… Господи, вы приехали, мистер Холмс! Я чрезмерно, то есть, я хотел сказать, чрезвычайно рад. Мы спасены!

Взглянув на прямоугольный кусочек картона, Холмс с мимолётной улыбкой протянул его мне. Там значилось: