Главная страница Случайная страница
Разделы сайта
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
|
Проспится - опять будет подпоручик барановский
N-ская дивизия отошла на две недели в резерв. N-цы расположились вбольшом селе Утином на берегу двух длинных, кривых озер, поросшихтростником, по ту сторону которых сейчас же за поскотиной стояла небольшаяберезовая роща, а левее ее стелились сочные зеленые ковры лугов. Озера былиполны диких уток и всякой болотной дичи, а в роще, как овцы, бегали зайцы ичерные косачи спокойно сидели на березах. Офицеры немедленно по приходе вУтиное принялись за охоту. Лес, луга, озера огласились раскатистымивыстрелами. Любителей было много, и все с жаром взялись за охоту, привлекаемые обилием дичи. Солдаты обратили свое внимание в другую сторону-- принялись за рыболовство, доставали у крестьян сети и по целым днямлазили по озерам, ловя золотистых жирных карасей. Люди посолидней, семейные, интересовались больше скромными домашними удовольствиями -- топили бани, целыми часами парились в них со всем семейством, а потом сидели в светлых ипросторных горницах домовитых сибиряков и подолгу пили горячий душистый чай.Сидели за чаем с особенным наслаждением, так как на столе ласково шипелбольшой, сверкающий медью самовар, а любимую китайскую травку можно былопить из блюдечка, не торопясь, что ярко напоминало дом и недавнюю мирнуюжизнь. Бабы принялись за стирку, штопанье, чинку. По утрам суетились упечек, разводя стряпню. Ротные кухни ремонтировались, и продукты солдатамвыдавались на руки. Готовить приходилось самим. Продуктов давалось много, вволю, да к тому же и в селе можно было достать что угодно по очень сходнымценам. Хозяева продавали все, что могли. Было из чего постряпать бабам, иони старались вовсю. Солдаты, сытые и отдохнувшие, ходили, как именинники.Молодежь совместно с местными парнями и девушками устраивала вечеринки, извуки гармоники и веселых песен оглашали Утиное с вечера до рассвета. Былоначало августа, ночи становились сырыми, холодными. N-цы стали поговариватьо теплом белье. Начальник хозяйственной части вернулся из Омска как развовремя, привез английское обмундирование на весь полк. Обтрепавшиеся N-цыполучили шерстяные английские френчи, брюки, теплое белье, носки, вязаныеамериканские фуфайки, шарфы, шлемы, перчатки и толстые суконные шинели.Оделись и принялись хохотать. Люди не узнавали друг друга: все стали похожина англичан. Когда какая-нибудь рота, одетая во все английское, выстраивалась и лица, как и всегда в строю, теряли свои характерные черты, то со стороны нельзя было разобрать, англичане это стоят или русские. Фоматоже оделся во все английское, и Барановский хохотал над ним до упаду, глядяна его неуклюжую фигуру и типичное русское лицо с вздернутым мясистым носом. -- Фомушка, да ты настоящий англичанин. Я теперь тебя буду звать Томом.Какой ты Фома? Ты Том, настоящий Том. Фомушка хорошенько не понимал, что говорил командир, но обмундированиеему ужасно нравилось, и он довольно улыбался. N-цы, получив вещи, оченьудивлялись, что за границей так хорошо одевают солдат. Молодой татарин Валиулин, из роты Мотовилова, с кучей полученногообмундирования бежал по улице и чуть не сшиб с ног командира, шедшего емунавстречу с подпоручиком Колпаковым. -- Валиулин, это что? -- сердито крикнул Мотовилов, с его языка готовобыло сорваться жестокое " Два наряда", но лицо солдата сияло такойдобродушной улыбкой, что офицер тоже улыбнулся. -- Уй, гаспадын паручик, виноват. Мы вас не видал. Моя сирдца рад стал, бульна харошь мундированья получал. -- Ну, иди, -- отпустил его Мотовилов. -- Черт их знает, как дети маленькие: дай им игрушку, и они всезабудут. Забудут о том, что сегодня они получат щегольский английскийкостюм, а завтра их в этом же костюме и за этот именно костюм погонят, какбаранов, на фронт, где, может быть, в первом же бою их изорвет снарядом вклочья вместе с их новеньким френчем, -- рассуждал Колпаков. -- Ничего, -- отвечал Мотовилов, -- это хорошо. Чем темнее масса, темлучше. Чем охотнее идет она на разные такие приманки, тем выгоднее для нас.Ну что же, отдадим мы англичанам за эти френчи сколько-нибудь золота, иладно, зато будем знать, что наш солдат доволен, а раз доволен, то он идерется хорошо. Это главное. Солдата нужно только одеть и накормить, и онпойдет. Он пойдет и завоюет нам власть. Ради этого не стоит жалеть кучизолота или чего-нибудь в этом роде. Да-с. Офицеры замолчали, закурили, пошли до ближайшего угла и повернуливлево, решив зайти к Барановскому, вспомнив, что он вчера ходил на охоту ичто у него, наверное, будет жареная дичь. Офицеры не ошиблись. Барановскийохотился вчера весьма удачно, вернулся домой с хорошим полем. Сегодня он самвозился у печки, зажаривая дичь. Молодой офицер обладал недурными познаниямив области кулинарии и при случае был не прочь блеснуть ими. -- Ага, пришли. Ну вот и отлично. А я за вами хотел уж Фомушкупосылать, -- встретил хозяин гостей. -- Хочу сегодня именины свои справлять. Обед закатил министерский. -- Да ты разве именинник? -- удивились пришедшие. Барановский засмеялся. -- Да нет, я именинник буду еще в декабре, да черт его знает, где в товремя будешь, а пока есть возможность, так надо оправить. -- Молодец, молодец, Ваня, -- заревел Мотовилов. -- Руку, именинник. Со днем ангела тебя. Чего там ждать, когда праздникпридет, у нас, у людей военных, коли есть чего жрать, так и праздник. Этоздорово ты, Иваган, придумал. Правильно. Одобряю. Сзади Барановского стояла хозяйка дома и с ласковой улыбкой смотрела насуетившегося у печки офицера. - Что, хозяюшка, хорош повар-то? -- лукаво подмигнул Колпаков. Хозяйка, молодая вдова, стыдливо закрылась кончиками головного платка, покраснела. -- Да уж чего и говорить, не повар, а золото. А уж знает-то все дотонкости, что, как и куда. Ох, гляжу я, не похожи вы на белых-то, -- вдругнеожиданно добавила она. -- Почему не похожи? -- засмеялись офицеры. -- Да уж чего там, знаю я белых. Стояли у нас и полковники, и капитаны, так к ним не подступишься. Слова не скажут тебе путем, все как-то срыву дагрубо. Сами уж чтоб чего сделать, боже упаси, все денщиков заставляют. А вычто: и с народом разговариваете, а они вон и стряпают сами. -- Ну, хозяюшка, нам до капитанов-то еще далеко. -- Нет, уж не говорите, и солдаты у вас ласковые, обходительные, ипорядок у вас есть. Зря не делаете вы. Ну вот в точности как у красных. -- Что ты сказала? -- нахмурился Мотовилов. -- Говорю, мол, на красных вы похожи. Они у нас неделю стояли, такочень хорошие люди. Ну, а ваши-то есть не дай бог. Хозяйка махнула рукой. Мотовилов сердито молчал. Колпаков заметил: -- Правду, видно, говорил полковник-то пленный, что красные теперь нете, что раньше, у них теперь порядок, дисциплина. От этого-то их мирноенаселение и встречает хорошо. -- Ну проходите, проходите в переднюю, я сейчас кончу, -- обратился кофицерам Барановский. Подпоручики прошли в переднюю половину избы и сели на широкийдеревянный диван. Вскоре после их прихода прибежал веселый, возбужденныйПетин и с порога еще закричал: -- Господа, новость. N-цы вчера чуть было самого Тухачевского непоймали. Офицеры оживились. Мотовилов не расслышал как следует, ему показалось, Петин сказал, что Тухачевский захвачен в плен. Как пружина, вскочил он сдивана, схватил пришедшего за руки, начал трясти его изо всей силы и, захлебываясь от радости, засыпал вопросами. -- Где? Когда? Кто? Как? -- Говорю тебе, вчера перебежал один красноармеец к N-цам, ну и сказалим, что Тухачевский в Михайловке. N-цы, как звери, бросились в наступление, совместно с казачьим полком прорвали в два счета фронт, отрезали с тылуМихайловку, а Тухачевский у них под носом на автомобиле проскочил. -- Фу, черт, -- разочарованно вздохнул Мотовилов.-- Так, его, значит, незахватили? -- Конечно, нет. -- Ну, это, брат, неинтересно. -- Тебе, может быть, и неинтересно, а N-цы и сейчас не могутуспокоиться, жалеют, что не пришлось им с самого Тухачевского обмундированиесодрать. Колпаков пускал колечки дыма. -- Забавная эта традиция у нас в армии, господа: как попался красный вплен -- крышка, до ниточки обснимают всего. Оставят буквально почти в чеммать родила. Зимой ли, летом -- все равно, тут хоть мороз-размороз будь.Точно по принципу Крылова: с волками иначе не делать мировой, как снявшишкуру с них долой. Мотовилов возразил: -- Это не забавно, а целесообразно. Обмундирования мало, значит, егонужно отнять у врага. Пришел новый знакомый, однополчанин штабс-капитан Капустин, оченьвеселый человек, имевший недурной тенорок и умевший порядочно играть нагитаре. Пришел еще кое-кто из молодежи, не было только подпоручика Иванова: ему пуля раздробила ногу, и он уехал в лазарет. Перед обедом разговорились оположении дел на фронте. Кто-то сообщил, что у Деникина все обстоит какнельзя лучше, что он уже в трехстах верстах от Москвы. Мотовилов говорил: -- Хорошо бы, господа, попасть к Деникину. У него ведь армия не нашейчета, добровольческая. Вот там бы можно было повоевать. Барановский с обедом отличился. Меню было очень разнообразное. Преждевсего с графином хорошей водки была подана холодная закуска -- поросенок сосметаной и хреном, студень и соленые грибы. Когда гости пропустили по" маленькой", был подан пирог с рисом и курицей. После пирога появилсянастоящий малороссийский борщ. Борщ сменили жареные тетерева, утки, заяц ижирный домашний гусь. После жаркого был подан пудинг и кофе. Все былоприготовлено, как в первоклассном ресторане. Офицеры после однообразных щейи каши, которыми потчевали их ежедневно денщики, были в восторге от такогоразнообразия блюд и хвалили наперебой искусство Барановского. Барановский, как настоящий именинник, был героем дня. Отпив с полстакана кофе, штабс-капитан Капустин сделал дурашливо-плачущее лицо, взял гитару и, слегкатренькая на ней, тонким, жалобным тенорком запел: Эх, заварили чехи кашу, Провоевали Волгу нашу. Офицеры, возбужденные несколькими рюмками водки, затянули припев: Ах, шарабан мой, Щарабан, Денег не будет, Тебя продам. Барановский замахал руками. -- Да бросьте вы, господа, этот " Шарабан". Только и знают, что орут этубелиберду. Русски с русскими воюют, А чехи сахаром торгуют. Не унимался Капустин: Ах, шарабан мой, Шарабан, А я, мальчишка, Вечно пьян. -- Антон Павлович, -- с укором посмотрел на него Барановский. -- Ну, ладно, ладно, не буду. Коли хозяин не велит, так быть по сему.Не любите, значит, вы белогвардейское творчество. " Шарабан" -то ведь вовремена белогвардейщины на Волге создался. Капустин тряхнул кудрями, закинул голову назад, лихо пробежал рукой пострунам, крикнул: -- Не хотите белогвардейскую, так вот вам пермскую, народную: Д'наша горкя, Д'ваша горкя, Только разница одна. Кто мою Матаню тронет, Тот отведает ножа. -- У-у-ух-ты! Все засмеялись. Капустин замолчал и с серьезным видом стал допиватьстакан. Колпаков развалился на стуле и, сладко затягиваясь папиросой, сталвслух вспоминать то время, когда он беззаботным ветрогоном, студентомюридического факультета, носился по Казани. -- Хорошее это время было, господа, когда я учился в университете.Учиться я начал осенью шестнадцатого, а в марте семнадцатого вы ведь знаете, какую радость пришлось пережить. Колпаков был кадет и немного либеральничал. Мотовилов, Петин и другиеофицеры, настроенные монархически, засмеялись. -- Радость, действительно. Нечего сказать. Балаган такой на всю Россиюгоспода социалисты подняли, такой порядок навели, что хоть святых выноси. -- Ну, господа, не будем спорить. Вы -- монархисты, а я ка-де, и в этоммы никогда не сойдемся. -- Как вы сказали? Ка-ве-де? -- пошутил Капустин. -- Ка-де, -- серьезно повторил Колпаков. -- Да, я ка-де, вы монархисты, и все мы делаем одно общее дело, дело освобождения России от игабольшевизма. Вот та платформа, на которой мы пока сходимся. -- А я вот только одну партию и признаю -- ка-ве-де, -- продолжалсмеяться штабс-капитан. Колпаков пристально посмотрел на Капустина. -- Так вы, капитан, сами, значит, живете так - куда ветер дует? -- Именно. Именно так. Как это вы угадали? -- закривлялся офицер. Колпаков серьезно смотрел ему в глаза. Капустин схватил гитару: На Кавказе между гор Есть одна долина. Что ты смотришь на меня? Я не мандолина. Колпаков расхохотался: -- С вами не сговоришь. -- Нет, господа, а все-таки, становясь на объективную точку зрения...-- начал он опять. -- Брось ты свои умствования революционные, -- перебил его Петин. --Начнет это бесконечное " с объективной точки зрения", субъективно смотря надело, анализируя весь пройденный нами путь и синтезируя все сделанные намипакости, и пойдет, и пойдет. Давайте лучше споем. Правда, капитан? -- Я всегда готов, -- отозвался Капустин. Прапорщик Гвоздь предложилспеть малороссийскую. Все согласились. Гвоздь начал: Гей вы, хлопцы, добри молодци, Чого смутни, не весели? Хиба в шинкарки мало горилки, Пива и меду не стало? Офицеры дружно поддержали: Повни чары всим налывайте, Щоб через винця лылося! Щоб наша доля нас не цуралась, Щоб лучче в свити жилося! Песня понравилась всем, и все пели охотно. Каждый в глубине душичувствовал, что доля его незавидная, что всех их жизнь порядочно пощипала.Долго в избе лились грустные звуки мотива и, мягко вторя им, звенела гитара.Хозяйка стояла в дверях передней, не спускала с Барановского глаз, частосмахивала с своих длинных ресниц блестящие слезинки. Фомушка подал на столкипящий самовар, поставил банку варенья, положил несколько плиток шоколада икоробку карамели. -- Откуда у тебя, Ваня, такое богатство? -- спросил Колпаков. -- Как откуда? Да сегодня же подарки получили. Омские дамы послалисладости, а Колчак по две смены белья. Начхоз когда выдавал, то говорил, чтоКолчак это лично от себя офицерам шлет. -- Ну, наш батальон не получал еще, значит, -- сообразил офицер. Офицеры, смеясь, стали садиться к столу. -- Я хочу, господа, все-таки сказать несколько слов о том, что мирнаяжизнь лучше, интересней боевой. Все молчали, занятые чаепитием. Видя, что никто не возражает, Колпаковпродолжал: -- Ну что, сидел бы вот я теперь дома с хорошей книгой или свежейгазетой, шипел бы около меня самоварчик, и в ус бы я не дул. Пожалуй, ничегобы и жениться. Жил бы себе мирно, тихо, не признавал бы никаких командиров, никаких приказов по полку. Знал бы я, что я Михаил Венедиктович Колпаков, ибаста. А то вот теперь выпекли из меня подпоручика, дали роту и лишиливольной волюшки. Мотовилов потянулся за карамелькой, презрительно бросил: -- Эх, Михаил, попом бы тебе быть, а не офицером. Колпаков не обиделся. -- Пожалуй, я бы не прочь, хоть сейчас, попом, дьяконом, чертом, кемугодно готов быть, только не офицером. Ох, тяжелы эти погоны золотые. Да ичто они дают в конце концов? Вот ты офицер, командир роты, в снег, в грязь, в непогодь, в дождь шлепаешь по лужам с ротой. Валяешься в мокрой грязи, зарываешься, как крот, в землю, подставляешь свою башку каждый день под всевиды огня и каждый день имеешь девяносто девять и девять сотых за то, чтотебя ухлопают или изуродуют. А главное, будь всегда на высоте своегоположения, будь каким-то сверхчеловеком: ты и струсить не моги, ты устать несмей и ошибиться тебе нельзя, потому что солдаты на тебя смотрят, с тебяпример берут, а начальство тебя дерет как сидорову козу опять-таки потому, что ты офицер. Завидная доля, нечего сказать! Многие в душе соглашались с Колпаковым, понимали его. Многих офицеровтяготила та страшная служебная зависимость младшего от старшего, та сугубаясубординация, с которой приходилось сталкиваться каждый день, в условияхкоторой нужно было жить. К тому же походная и боевая жизнь с ее длительнымипереходами пешком, по грязи или снегу, днем и ночью, без пищи, без воды, безсмены белья не привлекала никого. Многие с удовольствием мечтали о теплой, светлой комнате, о стакане чая в кругу родной семьи, о чистом белье, оспокойном, нормальном сне. Штабс-капитан Капустин задумчиво помешивалложечкой в стакане и говорил о том, как хорошо теперь у них на Волге: -- К осени Волга у нас полноводной делается. Право так, спокойно она, как дородная красавица, идет между берегов. С берегов леса да горы смотрятсяв ее глубокие очи, приветливо кивают своими верхушками могучие дубы, развесистые белые березы и широкие, кряжистые, как купцы, вязы, и осинасеребристая при виде ее дрожит и трепещет всеми своими листочками. Колпаковзасмеялся: -- Вы чего это, капитан, в лирику пустились? Кажется, гоголевский Днепрперефразируете? -- Капустин взглянул на него ласковыми, добрыми глазами. -- Разве? Э, ей-богу, это нечаянно. Это у меня от души, господа, вырвалось. Должен вам сказать, господа, что я хотя и штабс-капитан, ночеловек не военный и не злой я, нет. Нет у меня этого драчливого задоравоенного. Противна мне война и всякая военщина. Служил я раньшепреподавателем естественных наук в женской гимназии и реальном, никогда яполитикой не интересовался, зоология для меня была интересней всякихсоциологий, политических экономий и историй революционных движений. Знал ятолько букашек да мошек, ездил на охоту. Занимался препарированием всякойвсячины. Грешил немного геологией. Есть у меня в этой области даже работа.Жил себе человек тихо, мирно. А тут вдруг этот чешский переворот, и забралименя, голубчика, за то, что я имел несчастье в германскую войну школупрапорщиков кончить и штабс-капитаном стать. Я было это по-обывательскинейтралитетом хотел отговориться, ссылаясь, что эта война просто, мол, завласть. Пригрозили расстрелом. И вот пошел я на войну. Но даю вам честноеслово, господа, что пошел я без всякой злобы на большевиков, не знал я их, да и сейчас не знаю и сейчас не понимаю, за что, собственно, мы деремся.Деремея мы под красным флагом, кричим о какой-то свободе. Красные тожеговорят, что революцию спасают. Ничего не разберешь. А как вспомнишь Волгу, свой кабинет, свои работы, так и хочется сказать: пошли вы все к черту свашими большевиками, меньшевиками и революциями. Дела мне нет до вас. Немешайте работать. Капустин замолчал, стал торопливо закуривать. Ноздри его слегкараздувались, глаза были серьезны, горели огоньками возбуждения. Мотовиловмерил капитана презрительным взглядом и, обращаясь к Петину и другим своимединомышленникам, заговорил, подчеркивая и отчеканивая каждое слово; -- Вот тебе и славные N-цы, каковы, господа, в недурную компанию мыпопали? Полюбуйтесь, пожалуйста, не угодно ли: вот господин Колпаков, либерал до мозга костей, имеющий намерение сменить офицерский мундир напоповскую рясу и спрятаться от страшных большевиков за юбку своей попадьи; вот штабс-капитан, друг букашек, таракашек и сам божий бычок, до сеговремени не знающий, за что он воюет, и в простоте душевной думающий, что скрасными можно столковаться о мире. Капустин побледнел, выронил папиросу. Волнуясь и задыхаясь, оностановил Мотовилова: -- Послушайте, подпоручик, какое вы имеете право так издеваться надлюдьми, чем вы, собственно, лучше нас, в чем ваше преимущество? Кто это вампозволил обливать всех презрением? Мотовилов нагло улыбнулся. -- Кто позволил? Вот это мило. Презирать вас я имею полное право, ибо ясознательно и убежденно веду борьбу с красными, борюсь с ними, как сразрушителями государства, как с продавцами России. Я иду на смертный бой завоссоздание Великой Единой России во главе с самодержавным монархом. --Мотовилов закурил. -- Да, с самодержавным непременно, и таким, какого еще небыло раньше. Я верю, что только он воссоздаст армию и поставит офицерство надолжную высоту. Вот что дает мне право презирать вас, шпаков, позволяет мнеплевать в ваши заячьи душонки. Эх вы, крохоборы, дальше своего носа ничегоне видящие. Офицер встал, глаза его сверкали гневом, грудь поднималась порывисто ичасто, он сердито бросил окурок, заходил по комнате. -- Правильно, Мотовилов, правильно, крой полтинников, -- загудели егоединомышленники. Что-то тяжелое и напряженное повисло в комнате. Недавние собутыльникиразделились на два враждебных лагеря. Офицеры, ранее, до отхода в резерв, связанные общими боевыми задачами, думавшие только об отдыхе и еде, ещеладили между собой. В училище тоже все были спаяны железной дисциплиной, ополитике почти не говорили, побаивались друг друга. Теперь же каждыйпочувствовал себя более или менее самостоятельно, к тому же несколько рюмоквина развязали языки. Барановский в училище молчал и считался весьмаисполнительным и надежным юнкером. В полку он тоже себя ничем не проявлял, был как все -- офицер как офицер. Но, будучи человеком не глупым и чутким, он переживал в душе за последнее время сильную ломку. Судя по докладупленного командира бригады, по рассказам местных жителей, по литературе, оставляемой красными в деревнях, у него складывалось весьма хорошее мнение оСоветской России. В его воображении не раз вставал образ титана пролетария, рвущего свои оковы в неудержимом, всесокрушающем порыве к освобождению, вышедшего на защиту своих прав с винтовкой и молотом в руках. Не столькоумом, ясно и определенно, сколько в душе, смутно, он начинал чувствовать, что правда на стороне красных. Что никто другой, а именно они борются заосвобождение всего человечества от ига войн, рабства и насилия. С каждымднем приглядываясь к тому, как ведут себя белые на фронте, судя об ихповедении в тылу по рассказам крестьян, он приходил к убеждению, что ихдело, дело армии Колчака, -- неправое дело. Ему начинало казаться, чтоКолчак только пока лицемерно лжет, говоря, что ведет борьбу за властьнарода, за Учредительное Собрание, им же разогнанное в Уфе. Чем дольшеБарановский служил в белой армии, тем больше убеждался, что белыепросто-напросто хотят залить кровью, закидать трупами ту огромную трещину, которая появилась на жирном чреве золотого истукана -- идола старого, подлого мира, мира лжи, насилий и угнетения. Мотовилов был неприятноудивлен, когда Барановский, всегда такой вежливый и сговорчивый, подошел кнему и, смело смотря в глаза, с нервной дрожью в голосе спросил: -- Ну, скажи, Борис, скажи ты, считающий себя человеком, а не букашкой, думающий, что у тебя большая человеческая, а не звериная душонка, где правдатвоей жизни? На что опираешься ты, когда говоришь с таким презрением излобой о красных или о людях, не желающих ввязываться в гражданскую войну? Скажи? -- И ты, Брут? -- Ну, Борис, я никогда не считал тебя своим другом. -- Ах так. Что же, я скажу, пожалуй. Мотовилов стал медленно закуривать, стараясь выиграть время для того, чтобы обдумать лучше ответ. -- Так вот, видишь ли, по моему мнению, в жизни торжествует толькосила. Не верю я и не интересуюсь никакими правдами в жизни. По-моему, гдесила, там и всякая ваша правда. Торжествует всегда только сильный. Этоосновной закон жизни. Ну вот, голубчик, я и думаю, что сила-то, а значит, говоря по-вашему, и правда-то на нашей стороне, ибо нас поддерживает всякультурная Европа. К нашим услугам все усовершенствования и открытия науки, с нами лучшая европейская интеллигенция, у нас огромные запасы необходимыхпродуктов, а главное, хлеба. Армия наша дисциплинирована, вооружена дозубов. Наши снаряды не советским чета. Наши солдаты идут в бой, зная, чтожить с красными нельзя. Конечно, эту дрянь, сибиряков, я не считаю, --оговорился офицер. -- А там банда, а не армия, которую гонит в бой кучкакомиссаров-проходимцев. А вооружение их, а обмундирование? А тыл, где людипухнут с голоду? Э, да что говорить. Это всем известно. Кроме того, я думаю, что русский народ монархичен по своей натуре. Без идола ему не обойтись. Емуобязательно надо кому-нибудь поклоняться и чтобы его кто-нибудь поролнагайкой. Барановский громко засмеялся. -- Ну, Боря, хоть и большая у тебя душа, как ты думаешь, а умишко-токуриный. Сказать, что русскому народу, тому самому народу, который вот ужедва года ведет жестокую борьбу со всем миром, который разбивает одногогенерала за другим, сбрасывает в море разных союзников, сказать, что этомународу нужны царь и нагайка, по меньшей мере смешно. Сказать, что КраснаяАрмия банда -- клевета. И ты сам знаешь, что Красная Армия теперь имеетдисциплину лучше нашей, что она организована не хуже, может быть, даже лучшелюбой европейской армии. Что она сильна, это ты испытал на своей шее: славабогу, с Волги-то она нас в Сибирь загнала. Нет, брат, там не кучкакомиссаров-проходимцев, а настоящие вожди. У нас посмотришь, кто во главедел, -- старые чинуши, отжившие свой век. Ни мысли у них яркой и живой, нитворческой инициативы. Жизнь бежит вперед, а они пытаются загнать ее встарые рамки. Она не слушается, хлещет половодьем через берега и плотины, астарцы дрожат и бессильно разводят руками. Совсем не то там. Там, брат, широта размаха, планы грандиозные и дела великие. Ты говоришь, что с намиевропейская интеллигенция, т. е. опять-таки люди, насквозь проникнутныерутинерством, люди, которые могут строить новое только на старый лад. А украсных теперь весь богатый запас революционной и творческой энергии народаполучил свободный выход и приложение. Да у них и интеллигенция есть, толькосвоя. Нет, брат, сила на их стороне, и посмотришь, разобьют они нас. Мотовилов презрительно молчал. Петин вызывающе смотрел на говорившего. -- Так вам, Иван Николаевич, осталось только к красным перебежать, ведьвы же форменный большевик. -- И перебегу, -- с силой и злобой ответил Барановский, крутоповернулся и вышел из избы. Колпаков спокойно констатировал: -- Пьян как сапожник, и больше ничего. Проспится и опять будетподпоручик Барановский. Барановский прошел в огород и, прислонявшись к изгороди, стал смотретьна кривые блестящие стекла озер. Грудь его дышала глубоко и ровно, и весь онбыл полон легкой радостью. Ему было приятно, что он наконец смело и прямобросил людям в лицо свои мысли. Он чувствовал себя внутреннеудовлетворенным. " Как хорошо в глаза сказать правду, резко так сказать, какножом обрезать", -- подумал офицер. Сзади послышались шаги. Барановский обернулся. Спотыкаясь и торопясь, шла к нему хозяйка. Подошла, остановилась и молча опустила голову. -- Вы что, Настенька? -- Барановский привык к ней и звал ее просто поимени. -- Да я вот за вас испугалась. Сердитый вы такой выбежали из горницы.Думаю, как бы не сделал чего с собой. Хозяйка стояла, не поднимая головы, она была без платка, луна хорошоосвещала ее русые, пышные волосы. Барановский смотрел на нее, вспоминая, чтоу нее хорошие, ласковые голубые глаза, чистое, бледное лицо, яркие губы ималенький, немного вздернутый нос. И вся она не была похожа на грубыхдеревенских женщин, было в ней что-то хрупкое, нежное. Офицер сделал шаг вее сторону, и она, вздрогнув, вдруг порывисто обняла его, прижалась к егогруди. Барановский осторожно отвел ее голову и крепко поцеловал в губы... Гости посидели немного после ухода Барановского, потом поднялись всесразу и, громко разговаривая, стуча сапогами, стали расходиться.
Данная страница нарушает авторские права?