II. Geistesgeschichte как способ образования канона

/.../ Помимо исторической реконструкции (см.: Дж. Данн о Лок­ке, Дж. Б. Шнеевинд о Сиджвике⁵ и др.) и реконструкции рациональ­ной (Дж. Беннет о британских эмпириках, П. Стросон о Канте⁶), су­ществует третий жанр историографии, более масштабный и всеох­ватывающий - Geistesgeschichte («история духа»). Парадигмальной для этого жанра является история философии Гегеля, а в наше время он представлен в философии Хайдеггера, Рейхенбаха, Фуко, Блу­менберга, Макинтайра⁷. Так же как рациональная реконструкция, Geistesgeschichte имеет целью самооправдание (self-justification) фи­лософии, но достигается эта цель совершенно иначе. Рациональные реконструкции обычно констатируют, что великие философы про­шлого высказывали превосходные, заслуживающие внимания и изу­чения идеи, но были «ограничены своим временем», и потому не могли их в полной мере развить. В этом случае дело, как правило, сводится к обсуждению частных вопросов - например, проблемы модальностей у Лейбница, соотношения представления и реальности у Канта или понятий сущности, существования и предикации у Ари-

стотеля. Рациональные реконструкции всегда осуществляются с учё­том новейших достижений философии в той или иной области - в исследовании «тех же самых» конкретных вопросов, которые зани­мали мыслителя прошлого. Задача реконструктора заключается в том, чтобы показать, что данные предшественником «потрясающие» ответы на эти философски значимые вопросы являются, с точки зре­ния современной философии, ошибочными или недостаточными и нуждаются в опровержении или переформулировке. Историки же духа, в отличие от рациональных реконструкторов, не столько раз­бирают варианты решения отдельных проблем, сколько исследуют саму философскую проблематику. В Geistesgeschichte основное вни­мание уделяется специфике проблематики и её генеалогии (почему такой-то философ рассматривает такую-то проблему как фундамен­тальную? как сложилось, что некоторый вопрос (тот, а не другой) приобрёл особый интерес для философов? почему одна тема счита­ется важной и серьёзной, другая нет?), а не вопрошанию того, в ка­кой степени ответы или решения великого философа-предшествен­ника согласуются с решениями современных философов. Данное направление описывает мыслителя как мыслителя, во всём объёме его творчества, а не сквозь призму его специальной аргументации по какому-нибудь вопросу (так, Иммануил Кант мог бы исследоваться как автор трёх «Критик», поборник идеалов Французской револю­ции, предтеча Фридриха Шлейермахера в теологии и т.д., а не толь­ко как автор «Трансцендентальной аналитики»). Результатом Geist­esgeschichte является легитимация того образа философии, который на современном этапе развития знания представляется историку фи­лософии истинным и непреложным. Результатом не является пре­зентация решений частных философских проблем на примере того, как великие древние мудрецы предвосхищали, или же терпели не­удачу в предвосхищении, этих уникальных решений. /.../

Geistesgeschichte, таким образом, формирует философский ка­нон, определяет, какие вопросы считать философскими, а какие нет. Этим история философии, по видимости, отличается от истории науки, итоговый характер которой как истории прогресса неоспо­рим. Учёные вместо того, чтобы вдаваться в историко-ретроспек­тивные экскурсы, позволяющие выявить сходства и различия между достижениями современной науки и тем, что делалось в той же об­ласти несколькими веками ранее, предпочитают сверять свои аргу­менты с результатами деятельности коллег по цеху - разумеется,

современников. Историкам науки нет нужды оправдывать занятие современных физиков исследованием элементарных частиц, а био­логов - ДНК. Деятельность учёного осмысленна сама по себе⁸. Но создание канона имеет значение для истории философии - потому что, наряду с дескриптивным смыслом, у слова «философия» есть ещё и другой важнейший - почётный (honorific) смысл. Если ис­пользовать термин «философия» дескриптивно, в разряд философ­ских можно отнести любой из вопросов, обсуждаемых, к примеру, некоторой современной «школой», или обсуждавшихся в прошлом мыслителями, которых мы по привычке причисляем к «философам». Однако если вкладывать в «философию» почётный смысл, термин будет означать нечто совершенно иное. Он будет охватывать только те вопросы, которые необходимо обсуждать, - самые общие и зна­чимые, требующие (в силу этой общезначимости) обязательной по­становки и рассмотрения - вне зависимости от конкретной принад­лежности «субъекта философствования» к той или иной культурно-исторической общности и безразлично к тому, эксплицированы во­просы в качестве собственно философских или нет.

Теоретически этот почётный смысл термина «философия» не имеет отношения к рациональной реконструкции. Если современный философ находит полезным продолжать обсуждать с Декартом про­блему психофизического дуализма, или с Кантом дистинкцию «ре­альность - представление», или с Аристотелем вопрос о значении и референте, ему не требуется обосновывать «фундаментальность» этих вопросов и доказывать неизбежность их постановки всякий раз, когда речь заходит о человеке, его бытии-в—мире, смысле жизни, судьбе и пр. Рациональный реконструктор обычно ограничивается замечанием, что эти темы имеют интересную предысторию и что они до сих пор разрабатываются в интересных направлениях, - при­мерно так историк науки мог бы рассуждать о таксономии пернатых или классификации видов безумия. Для проекта рациональной ре­конструкции и вытекающих из него дискурсивных следствий обос­нование выбора темы исследования несущественно - в отличие от Geistesgeschichte, интеллектуальной истории, которая заключает в себе некоторую мораль. Geisteshistoriker оценивает философию пре­жде всего с точки зрения её общей проблематики: он решает (и вер­дикт, который в данном случае выносится, имеет моральную обяза­тельность), на «верном» или «ложном» пути стоит философия, оп­равдано или нет обращение к исследованию такой—то проблемы.

Совершенно по-иному ощущает себя рациональный реконструктор: сакраментальный вопрос о назначении («природе») философии вол­нует его не больше, чем историка науки, к примеру, вопрос о со­стоянии современной биохимии («хорошее» оно или «плохое»?). В контексте рационально-реконструктив-ных исследований под таким углом вопросы не ставятся.

Термин «философия» в почётном смысле не распространяется -теоретически - и на исследования, носящие характер исторической реконструкции. Если, предположим, Geistesgeschichte выведет за ра­мки «канона» философии таких мыслителей, как Локк или Кьерке­гор, это никак не отразится на деятельности историка-контекстуали­ста, исследующего творчество Локка или Кьеркегора: он спокойно продолжит свою работу. Историческая (контекстуалистская) рекон­струкция не нуждается в развёрнутых метаповествованиях, охваты­вающих целые эпохи, касающихся всего и вся: политической жизни в Англии в XVII веке (контекст Локка), развития религиозного соз­нания в Дании в XIX веке (контекст Кьеркегора) и многого другого. Для историка вопрос о его герое - был ли он «настоящим» филосо­фом («выдающимся» или же «второстепенным»), или скорее поли­тиком, теологом или литератором, - так же несущественен, как так­сономическая деятельность Американского орнитологического сою­за - для учёного-натуралиста, наблюдающего в полевых условиях за брачным поведением дятла. Исследователь, как философ, может разделять убеждение англосаксонских профессоров в том, что за­падная философия не прогрессировала в период от Канта до Фреге, и при этом, как историк, находить интерес в анализе философских воззрений Шиллера или Шеллинга.

Однако, независимость исторической и рациональной реконст­рукций от ориентированных на формирование канона (canon-forma­tion) исследований, обнаруживающаяся в теории, крайне редко, как свидетельствует опыт историографии, имеет место на практике. Ра­циональные реконструкторы в большинстве случаев предпочитают не тратить усилий на воспроизведение доктрин второстепенных фи­лософов и на дискуссии с ними. Создатели исторических реконст­рукций с большей охотой берутся за изучение произведений тех ав­торов, которые внесли «значимый» вклад в развитие если не фило­софии, то «европейской мысли», «современной культуры» или чего-либо сравнимого по масштабу. Работа в обоих жанрах историогра­фии - рациональной и исторической реконструкции - всегда велась

с оглядкой на Geistesgeschichte, на результаты деятельности Geist­eshistoriker'а. Последний использует термины типа «философия» и «философский вопрос» исключительно в нормативном (почётном) смысле. Он определяет, что представляет ценность для философии и заслуживает продумывания, а что нет, - какие вопросы являются «случайными» и «произвольными», а какие относятся к сути дела, связывая нас с предшественниками общей заботой о необходимом. Роль Geisteshistoriker'а, таким образом, идентична роли «мудреца» в древнем мире: указывать путь, который ведёт к решению «важных» проблем, к «истине», и предупреждать возможные случайные откло­нения от этой линии, обуславливаемые эпифеноменальными факто­рами. Но в отличие от древних мыслителей, современные интеллек­туалы имеют ясное представление об исторической изменчивость философской проблематики и всегда готовы к переформулировке последней; они знают, что принимаемое ими всякий раз за действи­тельную и «важную» в философском контексте проблему может на поверку (со сменой парадигмы исследования) оказаться чем-то ма­лозначительным и несущественным. Сегодня мы редко бываем в чём-либо до конца уверены. Мы опасаемся, что философский сло­варь, который имеется в нашем распоряжении, может быть столь же далёким от «реальных» проблем науки, как натурфилософский сло­варь Аристотеля - от «реальных» проблем астрофизики. Осознание того обстоятельства, что выбор словаря для философии значим ни­чуть не менее, чем поиск и нахождение ответов на вопросы, сфор­мулированные в данном словаре, обусловило переоценку роли фи­лософа и его трансформацию в Geisteshistoriker'а (аналогично, кон­цепции Гегеля, Ницше и Хайдеггера обусловили переосмысление самого термина «философия», сделавшегося обозначением некоей разновидности абстрактно-спекулятивного и свободного интеллек­туального повествования). /.../

Подводя итог рассуждению о третьем жанре историографии философии, особо подчеркну, что Geistesgeschichte является норма­тивным жанром: он ответственен за наше представление о существе философии и диктует нам, кого из авторов прошлого, чьи тексты до нас дошли, считать подлинно «великим философом». В таком каче­стве третий жанр историографии паразитирует на первых двух - ис­торической и рациональной реконструкциях, - и в то же время син­тезирует их⁹. В отличие от рациональной реконструкции и истории науки, Geistesgeschichte чувствителен к анахронизму, ведь для пи-

шущих в этом жанре вполне очевидно, что ответ на вопрос: «кто является парадигмальным философом?» - с непосредственностью не вытекает из практики современной философии. Однако, в отличие от исторической реконструкции, исследование в жанре Geistesges­chichte не должно замыкаться рамками словаря, использовавшегося философом прошлого. Здесь задача историка состоит в том, чтобы «найти место» данному исследуемому словарю в ряду других слова­рей и оценить его важность, заключив в более широкий нарратив, в котором прослеживались бы изменения в словаре. Geistesgeschichte является, как и рациональная реконструкция, самооправдательным (self-justificatory) предприятием, однако направляет его интенция, присущая исследованию в жанре исторической реконструкции, - на­дежда на обретение более глубокого самопознания (self-awareness). Благодаря последнему мы в полной мере осваиваемся в нашем исто­рическом мире, постигаем незавершённость и промежуточность соб­ственного существования и истории - «истории духа», которая пи­шется нами сегодня и обязательно будет продолжена после нас. Ко­гда историография достигает этого самоосознания, она сталкивается с вопросом-сомнением: «а что, если всё было случайно и необяза­тельно?» Всё то, что до сих пор всерьёз обсуждалось в философии и оказывалось объектом историко-философского изучения, - не было ли «заблуждением» или результатом «случайного стечения истори­ческих обстоятельств»? Последним выводом историографии в жанре Geistesgeschichte является констатация ограниченности человеческо­го познания. Даже если предположить, что в истории философии действительно существовала закономерность, нам не дано знать, какие именно проблемы носили закономерно необходимый харак­тер, а какие были случайными и незакономерными.

III. Доксография

Три описанных мною жанра имеют не много общего с жанром, о котором вспоминают в первую очередь, когда речь заходит об ис­тории философии. Этот жанр (четвёртый в моей классификации) -самый распространённый и одновременно наиболее сомнительный. Я буду называть его «доксографией»¹⁰. Истории, выполненные в этом жанре, обычно начинаются с Фалеса или Декарта" и заканчи­ваются современными историку авторами: в них описывается, что думали о проблемах, традиционно считающихся «философскими»,

персонажи, традиционно именуемые «философами». Истории такого рода чаще всего навевают скуку и разочаровывают. Именно доксо­графию имел в виду Гилберт Райл, когда заявил - в азарте полемики, полагаю, и в оправдание собственных довольно рискованных рекон­струкций Платона и других канонизированных философов, - что тиражирование «стереотипных историко-философских исследова­ний» нанесло серьёзный ущерб философии, обернулось для неё «подлинным бедствием». Думаю, многие сегодня разделили бы это мнение. Даже самые честные и исчерпывающие книги под названи­ем «История философии» примитивизируют и искажают исследуе­мых персоналий, превращают их в мумии. Это та опасность, которой пытаются избежать пропоненты исторической реконструкции, на­стаивающие на обязательном изучении исторического контекста произведения, и пропоненты рациональной реконструкции, указы­вающие на необходимость учёта последних достижений науки по разбираемой проблеме. Обе стратегии преследуют благую цель вос­крешения к жизни великих почивших философов, мумифицировн­ных историко-философским каноном. /.../

Доксография лелеет ошибочное представление о философии как дисциплине «естественного вида» (natural kind), которая испокон века занимается изучением одних и тех же неизменных «фундамен­тальных» проблем, вне зависимости от исторической эпохи и об­стоятельств их возникновения. Философия в этом качестве противо­поставляется поэзии, политике, теологии, науке и пр. /.../ Ложность представления о «естественном виде» подтверждается результатами исторических реконструкций, с одной стороны, и Geistesgeschichte- повествований, с другой: чем качественнее и разнообразнее первые и чем более оригинальны вторые, тем очевиднее несостоятельность доксографии. Исторические рекострукции и Geistesgeschichte ясно дают понять, что вопросы, к признанию «фундаментальности» кото­рых склоняет нас современная философия и случайные факторы на­шего исторического контекста, отнюдь не тождественны тем вопро­сам, которыми задавались наши предшественники. Никакое вопро­шание не является обязательным и не может распространяться на всё размышляющее человечество. Жизненные стимулы, на которые реагируют люди, не едины для всех; в каждом историческом сооб­ществе и у каждого поколения они разные, и каждая эпоха выбирает для себя что-то новое и более интересное. Работу философа на са­мом деле оправдывает не поиск ответов на «исконные», «вечные»,

«фундаментально-значимые» вопросы (лучших ответов в сравнении с ответами исторических предшественников), а постановка лучших -новых и более интересных - вопросов. /.../

История философии, оторванная от более широкой интеллекту­альной истории (history of the intellectuals), имеет смысл только в том случае, если охватывает относительно непродолжительный период времени - одно-два столетия. Гегелевская история развёртывания картезианского субъективизма в трансцендентальную философию или жильсоновское описание reductio ad absurdum ¹²репрезентацио­нистских теорий познания являются интересными примерами нарра­тива, который может быть сконструирован при игнорировании ши­роких контекстов. Существует множество способов сплетения по­добного рода историко-философских повествований, включающих сравнительно-сопоставительное описание и упорядочение концеп­ций выдающихся философов прошлого, объединённых рамками единой традиции или культурной эпохи, - на каждый период исто­рии таких философов наберётся с десяток (например, Декарт, Гоббс, Мальбранш, Локк, Кондильяк, Лейбниц, Вольф, Беркли, Юм, Кант -для XVII - XVIII вв., плюс-минус несколько имён на выбор истори­ка философии). Однако если пометить, скажем, Гегеля на одном конце историко-философской цепи, а Раме или Бэкона на другом -это будет выглядеть довольно тенденциозно и нелогично. Связать Платона с Аристотелем можно легко, сработает любая модель ис­толкования: всё зависит от того, какой из диалогов Платона или трактатов Аристотеля рассматривать как «фундаментальный», - и тут у историка есть полный простор для альтернативных решений. Но когда берётся более широкий временной диапазон и предприни­мается попытка увязать Платона и Аристотеля (как представителей античной философии) с неравными им по масштабу философами позднейших эпох (Гоббсом или Беркли, Вольфом или Мальбран­шем), когда пытаются применить к первым терминологию, изобре­тённую для вторых, - возникают проблемы. Историко-философский канон даёт трещину, повествование утрачивает стройность и логиче­скую последовательность. Между тем, по мере разрастания наррати­ва, множатся и проблемы: к какой «епархии», напрашивается во­прос, отнести Августина, Фому Аквинского и Оккама - к философам или теологам; как быть с восточной традицией, с Шанкарой, Лао-цзы и прочими «экзотическими» персонажами? Пока историки фи­лософии ломают голову над этими трудноразрешимыми вопросами,

философы-теоретики, свободные от каких-либо ограничений, изо­бретают новые невероятные «парадигмы», никак не вписывающиеся в рубрики старой таксономии. Тогда историки, застигнутые врас­плох, просто отказываются принимать всерьёз нововведения, лишая их авторов привилегии считаться «философами». И действительно, кажется совершенно невозможным связать перечисленных выше мыслителей с такими, например, поздними авторами, как Д. Э. Мур, Сол Крипке и Жиль Делёз; всякий честный историк философии, если поставить ему задачу сочинить столь всеобъемлющий нарратив, признает своё бессилие. /.../ Философам (и только им) следовало бы предоставить свободу самим выбирать своих интеллектуальных предшественников безотносительно к существующим или существо­вавшим канонам, установленным для мыслителей прошлого. Свобо­да, о которой здесь идёт речь, оставляет за философом также и право вообще не рассматривать себя в качестве последователя кого бы то ни было. Философ волен совершенно игнорировать историю фило­софии, либо решать, какой из эксклюзивных фрагментов прошлого (bits of the past) заслуживает преимущественного изучения - без оп­равдания ссылкой на чьё-либо авторитетное мнение. /.../ Свободный философ сам определяет для себя канон, которому следовать, в то же время признавая и за другими право на утверждение альтерна­тивных канонов. Это положение следует принять как данность. Но­ваторы, осмеливающиеся, подобно Рейхенбаху, «дерзко» проигно­рировавшему Гегеля, на радикальное обновление философских ка­нонов, заслуживают уважения. Нам надо всячески поощрять людей, занятых поисками новизны и ниспровергающих с пьедесталов идо­лов прошлого; людей, высмеивающих - почему бы и нет? - Аристо­теля как наивного и неопытного биолога, Беркли как эксцентричного епископа-англиканца, Фреге как оригинального логика с неоправ­данными эпистемологическими претензиями, Мура как милого и беспомощного дилетанта, никогда не разбиравшегося в том, что де­лают профессионалы. Чем чаще историки философии будут удив­лять нас своими «историями», центральными персонажами в кото­рых фигурировали бы не Аристотель, Беркли и Фреге, а другие не­знакомые лица, тем лучше. Подобною рода эксперименты с пере­иначиванием канонов способствуют преодолению традиционализма и догматизма в философии. Эксперименты с канонами оказываются возможными благодаря Geistesgeschichte, но они-то как раз не по­ощряются доксографией.