Эпилог ПАНИХИДА

Конечно, она не выдерживает. Конечно, идет. Она думает – два года позади. Два года выживанья в новой стране, в перевернутом мире, с онемевшим от боли сердцем, без писем – vita nuova, новый свет, «тот», – и грязный комочек по имени Russia, затоптанный, утопленный подальше вдаль, на окраину сознанья, за границу.

Сама она письма, конечно, писала, но редко, в две-три особо невыносимые минуты, болезненные и простые – когда спокойный и бледный отец Антоний входил поздним вечером в ее комнату, тихо садился на краешек кровати. Всегда молчал! Она зажигала свет, и призрак растворялся, доставала ручку, заполняла бумагу мелкими круглыми буквами. Ни на одно из ее писем он не ответил. Звонила несколько раз – никто не подходил к телефону, даже сосед. Не отвечала и Петра. Глеб учился в семинарии, присылал ей на Рождество и Пасху шутливые открытки в две строки. И Аня закрыла глаза: умерли, просто умерли эти люди.

Через два года Аня решилась приехать, пусть ни к кому, пусть ни к чему – но потянуло домой совсем уж непереносимо. Получила даже от своего университета небольшой грант на путешествие, на летние каникулы, просто поработать в библиотеке, в архиве Russian Archives, you know, не хватало материалов для диссертации.

Как только она решилась лететь в Москву, сразу же, задолго до отлета, началось наваждение. Ей снилось и снилось десятки раз, как она едет в аэропорт, как мучается в самолете от ужасных предчувствий, от ноющей надежды, как приезжает, и наутро просыпается в собственной квартире, просыпается совсем рано, разрыв во времени, ее подташнивает, jet-lag. Она одевается и, не веря ни единому своему движенью, все-таки идет. Каждый шаг тяжело ей дается. Крошечная фигурка далекого прошлого, но отчего же вновь волнение сжимает сердце, будто снова предстоит исповедь и встреча. А может быть, предстоит?

Знакомая пельменная, запах свежего, настоящего хлеба из булочной, у людей – нормальные живые лица. Пыльные тополя, летучий пух выстилает землю. Во дворе ездят на велосипедах дети, бабушки у подъездов шумно обсуждают последние новости, мужички, едва ворочая языком, шлют всех на хер, и она впитывает этот язык, как сказочно-сладкое снадобье. Голуби пьют из луж воду, хлопают тяжелые облупленные двери, дворник метет мостовую, старушка бредет из магазина с кошелкой, сквозь которую просвечивает пакет молока, голубые буквы на белом, ветер гонит по асфальту обрывок газеты – все так же, все, как всегда, как прежде, как много лет назад, разве что машины стали лучше, они стоят теперь прямо около подъездов и поблескивают.

Она отворяет калитку, и руки у нее покрываются холодным потом. Она уже как будто знает все наперед, но идет и переступает порог храма, готовая ко всему.

Знакомый запах – особый какой-то, здешний (она мгновенно его вспоминает, узнает) обступает ее, в глаза плывет полумрак притвора.

– Он больше здесь не служит, – отвечает сильно сгорбившаяся за это время бабка, как и прежде продающая за ящиком свечи и даже… книги, – теперь их так много появилось на прилавке. Совсем другое время пришло.

– Давно ли?

– Да давно уже, нового теперь на его место взяли, после семинарьи что ли, молодого совсем. Надолго ли…

– А где же он? – голос у нее дрожит.

– Нам не докладывают.

– Ну хотя бы есть кто-то, у кого можно узнать?

Бабка замечает ее волнение и совсем умолкает. Но Аня не уходит и ждет.

– Болел он, – раздается, наконец, после долгой паузы. – Может, на пенсии…

На какой пенсии? На какой еще пенсии? Ему сорок лет, ему должно быть сорок лет сейчас!

– Э-э, я сейчас милицию позову!

Аня сама не заметила, как двинула ногой прилавок, он закачался, и чуть подпрыгнули в деревянных ячейках свечки.

– Сразу видно – из «евонных», – с неприязнью добавляет старушка, – всем вам лечиться надо. А ну-ка уходи.

Аня сразу сжимается и начинает лепетать.

– Простите! Ради бога простите, скажите только – где он?

– Да говорю ж тебе – не служит больше, уехал.

– За штат?

– На пенсию.

Каждому встречному старичку она заглядывает в лицо – не отец ли Антоний, ушедший на пенсию?

Неделя уходит на розыски Петры, Аня поднимает всех знакомых, и с какой-то все нарастающей мукой предчувствия, через десятых лиц узнает: Петра живет сейчас за городом, в деревне, под Москвой. Кажется, вышла замуж, вроде бы родила ребенка… И долго, долго она едет. Опять эта железная дорога, шпалы, поросшие желтой травой, гудки паровозов, бумажные стаканчики и окурки. По странному стечению обстоятельств это на той же ветке, где и ее дача, только на несколько остановок дальше. Вся окаменев изнутри, Аня едет в пыльном автобусе в неизвестную ей деревню, испуганно вглядывается в окрестности – сказали выходить около зеленого пивного ларька. Ларек давно заколочен, омыт тысячью дождей и бесцветен, но она не пропускает. Идет по пустой сельской улице, мимо чужих заборов. Ни души. Навстречу ей выруливает мальчик на велосипеде, стоя на педалях: велик ему велик. Петра, не знаете, темненькая такая, вроде с ребенком? Мальчик не знает; снова вперед, стучится в чью-то глухую калитку, от отчаянья, наугад – лай собаки, не открывают, она кричит фамилию Петры, резкий женский голос ругается, как вдруг сквозь ругань – «напротив спроси». Она спрашивает напротив: есть такая, по этой стороне через два дома.

Она подходит к спрятавшемуся под липами дому, стучит. Не слышат, но калитка приоткрыта. Она входит во двор. Целлофановая теплица домиком, грядки с картошкой, кусты цветущих пионов. Между яблонь протянута веревка, сушатся пеленки, байковый чепчик пришпилен прищепкой, по запаху – готовится обед. Она поднимается по широкому крыльцу, стучит в отворенную дверь. На террасе спиной к ней сидит женщина, кормит ребенка. Оборачивается. Петра! Аня чуть не бросается перед ней на колени: Петра, это я.

Петра отрывается, смотрит сквозь тихую пелену, а, Аня… Петра, я так долго искала тебя, ты не писала, ты не отвечала, я ничего нигде не могла узнать. Я прямо оттуда, прилетела позавчера, еле-еле тебя нашла… Здравствуй, Аня… Петра молчит, Петра смотрит, младенец сосет молоко. Ты вышла замуж, это твой? Глупый вопрос, а чей же, и Петра не отвечает. Петра молчит. А муж? Говорили, какой-то журналист? Почему ты здесь, ты переехала или у тебя тут дача? Петра улыбается, сядь, сядь, устала с дороги, Аня садится на широкую деревянную лавку, крепкую и темную. Настоящая деревня, вкусно пахнет сушеной травкой и странным кислым запахом, как бывает в деревенских избах, и только с этого момента Аня начинает осознавать: сон, очередной сладкий канадский сон, сейчас запоет будильник, она проснется в своей крошечной студенческой комнатке, низко лежа на матрасе без ножек, и первое, что увидит – унылый бежевый ковровый пол, раскиданные бумажки-счета. Петра молчит, но Аня все уже знает, Аня вдруг откуда-то знает, кто отец, и Петра только спокойно кивает – да, так и есть… И тогда Аня спрашивает из последних сил, уже без звука, одними губами: «Но где же, где же он?» Петра показывает глазами на дверь – там, боится выйти, увидел тебя из окна. Аня вскакивает, распахивает дверь. Ей все равно – комната пуста.

И быстро вытаскивает из сумки вещи, и не надо, не бойтесь, все будет хорошо, это тебе, подарки, это – ребенку, это – ему, надо же, случайно оказалось с собой, кассета – редкие записи, кельтские народные песни, Петра все так же неподвижно смотрит, но как будто уже с легкой тревогой, Аня улавливает подавленный порыв остановить ее, задержать: куда же ты? Она почти выбегает.

Все крутится назад, с бешеной теперь скоростью – песчаная улица, ларек, автобус, рельсы, станция, прочь! Электричка, духота, густой яблочный запах ливень хлещет по мутным окнам. Напротив садится симпатичный молодой человек, светлая стриженая борода, темные глаза, быстрые, чуть нервные движения – кого-то он ей напоминает. Костя, неужели это Костя, бывший Петрин муж, который, который… значит, не солгал тогда? Никакая это была не клевета?.. Обозналась. Сходство случайно всплыло и тут же растворилось, выветрилось вмиг – какой же это Костя, это немолодой, сильно загоревший дачник, основательный, крепкий, в ногах корзина, полная коричневых шляпок, но лицо все-таки знакомое, родное – дедушка? «Ducunt volentem fata, nolentem trahunt»^[5], – медленно и торжественно отвечает ей дедушка на классической латыни, он уже стоит в полный рост – Господи! Это же Журавский, вот кто едет с ней рядом, в одном лифте, какое случайное везение и счастье, наконец-то она спросит его о самом важном. Нужно только успеть до девятого этажа. Журавский улыбается ей одними глазами сквозь толстые очки и хитро молчит, точно предлагая сначала осмотреться, взглянуть повнимательней вокруг. Аня смотрит – какой же это лифт, какая электричка, над головой серое отсыревшее мартовское и такое родное небо – сон. Сейчас, сейчас она выпрыгнет, пробьет мокрую стеклянную стенку, выскочит из коробки в раскрывшийся небесный просвет, и только вдруг рвуще жаль:

так и не повидались. Но может быть, завтра, завтра она заснет снова, и завтрашней, светлой от бесчисленных фонарей и раскрашенной огнями реклам, душной торонтской ночью он заглянет на полчаса, в перерывах между утренней и вечерней службой, зайдет, улыбнется робкой и милующей своей улыбкой, присядет на краешек кровати: Анечка, вот ты и вернулась домой.

Конец

1996; 2006