Бесконечный разговор (3) Мы в партии

На следующий день они говорили снова. Внутренний ужас, удивленная тоска, которые терзали ее накануне, ушли. Она погружалась все глубже, она была заражена, что-то отключилось в ней, что-то замерло, стихия этого бесконечного разговора, откровенного до бесстыдства, до душевных объятий и не всегда точных пьяных поцелуев, оказалась родной. Ей было больно, страшно – и вкусно, и хорошо. Услышав «люблю», она вдруг и вовсе перестала бояться, она шагнула навстречу. А он говорил и говорил – так, будто хотел выговорить все, навсегда. Будто прощался с ней!

Хотя на другой день батюшка звучал как будто трезвее.

– А я, я верю в человека. И верю, что жизнь каждого человека, да и человечества в целом, не бессмысленна, не напрасна, что и в самой цивилизации не одно только удаление от Бога, но и прославление Его и хвала Его величию. И хотя земной мир все-таки погибнет, история завершится, она тоже имеет глубокий смысл, и конец всему все-таки не смерть, а жизнь, потому что Христос приходил и воскрес. И я не понимаю, почему из всех тем у монашества любимая – бесы искушения, я этого не понимаю. Почему с такой охотой говорят о мраке и молчат о свете?

– Наверное, они просто не знают.

– Они не могут не знать, мы все все знаем! А те, кто еще не разобрался, кто только пришел в церковь, с ними надо говорить особенно бережно. Вот они пришли в храм из этой жестокой, из этой невыносимой жизни, отчаявшись, все переломанные, изорванные, в общем-то уже ни на что не надеясь, пришли, зашли, заглянули – и снова их пугают все теми же байками про геенну огненную. И человек зажимается, даже если становится церковным, окрадывает себя, потрясенность своей греховностью – это ведь только первый шаг, но для большинства и последний. Однако есть и вторая мера, высшая ступень – сыновства, усыновления Господу. Там страха быть уже не может!

– Совершенная любовь изгоняет страх?

– Да о нем тогда и помину нет! «Не боюсь Бога, потому что люблю Его». Антоний Великий говорил. Разве это убеждает меньше? Значит, совсем не обязательно запугивать людей адом, можно указывать им на любовь Божию, открывать ее, и если человека коснется хоть язычок этого пламени, понимания, что Бог есть любовь, он сам устрашится того места, где Его нет, сам устремится прочь – к любящему Господу, к Спасителю, к небу.

– Почему же тогда все-таки…

– Да потому что это гораздо труднее, Аня! Проповедовать путь любви, тут уже одним словом не обойдешься, нужны дела, а страх наказанья понятней, ближе, и… страх действует! Но страх для немощного, а человек столько раз доказывал, как он может быть велик, к величию и надо обращаться, образ Божий искать в закоулках души, а не шантажировать слабости и падшесть человеческого устроения. Страх – это ведь всегда хоть маленький, но шантаж, торг.

– Но существует страх Божий…

– Слово то же, но этот страх уже любовь, это уже не трепет перед мукой ада, а боязнь оскорбить Того, Кого любишь.

– Все, что ты говоришь, – так прекрасно. Но почему я слышу это от тебя впервые? Почему ты никогда не говорил ничего такого в храме, на проповеди?

– Не может быть!

– Я серьезно…

– Ты забываешь, кто я. Не говорил, потому что не уверен, уверена ли во всем, что я говорю, Церковь… – он усмехнулся. – Я ведь совершенно в другом положении, приходят люди, и так часто хочется ответить им по-человечески, или, как пишут отцы, по-человечеству, а я не могу. Не могу. Ты не представляешь, что это! Сам иногда не верю, не чувствую того, о чем говорю, но зато это мнение Церкви, и не знаю, что полезнее, что вернее – благостная маска, которая отваливается на глазах у изумленных слушателей, просто стыдно становится, Аня… Или то, что и в самом деле я об этом думаю, потому что тоже прожил жизнь и бывал в разных переделках, понимаешь, сказать что-то из житейского опыта, который у меня есть, или из церковного, духовного, которого у меня нет! И эта раздвоенность иногда буквально разрывает. Все время оговариваться, оглядываться, бояться не совпасть с мнением Церкви, но что такое мнение Церкви?

– Это ее тысячелетний опыт, длящийся опыт отношений с Богом, и осмысление этих отношений. Ты говоришь невероятные вещи…

– все совсем иначе сложнее ты сама подумай Христос создал Церковь такую глубокую что она вмещала в себя весь мир всю вселенную но люди ж не могут они маленькие куда им вселенная и Церковь Христову! превратили в organization нарисовали эти ватерлинии сюда нельзя туда тоже и вместо того чтобы свет свет миру эти ватерлинии аня невозможно ты просто не знаешь а каждый священник с этим сталкивался совесть – глас Божий говорит одно, официальное церковное мненье – совершенно другое получается все мы в партии

– разве официальное мнение – это не голос всеобщей совести

– не знаю чей я не знаю чей я просто иногда хочу думать но понимаешь как это страшно додумывать до конца доходить до конца не слушать этого искусительного голоса потому что не наоборот а это-то и есть голос искусителя: не думай не думай надейся на Господа на церковноначалие надейся и не думай мысли – от лукавого аще не будете как дети Господь дал мне детскую веру – кто это Иоанн Кронштадтский кажется а мне тоже дал аня но там и другие слова есть про мудрость, – он волновался все сильнее, голос осекся.

– да да я понимаю я тебя понимаю батюшка

– спасибо но мне страшно стать еретиком знаешь я тоже читал и сам цитировал кто хуже всех грешников но неужели Господь этого от нас хочет аня я не верю и готов это иногда с амвона закричать не верю, что Он желает чтоб мы забыли что Он свободными сотворил нас как будто никто никогда не читал любимый ученик Иисуса его же любляше Иисус помнишь ты помнишь мы – друзья, вы бози есте, ты помнишь?

Ей снова показалось: плачет.

– я помню помню хочешь я приеду к тебе прямо сейчас Молчание, шелест дождя за окном.

– разреши мне приехать к тебе

– нет аня что ты конечно нет – голос прояснился – это не в моих правилах давай еще поговорим я что-то увлекся а теперь ты мне что-нибудь расскажи ты говоришь у тебя завтра день рождения сколько же тебе исполняется лет

– мне двадцать два года я тебя кажется уже говорила

– да придут гости друзья

– приходи и ты хочешь

– я никого не знаю да и потом фрак в стирке боюсь не успею подготовиться… я слышу по твоему молчанию что ты уже хочешь сказать мне до свидания

– скорее спокойной ночи

– что уже так поздно

– половина третьего

– аня! – и какая-то новая интонация послышалась, – целую тебя

– по-христиански три раза знаешь я всегда так боялась везде написано в конце пасхальной утрени – христосованье с духовенством, – заторопилась, заторопилась она.

– но Пасха уже прошла

– прошла

– так что целую в лоб

– а я тебя… в ручку Он засмеялся.

– спокойной тебе ночи

– и тебе

Аня положила трубку, оторвалась от жестковатого дивана, на котором просидела весь разговор, и тут же села снова. Жалость, горячая, горькая, обрушилась на нее мощным светлым столбом, усадила назад. Человечек в прозрачном огненном цилиндре, жаркий плен.

И скажи ей сейчас батюшка: мне для моего счастья нужно, чтобы ты стала моей женой, – она пошла бы и стала. Или: мне для моего счастья нужно убить тебя, – она, не сомневаясь, подставила бы голову. Или: мне для моего душевного покоя нужно, чтобы ты оказалась в аду, – она и тут не раздумывала б ни секунды. Она положила бы душу. Аня вспомнила вдруг, что еще в пору запойного чтения душеполезных книг встретила в летописи Дивеевского монастыря историю о том, как Серафим Саровский попросил одну послушницу умереть вместо ее тяжко болящего брата, еще нужного обители, – та безропотно согласилась и вскоре умерла. Тогда эта история страшно поразила Аню, но сейчас точно завеса упала: она поняла, как такое возможно – умереть по послушанию: возможно, когда любишь. Бога, человека – не все ли равно… Ей очень хотелось поделиться всем этим с батюшкой, рассказать ему про любовь, жалость, плен.

Но батюшка ушел в затвор. Три бесконечные дня разговора обвалились в молчание. Аня набирала номер, никто не подходил. Отец Антоний отключил телефон. Она почти не огорчилась, она и так была переполнена всем услышанным – да еще столько накопилось дел!

Закончился школьный учебный год, Анна Александровна ласково простилась со своими четвероклашками, съездив с ними даже в прощальный поход, полдня они провели в тихом зеленом Коломенском. Забежала на вечерок и к покинутым бабушкам, все-таки заставила себя – три месяца она к ним не приходила, и – Боже! Как же две главных ее «подружки» ей обрадовались, одна целовала Ане руки, щеки, другая, устроив ей традиционные аплодисменты, потом глядела на Аню не отрываясь, целый вечер любовно и горестно покачивала головой… Обеих она вымыла, перестелила белье, на месте третьей ее любимой бабушки, той, что все время повторяла «Анечка», лежала уже другая незнакомая старушка – где же та? Бабушка, любившая целоваться, сморщилась, показала глазами на небо. Аня перекрестилась, Царствие Небесное! попрощалась со всеми, поехала домой, готовиться к пересдаче.

Это было что-то давнее, тройка по истории партии, пересдавала, чтобы получить красный диплом, без него не брали в аспирантуру, куда она оформляла документы (не возьмут в канадскую, и местная сойдет), – в эту краткую передышку торопясь успеть сделать побольше. На несколько дней в душе все точно застыло. Пока он не позвонил:

– Аня!

Только в этот миг, вместе со звуком голоса, ясного, здорового теперь, вместе со звуком собственного имени, Аня догадалась наконец, что с ней произошло. И вопреки всему бешеное забилось в ней счастье.