Дважды казненный

Человек бежал на восток. Днем он отлеживался, за­бившись в чащу леса, а с наступлением темноты продол­жал свой путь. Если ночь была ясная, человек ориен­тировался по Полярной звезде. Он шел на восток Хуже приходилось ему в туманные и дождливые ночи. Тогда он старался припомнить, где был закат, и шел в противоположную сторону. Он не знал, что в темноте людям свойственно кружить на одном месте. Человек, двигающийся в темноте, обязательно сбивается с пря­мой. Поэтому зачастую рассвет заставал беглеца бук­вально в двух шагах от того места, откуда он начинал свой ночной переход.

Человека, одетого в полосатую лагерную робу, на каждом шагу подстерегали опасности. Однажды ночью он еле-еле успел плюхнуться в кювет, прежде чем стояв­ший на дороге полицейский автомобиль успел осветить его фарами. Затаив дыхание, он слушал, как два шуц­мана, вышедшие из машины, спорили между собой. Один утверждал, что по дороге кто-то шел, другой на­стаивал на обратном. В конце концов полицейские, во­оружившись карманными фонарями, начали обшари­вать кювет и придорожные кусты. Они прекратили поиски в тот момент, когда находились в десяти шагах от цели.

Другой раз на спящего беглеца натолкнулся бродив­ший в лесу крестьянин. Увидев перед собой человека в полосатой одежде каторжника, крестьянин выронил из рук топор и пустился наутек. Беглец бросился в проти­воположную сторону. Он пробежал по лесным тропин­кам не менее десяти километров.

С каждым днем человек, бежавший из лагеря, ста­новился все слабее. Он чувствовал — силы покидают его. Да и немудрено: вся его пища состояла из сырых картофелин, накопанных в поле, и кислых, недозревших яблок, сорванных с придорожных деревьев.

Тогда беглец решился на отчаянный шаг. Это было уже в Судетах, на небольшой железнодорожной стан­ции. Ночью на станции остановился эшелон с танками, направлявшимися на Восточный фронт. Беглец, прита­ившийся в двух шагах от полотна, долго выбирал удоб­ный момент. Затем в два прыжка он преодолел рас­стояние, отделявшее его от поезда, вскочил на плат­форму и приподнял брезент, покрывавший танк. Но тут его заметил осмотрщик вагонов, шедший вдоль поезда.

Поднялся переполох. Беглец был уже снова в поле, когда солдат из охраны несколько раз наугад выстрелил в темноту. Шальная пуля настигла беднягу и свалила с ног. Но он поднялся и побрел дальше. Его не поймали только потому, что ночь была дождливой: собаки не смогли взять след.

К утру раненое плечо распухло, и каждое движение доставляло ему невыносимые страдания. Рана начала гноиться. Надо было что-то предпринять.

Человек решил дождаться ночи. Весь день он проле­жал в кустах, прислушиваясь к каждому звуку, к каж­дому шороху.

Наступила темнота, пошел мелкий холодный дождь. На станции пыхтел паровоз, лязгали буфера вагонов. На башне кирхи, расположенной за полотном дороги, через каждые полчаса бил колокол. А беглец, стиснув зубы от боли, сидел в кустах и ждал. Его знобило.

После полуночи он поднялся, пересек железнодо­рожное полотно и вошел в городок. Он долго бродил по сонным улицам, прежде чем нашел нужную вывеску. Поднявшись на второй этаж, он остановился перед таб­личкой с надписью «Георг Шмидт. Врач». Потом реши­тельно надавил пальцем на пуговку звонка.

Дверь открыл плешивый человек в мохнатом хала­те. На какое-то мгновение он растерялся, но тут же опомнился и резко рванул ручку двери на себя. Но было уже поздно. Ночной гость успел просунуть ногу в проем, образованный дверью и косяком.

— Тихо! Вы врач? — шепотом спросил беглец.

— А кто вы? — также шепотом спросил плешивый.

— Это неважно. Вы должны помочь мне. Вы врач...

На этом запас немецких слов, которым располагал беглец, иссяк. Плешивый что-то молча соображал, по­том сказал:

— Проходите...

Они миновали приемную, обставленную громоздкой мебелью, и вошли в кабинет. Плешивый опустил чер­ные маскировочные шторы и включил свет.

— Садитесь. Вот сюда... Раздевайтесь...

Беглец кое-как стянул промокшую куртку. Натель­ную рубашку он снять не мог. Для этого нужно было поднять правую руку. Тогда рывком левой руки он сор­вал рубаху, присохшую к раненому плечу. Закружилась голова. Как сквозь толстый слой ваты до него доноси­лись вопросы врача:

— Больно? А здесь? А здесь?

Плешивый покачал головой.

— Плохо дело. Пуля застряла у основания ключи­цы. Для того чтобы извлечь ее, мне нужна помощь. Я должен вызвать сестру.

Беглец устало махнул рукой. Это означало: «Все равно. Вызывайте». Плешивый ушел в приемную и долго говорил по телефону. Вернулся он уже в белом халате. Минут через десять появилась сестра — высокая сухо­парая немка.

Видимо, плешивый был хорошим специалистом. Для того чтобы прозондировать рану и извлечь пулю, ему понадобилось всего несколько минут. Все это время сестра цепкими костлявыми пальцами удерживала беглеца от резких движений.

...Рана промыта перекисью водорода, наложена по­вязка. Можно идти. Беглец набрасывает на плечи курт­ку, подходит к врачу и в порыве благодарности протя­гивает ему левую руку. Но врач испуганно прячет руки за спину и бормочет:

— Идите. Идите...

Беглец открывает дверь в приемную. Навстречу ему с дивана поднимаются два рослых полицейских.

Мне опять повезло. Командофюрера Унтерштаба отправили на какие-то курсы, а друзья-поляки из лагер­ной канцелярии помогли мне вернуться на вещевой склад. Теперь я целый день роюсь в грудах полосатого тряпья, отбирая и сортируя одежду. Одна часть рвани идет в переработку, другая — в ремонт, а третья остает­ся на складе для выдачи тем, кто нуждается в одежде.

Руководит складской командой капо Ади — невысо­кий и неразговорчивый человек. Он никогда не пускает в ход кулаки, но его побаиваются. Ади, как и все немцы, необычайно аккуратен и пунктуален. Он строго следит за тем, чтобы ни одна тряпка не пропала со склада. Он не перегружает своих подчиненных работой, но всег­да требует, чтобы задание было выполнено точно и в срок.

...В этот день, навсегда оставшийся в моей памяти, вечерняя поверка затянулась дольше обычного. Уже де­журные эсэсовцы доложили рапортфюреру о количестве заключенных в каждом бараке, уже рапортфюрер сде­лал обобщенный доклад коменданту, уже Зайдлер хрип­ло сказал ему: «Данке!» — а шестнадцать тысяч узни­ков все еще стояли на плацу. Видимо, начальство гото­вило какой-то сюрприз.

Так и случилось. Из раскрытых настежь ворот лаге­ря на плац, покачиваясь от усталости, вышел человек в наброшенной на одно плечо полосатой куртке. Его со­провождали два автоматчика.

Человек нерешительно остановился и оглянулся во­круг. По рядам заключенных прокатился приглушенный шепот. Это был тот самый русский, что двенадцать дней назад совершил дерзкий побег. Значит, его все же поймали...

К беглецу подошел начальник лагеря Зайдлер. Он коротко скомандовал: «На колени!» Но беглец стоял. Тогда автоматчик силой заставил его опуститься.

Зайдлер не спеша вынул из кобуры пистолет и повер­нулся к рядам застывших в молчании заключенных.

— Этот идиот хотел бежать из лагеря. Но ему не удалось уйти далеко. Запомните это! Пусть его судьба будет уроком для всех, кто думает...

Последние слова лагеркоменданта заглушил сухой звук выстрела. Зайдлер, не целясь, выстрелил сверху вниз в ухо беглецу. В тот же момент из-за угла барака выкатилась знакомая каждому из нас зеленая двукол­ка. Ее толкали два парня.

Они хорошо знали свое дело, эти ребята! Взвалив труп беглеца на тележку и покрыв его брезентом, они рысью пустились по направлению к крематорию. А ког­да стук колес растаял вдали, рапортфюрер во всю мощь своих бычьих легких подал команду:

— Разойдись!

Я стоял в очереди за вечерним кофе, когда в нашем бараке появился мой капо. Он поманил меня пальцем, взял за рукав и вывел на улицу. Только убедившись, что нас никто не слушает, Ади приступил к разговору.

— Поужинаешь позже, — сказал он, — такие дела лучше делать на пустой желудок. Я скажу, чтобы тебе оставили твою порцию...

Такое длинное вступление никак не вязалось с обыч­ным поведением нашего неразговорчивого капо. Но удивляться мне пришлось позднее.

— Так вот, — продолжал Ади, — ты видел, что прои­зошло на плацу? А ведь на парне лагерная одежда, за которую отвечаю я. Тебе придется сходить в мертвец­кую, снять с мертвого одежду и отнести на склад. Я бу­ду ждать тебя там. Иначе нельзя. Этим кретинам из кре­матория ничего не стоит затолкать в печку труп вместе с казенным обмундированием. Я их уже изучил...

— Спустя пять минут я был в крематории. Два обна­женных до пояса парня сидели на корточках у дышав­шей жаром печи и пекли картошку. Каждая картофели­на была наподобие шашлыка насажена на длинную проволоку. Третий парень мыл в углу солдатские котел­ки, собираясь идти за ужином на лагерную кухню.

— Привет! — как можно бодрее сказал я.— Где у вас тут самый свежий? Я пришел за его одеждой. Меня прислал Ади...

— Ох уж этот Ади! — засмеялся парень, мывший котелки. — Ни одной тряпки не забудет...— Он поднял­ся, вытер руки о колени и сказал: — Пойдем!..

Мы вошли в мертвецкую — большую полутемную комнату. На цементном полу ровными рядами лежало около сорока нагих трупов. Что-то в их расположении не понравилось моему спутнику. Он молча перетащил один труп, потом другой...

— Этих, — виновато пояснил он, — надо сжечь в первую очередь. От них уже припахивает... А твой вон там, — он махнул рукой в угол.

Мои глаза, уже привыкшие к полумраку, быстро отыскали фигуру в полосатой одежде, лежавшую в дальнем углу. Стараясь ненароком не прикоснуться к какому-нибудь трупу, я начал продвигаться в угол.

— Ну, я пошел, — сказал мой спутник. — Пора идти за ужином...

Хлопнула дверь, и я остался один.

С чего начать? С куртки или брюк? Я опустился на одно колено и начал расстегивать пояс брюк. Я старался не заглядывать в лицо мертвеца, но оно неумолимо притягивало мой взгляд. Видимо, пистолетная пуля вошла в левое ухо убитого и вышла в правую щеку. На ней была большая рваная рана, обнажавшая раздроб­ленную челюсть...

Ухватившись за обе штанины, я резко потянул брюки убитого.

И в этот момент то, что я считал мертвым телом, ожи­ло. Человек тяжело вздохнул и сел. Я не мог дви­нуться с места.

— Где я? Кто ты такой?..

Я опрометью выскочил из мертвецкой.

Парни, обслуживающие печи крематория, ужинали. В помещении вкусно пахло гороховой похлебкой, на листе бумаги лежали печеная картошка и горсть соли.

Увидев, что со мной случилось что-то неладное, пар­ни решили поразвлечься.

— Ты куда? Испугался? — преградил мне дорогу гот, что ходил за ужином. — Это тебе не вещевой склад...

— Испугаешься! — крикнул я.— Он ожил...

— Ерунда! — вмешался в разговор другой па­рень. — Правда, они иногда шевелятся. Но это бывает редко...

— Он сидит и разговаривает. Честное слово!

— Не может быть! Пойдем посмотрим. Но если ты наврал, пеняй на себя... Мы тебе всыплем...

Вчетвером мы вошли в мертвецкую. Беглец сидел на том же месте и ощупывал рану на щеке. Увидев нас, он махнул рукой в сторону трупов, устилавших пол, и сказал:

— Приятное соседство! А закурить у вас нет?..

Один из парней угостил его сигаретой. Но у бедняги ничего не получилось. Сделать хорошую затяжку ему мешала рана. Дым уходил через отверстие в щеке.

Тогда парень, ходивший за ужином, посоветовал:

— А ты зажми щеку рукой...

Однако совет оказался бесполезным.

Мы молча стояли вокруг пытавшегося сделать хотя бы одну затяжку беглеца. Надо было что-то предпри­нимать. А что?

И парень, ходивший за ужином, сказал:

— Надо сходить за капо. Мы сами этой задачки не решим...

Понять этого парня было нетрудно. Он не хотел рис­ковать своей шкурой и довольно ясно представлял себе, что произойдет, когда утром в крематории недосчитают­ся одного трупа. Такого еще не бывало: побег мертве­ца...

Капо крематория Руди пришел в мертвецкую в са­мом скверном настроении. Он на чем свет стоит бра­нил и Зайдлера, и СС, и всю немецкую армию. Ругался капо крематория виртуозно.

— Я не удивляюсь, когда слышу, что наша армия отступает! — орал он. — Чего еще можно ждать, если некоторые ослы с офицерскими погонами не умеют до­бить раненого человека... А ты? Тоже хорош! Бегать умеешь, а умирать не хочешь? Ну что мне с тобой де­лать? Теперь хлопот не оберешься!

Сердито хлопнув дверью, капо ушел за лагерным писарем. От этой важной персоны, ведавшей картотекой и списками заключенных, зависело очень многое. Но писарь, видимо, не поверил сообщению Руди. Он лично пожаловал в мертвецкую, чтобы убедиться в стрелковых качествах лагерфюрера.

Увидев писаря, беглец попытался встать. Но писарь милостиво махнул рукой:

— Сиди! Сиди! Ты смелый и ужасно везучий ма­лый...

Как все уголовники, Адольф Янке был суеверным. Несколько мгновений он молча разглядывал беглеца, потом повернулся к Руди:

— Видимо, ничего не придумаешь. Этот парень уже вычеркнут из списков. Кроме того, он нуждается в лече­нии. А где его спрячешь? В ревире? Но там завтра же его обнаружит любой эсэсовец. Физиономия у него с особой отметкой. Да и стоит ли рисковать? Ради чего? Зовите врача...

Я знал, что это значит...

Я на цыпочках пробрался к двери, а мгновение спус­тя уже что есть мочи летел в первый барак. Для того чтобы растолкать Шимека Черкавского, мне потребо­валось всего несколько секунд.

Зато рассказ о событиях в крематории занял гораз­до больше времени. Я волновался, перескакивал с одно­го на другое. Но мой друг все-таки понял меня.

— Теперь уже поздно, — сказал Шимек. — Пока мы найдем человека, способного повлиять на лагерного пи­саря, все будет кончено. Да и уговорить писаря не так просто. Это же самовлюбленный идиот и трус изрядный.

Я молчал. Я чувствовал себя виноватым.

— Иди, — продолжал Шимек. — Иди туда и смотри. А завтра мы расскажем... Расскажем всем...

Я вернулся в мертвецкую. Писарь все еще был там. Он бросил на меня подозрительный взгляд, но ничего не сказал.

Почти следом за мной пришел сонный врач — немец из заключенных. Он попросил табурет, усадил на него беглеца и участливо спросил:

— Ну как, очень больно?

— Не очень... Но болит...

— Сейчас будет легче. Я сделаю укол. Только отвер­нись, не смотри.

Беглец сбросил накинутую на плечи куртку и довер­чиво подставил руку. Врач быстро извлек из кармана коробочку со шприцем, наполнил шприц воздухом и... Я отвернулся.

Несколько секунд спустя с грохотом опрокинулась табуретка, что-то тяжелое и мягкое рухнуло на цемент­ный пол. Это упал беглец. На этот раз он был действи­тельно мертв.

...Когда я выложил перед Ади кучку полосатого тряпья, мой капо сердито проворчал:

— Тебе не мешало бы всыпать. Где ты пропадал? Я жду тебя уже сорок минут...