Коллекция доктора Веттера

После того как командофюрер Унтерштаб уличил меня в краже и мне изрядно попало, я всерьез задумал­ся: что делать, как быть дальше? Надо было позаботиться о месте: из команды вещевого склада я был по­зорно изгнан, а в каменоломне после вчерашней трепки я не выдержал бы и двух часов.

И я пошел к Шимону Черкавскому...

Когда я подробно рассказал о событиях вчерашнего дня, Шимон задумался.

— Ничего не поделаешь, — сказал наконец он. — Придется тебе идти к старосте лагеря...

— К Карлу? — переспросил я, — А удобно ли прибе­гать к помощи человека, облеченного доверием эсэсов­цев. Может быть, можно...

— Эх ты! Неисправимый идеалист! — улыбнулся Шимон. — Иногда бывает просто необходимо восполь­зоваться помощью из лагеря противника. Этому нас Учит тактика партии. А Карл Рорбахер хотя и уголовник, но человек особого склада. У него свои взгляды на честь, на взаимовыручку. И мы время от времени поль­зуемся этим...

Карл был у себя, в небольшой комнате второго ба­рака. Он совершенно голый лежал на топчане, а его пухлой спиной усиленно занимался массажист. Массажис­ту приходилось нелегко: крупные капли пота текли по его лицу. А Карл удовлетворенно крякал и приговари­вал:

— Еще! Еще! Хорошо!

Увидев меня, Карл удивленно приподнял брови и спросил:

— В чем дело, гроссмейстер?

После моего успеха в лагерном турнире он иначе ме­ня не звал.

Выслушав мой рассказ, Карл сел и расхохотался. А услужливый массажист изо всех сил старался изобра­зить, что ему тоже очень весело. Потом Карл замолк. Затих и массажист.

— А Унтерштаб еще не распорядился насчет те­бя? — спросил Карл.

— По-моему, нет. Писарь барака еще ничего не знает...

— Значит, еще не поздно...

В то же утро, после развода, я голый и босой стоял на цементном полу лагерной бани. Стоял не один, а в строю, среди трехсот таких же нагих и босых людей

Заключенных, которым выпало счастье попасть на прием к эсэсовскому врачу, вряд ли можно было назвать больными. Вернее всего, это были живые скелеты, жи­вые трупы.

Трубочки рук и ног с узловатыми утолщениями су­ставов, впалые животы, сморщенные ягодицы и выпира­ющие из-под кожи обручи ребер свидетельствовали о том, что все больные уже давно умирают от голода...

А каких тут только не было болезней! Разбухшие от флегмоны руки и ноги чередовались с открытыми кровоточащими язвами и гигантскими разноцветными нарывами. Пробитые ломами и лопатами головы сосед­ствовали с раздробленными в каменоломне конечно­стями.

Впрочем, на обладателей столь очевидных призна­ков нездоровья остальные больные смотрели как на счастливчиков. Большинство из тех, кто нуждался в по­мощи хирурга, должны были попасть в ревир.

А вот те, кто страдал язвой желудка, воспалением легких, астмой или простым гриппом, чувствовали себя неуверенно. И они были правы: внутренние болезни в счет не шли.

Медленно тянулось время. Мы терпеливо ждали вра­ча. В полумраке бани голые человеческие фигуры при­обретали неестественные, причудливые очертания. То тут, то там раздавался протяжный, надрывный кашель. Изредка тихо стонал лежавший у стены француз. Он был единственным больным, не стоявшим в строю. Вче­ра через его ноги перекатилась нагруженная камнем вагонетка. Конечно, парня было бы разумнее сразу отпра­вить в санчасть. Но без санкции эсэсовского врача сде­лать этого никто не мог. Пришлось ждать до утра...

В некотором отдалении от строя больных группиро­вались уголовники — писари бараков и парикмахеры. Это они привели больных на прием. Это они должны будут увести назад тех, кого врач сочтет «симулянта­ми».

Из группы уголовников отделился приземистый ши­рокоплечий человек с бычьей шеей. Я знал его. Это был почетный заключенный Эмиль Соммер. В прошлом воен­ный моряк, командир подводной лодки, он чем-то про­штрафился и угодил в концлагерь. Однако эсэсовцы уч­ли заслуги бывшего офицера перед фатерляндом и удо­стоили его звания почетного заключенного. Эмиль пользовался определенными льготами: ему не забрили лоб, не нашили на куртку треугольника, а главное — ему на­значили солдатский паек.

Занимая должность капо санчасти, Эмиль, по суще­ству, был независимым. Он побаивался только Карла, умевшего без шума устранять любого, кто становился поперек его пути.

Соммер подошел ко мне, взял за локоть и отвел в угол.

— А ну повернись!

Я повернулся.

— Молодцы! Здорово разукрасили! Не задница, а...

Видя, что я не разделяю его восторга, Соммер на­хмурился, еще сильнее сдавил мой локоть и прошипел:

— Я бы из тебя выбил спесь... Если бы не Карл... Ну ладно. Запомни: ни в коем случае не поворачивайся задом к врачу. Если он увидит твой зад, то будет плохо. И нам, и тебе. Особенно тебе...

Соммер небрежно оттолкнул меня и вернулся на свое место.

Неожиданно включили свет, раздалась команда:

— Ахтунг!

В баню быстрым, энергичным шагом вошел щеголе­ватый офицер с нашивками гауптштурмфюрера СС. Эмиль Соммер сдернул шапчонку, забежал вперед, услужливо подставил офицеру кресло, а сам стал слева. Справа от кресла остановился высокий худощавый че­ловек в белом халате — главный врач ревира, извест­ный польский хирург Антонин Гостинский.

Доктор Веттер опустился в кресло, поудобнее вытя­нул ноги, зевнул и сказал:

— Можно начинать...

— Так точно! — щелкнул каблуками Эмиль.

— Только побыстрее. Я спешу...

Доктор еще раз зевнул и мельком взглянул на часы.

— Справа по одному бегом марш! — скомандовал во всю силу своих легких Эмиль. Его флотский бас зыч­но прокатился под сводами бани, и первый ряд заклю­ченных пришел в движение. Один за другим больные трусцой устремлялись к креслу, в котором сидел эсэсо­вец. Но обычно никто не успевал добежать до кресла. Доктор Веттер, брезгливо морщась, показывал пальцем направо или налево. Направо — означало здоров, нале­во — болен.

На этот раз Веттер был явно не в духе: он чаще по­казывал направо, чем налево.

Дошла очередь и до меня. Я сорвался с места и по­трусил к креслу. Я успел заметить, что Эмиль и Анто­нин Гостинский одновременно с двух сторон наклони­лись к Веттеру. И тут произошло нечто совсем неожи­данное: эсэсовец предостерегающе вытянул вперед руку и скомандовал:

— Хальт!

Я остановился. Все! Конец! Это Эмиль... Продал, заложил... Зря я надеялся...

— Дизентерия, — донеслось до меня. Эти слова при­надлежали врачу-поляку.

Палец доктора Веттера повис в воздухе. Казалось он был живой, этот палец, о чем-то раздумывал, колебался. Потом резко качнулся влево.

Теперь все зависело от меня. Теперь я должен был ретироваться так, чтобы моя спина не попала в поле зрения Веттера. Я стал быстро-быстро пятиться. Эсэсо­вец удивленно поправил пенсне.

_ Что с ним? Он не идиот?

_ Нет, просто температурит, — успокоил его Гостинский и тут же добавил: — А вот интересный случай, доктор. Открытый перелом обеих ног...

К креслу подносили француза, и я перестал интере­совать доктора Веттера.

...Я пролежал на верхних нарах дизентерийного ба­рака уже неделю, когда за мной пришел рассыльный — юркий поляк-подросток.

— Тебя зовет Тонек, — сказал он.

— Какой такой Тонек? — сухо осведомился я.

— Главный врач ревира...

Следуя за своим провожатым, я миновал три или че­тыре санитарных барака и очутился на пороге неболь­шой комнаты, окна которой выходили к крематорию. В глубине комнаты, у столика, заставленного колбочка­ми и пробирками, стоял главный врач ревира.

По всему своему облику Антонин Гостинский был типичным интеллигентом. Сухощавое лицо аскета, ум­ные, проницательные глаза и твердый волевой рот при­давали ему какое-то одухотворенное благородство. И этому не мешала даже бритая полоса, пересекавшая череп от лба до затылка.

— Здравствуйте! — приветливо сказал мне Гостин­ский. — Я побеспокоил вас вот по какому поводу... Я слышал, что вы неплохо играете в шахматы. А я давно хочу научиться этой древней и мудрой игре. Я, конечно, играю, но кое-как. Не поучите ли вы меня дебютам, эндшпилю и прочим там...— он на секунду замялся, подбирая нужное слово, — и прочим секретам игры?

И вот мы сидим в лаборатории — теплой и уютной, чисто выбеленной комнате. Вдоль стен, в полумраке, выстроились полки, затянутые белыми занавесками. В ярком кругу света, источаемого настольной лампой, лежит шахматная доска.

Я подробно знакомлю своего ученика с теорией дебю­тов, объясняю ему значение своевременного развития фигур, роль пешечного центра, достоинства и недостат­ки того или иного хода.

Каждый вечер я прихожу в лабораторию. Каждый вечер я рассказываю Гостинскому что-либо новое. А мой Ученик схватывает все буквально на лету. Он уже знает королевский гамбит за белых и сицилианскую защиту — за черных. Но он хочет знать больше.

Так постепенно завязывается крепкая, немногослов­ная мужская дружба. Я уже зову его так же, как и близ­кие друзья, — Тонеком.

...Изо дня в день Тонек играет все сильнее. А мне день ото дня приходится все труднее. Вот и сегодня пар­тия затянулась. Уже давно на плацу отзвенел сигнал от­боя, а мы все играем. Наконец я предлагаю ничью, и Тонек ее принимает.

Перед уходом я чисто случайно бросаю взгляд вдоль стен и спрашиваю:

— Зачем вам столько полок? Ведь известно, что у немцев не хватает медикаментов даже для нужд армии. Что же вы храните на этих полках?

Тонек долго смотрит на меня и молчит. Смотрит про­низывающим насквозь взглядом. Потом говорит:

— Хорошо! Я тебе покажу. Иди сюда...

Он подводит меня к полке и отдергивает занавеску. На полке стоит банка. В банке в прозрачной жидкости плавает глаз размером в большое яблоко.

— Это человеческий глаз, — говорит Тонек. — Исто­рия его такова. Жил-был когда-то мальчик. Мама этого мальчика хотела сделать аборт и воспользовалась вя­зальной спицей. Успеха она не достигла, а зародыш по­вредила. Мальчик родился с большим, как яблоко, гла­зом. А потом мальчик вырос, попал в наш лагерь, где встретился с одним человеком. Этот человек убил маль­чика уколом шприца, вырезал глаз и положил в банку с формалином...

Мне становится не по себе.

— Идем дальше, — говорит Тонек. — Вот два серд­ца, связанные кровеносными сосудами. Они принадле­жали одному человеку. Редкий случай... А вот, — про­должает мой друг, — шестипалая рука. Тоже редкий случай. А погляди на эту ушную раковину. Не правда ли, у нее странная конфигурация? А как тебе нравится эта рука с перепонками между пальцами? Так называемый атавизм...

С меня хватит! Я чувствую, как мой желудок судо­рожно рвется вверх.

— Довольно, Тонек! —тихо прошу я.— Ты лучше скажи, что это такое!

— Это, — отвечает Тонек, — коллекция доктора Вет­тера. Впрочем, если он доктор, то я — английская коро­лева...