Первая годовщина

В конце сентября рота немцев переправилась через Днепр и закрепилась на левом берегу — в хуторе Чагарничный. По ночам они выставляли сторожевое охране­ние и вдоволь отсыпались в хуторских хатах. Именно этим и решили воспользоваться командир стрелковой роты Иван Христич и командир пулеметной роты Кон­стантин Жилинский. Они задумали атаковать немцев перед рассветом и сбросить их в Днепр.

В ту ночь мои саперы ставили мины на соседнем участке обороны, и я — на свой страх и риск — решил принять участие в утренней атаке. Взял у ординарца его трехлинейку и зашагал рядом с Костей Жилинским по мокрому лугу.

Сначала было тихо-тихо. Было хорошо слышно, как шуршит по кустам мелкий дождь, как чавкает под сапо­гами идущих впереди бойцов болотистая почва. А по­том над заболоченным лугом прокатилось «Ура!», выр­вавшееся из сотни простуженных глоток, и ритм чав­канья убыстрился.

«Побежали», — подумал я и тоже побежал вперед, в темноту, густо замешенную на дожде. Жилинский остался где-то правее.

Неожиданно передо мною вырос плетень, на кольях мирно поблескивали донышки глечиков. Путаясь в по­лах мокрой плащ-палатки, я перемахнул через плетень и увидел, как из хаты стремительно выкатилось какое-то белое пятно. Оно, не сбавляя скорости, удалялось. Я вы­стрелил вдогонку, но не попал. Пятно скрылось за углом...

А спустя секунду пронзительно звякнуло стекло, и из окна прямо на меня вывалился немец в одном нижнем белье. В правой руке он держал ремень автомата, болтавшегося где-то у колен, а левой прижимал к гру­ди охапку одежды, из которой торчали подошвы сапог, усеянные шляпками гвоздей.

Увидев штык, нацеленный ему в грудь, солдат бросил автомат и поднял правую руку. Левой рукой он продол­жал судорожно прижимать к груди сверток с обмунди­рованием. Мы встретились с ним глазами, и я увидел в них смертельный страх.

— Бей! Чего задумался? — крикнул кто-то за моей спиной. По голосу я узнал Костю-пулеметчика. И штык, как бы повинуясь оклику, на несколько сантиметров продвинулся вперед, вплотную к плохо выбритому ка­дыку. По телу солдата пробежала дрожь.

Но я передумал. Я сделал шаг вперед, наступил на автомат и скомандовал:

— Форвартс! Марш!

...Стрельба стихла. Я вел пленного по хутору. Немец скользил босыми ногами по грязи и все так же бережно прижимал к груди охапку обмундирования.

Пришел декабрь — начало зимы. А зима в здешних местах дрянная. Мокрый, пополам с дождем снег, влаж­ный, промозглый ветер с Дуная и довольно крепкий мо­розец собирают обильную жатву везде, где узники ра­ботают под открытым небом. В ход пошли рваное тря­пье, старые газеты из посылок и бумажные мешки из- под цемента. Ими укутывают босые ноги, обматывают грудь и спину под холщовыми куртками. Но это мало помогает: люди сотнями гибнут от воспаления легких, от переохлаждения почек, от флегмоны.

Крематорий уже не в состоянии справляться с такой нагрузкой. Мертвецкая, расположенная рядом с ним, заполнена до предела, и теперь трупы укладывают в штабеля прямо на лагерной улочке. На сведенные пред­смертной судорогой руки и ноги, на впалые животы и об­ручи ребер, на окоченевшие лица и остекленевшие, широко раскрытые глаза тихо падает мокрый снежок.

Это мой второй декабрь в концлагере Гузен — фи­лиале Маутхаузена. Скоро исполнится год, как я каж­дое утро ухожу в неизвестность. Я не знаю, вернусь ли вечером в барак. Мне может переломать все кости капо, если ему покажется, что я отлыниваю от работы. Меня может пристрелить любой эсэсовец, если ему не понра­вится выражение моего лица. Меня могут неожиданно ударить ногой в пах, если я нарушу строй во время ве­черней поверки. Меня будут долго пытать, а потом пове­сят, если обнаружится, что мой сосед по блоку готовил­ся к побегу.

Но и ночью — в бараке, погруженном в тревожный сон, — я не ощущаю уверенности, что доживу до утра. Меня уведут в умывальник и убьют, если на моем теле при внезапной проверке найдут одну-единственную вошь. Меня голым выгонят на мороз и не пустят в барак до утра, если обнаружат, что я сплю в кальсонах. Меня превратят в калеку, если я не отзовусь на свой номер во время ночной переклички.

И все же минувший год не прошел для меня зря. Я успел осмотреться, освоиться, многому научиться.

Если меня бьют, то я стараюсь стать так, чтобы не попало по почкам или между ног. Пусть уж лучше бьют по голове или животу. Кости черепа прочнее, чем кости кулака, а боли в животе быстро проходят, если сделать три-четыре энергичных вдоха и выдоха.

Какой бы я ни был голодный, я никогда не ем сырой картофельной шелухи, бумаги из-под маргарина и про­чих отбросов. Я хорошо усвоил, что это кончается кро­вавым поносом, дизентерийным бараком и смертью.

Я сплю или, вернее, стараюсь спать «про запас» в любом положении: лежа, сидя и даже стоя, опираясь на лопату или вагонетку. Сон — пусть самый кратко­временный — прекрасно восстанавливает силы.

Я освоил «работу очами». Я начинаю шевелиться и изображать необыкновенное трудолюбие только тогда, когда на меня смотрят капо или командофюрер. Но стоит им отвернуться — и я откровенно бездельничаю.

Я научился сохранять и накапливать тепло. Во время обеда я не сразу берусь за ложку, а долго нянчу в руках алюминиевую миску. Таким образом я грею озябшие, обескровленные руки. Вечером, перед отбоем, я присло­няюсь спиной к круглой печке, установленной в бараке, и впитываю в себя ее тепло. Казалось бы, нехитрая про­цедура. Но я почти не кашляю, и у меня никогда не болят простуженные почки.

Я постепенно научился преодолевать страх. Тот са­мый страх, который наряду с голодом эсэсовцы ис­пользуют как главное орудие для подавления всего человеческого в заключенных, для низведения человека до уровня животного. Справиться с этим унизительным чувством, заложенным в каждом из нас самой приро­дой, очень и очень трудно.

Но можно!

Страх — это продолжение неуверенности. Любой из нас пройдет по половице. Но если эту же половицу приподнять на два метра от земли, человек будет ступать по ней очень неуверенно. А с той же доски, укреп­ленной на высоте пятнадцать — двадцать метров, нетренированный человек обязательно сорвется. И столкнет его страх.

Другое дело, если доску приподнимать на два-три сантиметра каждый день. Постепенно человек привыка­ет к высоте и его покинет чувство неуверенности, чувст­во страха.

Нечто подобное произошло и со мной.

Теперь я довольно хладнокровно реагирую на брань и угрозы, пинки и зуботычины, на которые не скупятся эсэсовцы и их подручные.

Оскорбляться, возмущаться или — что еще хуже! — жалеть себя — не время и не место! Сочтемся позднее. А сейчас главное — это спокойствие и выдержка. Сей­час главное — не сломаться, не впасть в панику, не поддаться мысли, что ты уже не тот, каким был преж­де...

В лагере существует неписаный закон: как бы тебя ни били — молчи! Стонами и воплями ты ничего не из­менишь, а удовольствие представителям «высшей» расы доставишь. Не зря старые лагерники не выносят «мене­стрелей» — так называют тех, кто вопит во время экзекуций. И я молчу.

Лагерь заставил меня отказаться от распространен­ной ошибки молодости — от пренебрежения опытом старших поколений. Я убедился, что любой человек зре­лого или пожилого возраста — будь это немецкий рабо­чий или польский профессор, французский инженер или Югославский крестьянин, советский солдат или норвеж­ский рыбак — знает жизнь и разбирается в людях, как правило, лучше меня. Конечно, я не все принимаю на веру, пропускаю услышанное через фильтры, но я вынужден признать, что советы старших приносят пользу.

И наконец главное. Для того чтобы бороться - надо жить. А выжить в лагере можно только в единении с теми, кто и здесь остался верен себе, не опустил руки и не сдался на милость судьбы. Другого пути для чест­ного человека нет. И я уже давно отказался от борьбы за выживание в одиночку, обзавелся надежными друзьями.

Очень многому меня научили Петер Хауг, Макс Клошль и другие немецкие коммунисты. Их лагерный опыт в десятки раз превосходит мой. Они в концлагерях с 1934 года, прошли через Дахау, Бухенвальд или Заксенхаузен. В их арсенале — десятки больших и малых хитростей, позволяющих узнику выжить и продолжать борьбу.

А сколько раз за этот год меня поддерживали дель­ным советом, добрым словом и просто куском хлеба поляки Шимон Черкавский и Станислав Ногай, испа­нец Хозе Ривада и болгарин Марин Чуров!

Стареет наша охрана. Белокурых и розовощеких вы­кормышей «гитлерюгенда» после поражения под Ста­линградом все чаще отправляют в учебные батальоны дивизий «Адольф Гитлер», «Дас Рейх», «Принц Евге­ний», «Викинг», а оттуда — на фронт. Взамен их на вышках и в цепи постов появляются эсэсовцы в полтора- два раза старше. Это — либо призванные в СС мелкие фюреры и лёйтеры из первичных организаций НСДАП, либо солдаты вермахта, не годные к фронтовой службе и направленные в охрану прямо из госпиталей.

Однако от прежних охранников, прошедших выучку в специальных школах, новички отличаются только внешним видом. Разномастная братия уже усвоила, что за каждого убитого при побеге узника часового ждет награда в виде трех дней отпуска и ста сигарет и новички все время держат палец на спусковом крючке автомата...

Как-то среди ночи в цехах фирмы «Штайер», где установлены поточные линии для производства деталей к карабинам «Маузер», появляется изрядно пьяный роттенфюрер. На поводке он держит крупную овчарку Роттенфюрер идет по проходу между двумя рядами станков и налитыми кровью глазами шарит потреугольникам, нашитым на куртки узников. Найдя то, что нуж­но, подзывает заключенного и спрашивает:

— Ты чех?

— Так точно! — отвечает узник.

— Тогда пойдем со мной!

Роттенфюрер выводит чеха во двор, примыкающий к цеху, и командует:

— На проволоку! Бегом! Марш!

Но узник не спешит выполнять приказание. И тогда роттенфюрер напускает на него овчарку. А собака, приученная к охоте на людей, тут же приходит в ярость и бросается на человека в полосатой одежде. Спасаясь от ее зубов, узник помимо воли оказывается в опасной близости от колючей проволоки. Но едва он выбегает на узкую полоску двора, залитую светом прожектора, как с ближайшей вышки звонко щелкает одиночный выстрел...

— Браво! — орет пьяный роттенфюрер. — Есть три дня отпуска и сто сигарет!

Потом роттенфюрер возвращается в цех, находит еще одного чеха и снова гонит его на проволоку. И опять щелкает выстрел, и опять монотонный гул станков пере­крывает пьяный вопль:

— Зер гут! Нох ейн маль драй таге унд хундерт си­га ретен!

Эту дикую расправу над чехами прерывает цивиль­ный мастер, уже потерявший несколько токарей и фре­зеровщиков. Он звонит в комендатуру, и в рабочей зоне «Штайера» появляется патруль эсэсовцев, который уво­дит роттенфюрера в казармы.

А спустя несколько дней узники узнают интересную деталь. Если эсэсовец, находившийся на вышке, зара­батывал отпуск и дополнительное курево, то роттенфю­рер справлял, так сказать, тризну по брату, убиенному партизанами где-то на территории Чехословакии...

Вчера испанец Хозе Ривада и болгарин Марин Чуров, работающие в команде «Штайер», издалека пока­зали мне уже немолодого, слегка сутулого эсэсовца.

— Вот он! — задыхаясь от ярости, сказал Ривада. — Тот самый, что загнал под пули шестерых чехов...

Я невольно вздрогнул. Сутулый роттенфюрер удиви­тельно походил на немца, плененного мною в сентябре сорок первого. Но наверняка я ошибался. Такие лица — с выпуклыми надбровьями, глубоко сидящими в черепе базами, тяжелой нижней челюстью и впалыми щеками — встречаешь в Германии на каждом шагу.

Да и как мог попасть в Маутхаузен мой немец? И нужен ли ему побег, если война для него давно кон­чилась? Теперь ему ничто не угрожает. Ему не проломят голову киркой или лопатой, его не погонят на колючую проволоку, его не затравят овчарками и не замучают во время массовой экзекуции. В него не станут вселять ужас перед охраной и заставлять снимать шапку перед каждым советским солдатом.

А для меня война продолжается. Каждое утро я со­бираю по капле остатки воли и ухожу в неизвестность…