Королевское правосудие

Судьи кто? – Парламент и король. – Счетная палата. – Суды первой инстанции. – Пытки. – Казни. Шале, Монморанси, Сен-Мар, Равалъяк – Тюрьмы. Венсенский замок, Консъержери, Бастилия. – Людовик Справедливый. – Эдикт против дуэлей

Французские короли уполномочили вершить правосудие назначаемых судей, оставив за собой право иметь свое мнение по поводу рассматриваемых дел, самим завершать уже начатый процесс или передавать его на рассмотрение в другую инстанцию. Магистраты, государственные советники, носили королевские одежды – алого цвета: пурпурные мантии и круглые бархатные шапочки, напоминающие своей формой корону.

Судьи руководствовались обычным правом корпоративного типа: каждая область и каждый ремесленный цех имели свой свод законов. Влияние римского и канонического права, а также королевские ордонансы, способствовавшие объединению страны, еще не покончили с феодальной раздробленностью на судебном уровне. В общем и целом, на севере применяли обычное право, на юге – римское. Созданные на протяжении веков многочисленные судебные инстанции (королевский, феодальный, церковный, военный суды, суды бальяжей и сенешальств, чрезвычайные суды и парламенты) порой оспаривали полномочия друг друга и право вести тот или иной процесс.

Парламент был органом королевского правосудия и регистрационной палатой, утверждавшей королевские эдикты и ордонансы. Свои парламенты имели девять французских городов: Париж, Тулуза, Гренобль, Бордо, Дижон, Руан, Экс, По и Ренн. В 1633 году, по инициативе Ришелье, был создан парламент в Меце, чтобы прочнее привязать Лотарингию к Франции. При Генрихе IV Парламент достиг апогея своего могущества и популярности, он был «наставником королей» и «отцом государства», его права были священны и неоспоримы. Должность советника Парламента передавалась по наследству, что в глазах народа выглядело надежней, чем временные полномочия штатов.

В 1615 году после роспуска Генеральных штатов, палаты парижского Парламента провели общее заседание и вынесли постановление: все принцы, герцоги, пэры и чиновники должны обсуждать вместе с ними меры для блага государства и облегчения жизни его жителей. Это было неслыханно: Парламент слишком далеко зашел, принимая подобные решения без поручения короля. Королева-мать усмотрела в этом покушение на ее власть и запретила собрание. Парламент обратился к юному королю Людовику XIII, умоляя его проводить внутреннюю и внешнюю политику его отца, чтобы заграничное влияние (прозрачный намек на супругов Кончини, итальянцев, «околдовавших» королеву) не сказывалось на делах государства. Парламент дерзко осуждал политику королевы, мотовство двора, препоны, чинимые правосудию, ненасытность чиновников и алчность министров. Короля призывали покончить со злоупотреблениями, не издавать эдиктов без проверки и регистрации в Парламенте, а последнему предоставить право созывать пэров и принцев, когда сочтет нужным. Можно представить себе возмущение Марии Медичи, которая, разумеется, прочла этот документ. Королевский совет постановил вымарать эти выговоры из протокола, запретить Парламенту вмешиваться в дела государства без дозволения короля. В аудиенции советникам было отказано. А тут еще принцы (те самые, которых вызывали на совещание в Парламент: Конде, Вандомы, герцоги Бульонский, Майенский и де Лонгвиль) подняли восстание в своих провинциях и стали набирать солдат от имени короля. Мятеж был подавлен, Конде заключен в тюрьму; вскоре произошел апрельский переворот 1617 года, когда Людовик обрел реальную власть, но его отношения с Парламентом не улучшились.

Ришелье был с Парламентом «на ножах» и подавлял всякое поползновение к неповиновению. Такую позицию он занял после ассамблеи нотаблей 1626—1627 годов., на которой представители городов и парламентов не оказали ему поддержки, воспротивившись укреплению королевской власти. Когда Парламент отказался зарегистрировать ордонанс против герцога Орлеанского, покинувшего королевство, Людовик вызвал магистратов в Лувр, и те были вынуждены (согласно этикету) стоять на коленях во время всей аудиенции. Их постановление разорвали у них на глазах, а в реестр внесли осуждение их дерзости. Парламент позволял себе мелкую месть: например, полтора года отказывался зарегистрировать жалованные грамоты об учреждении Французской академии.

В 1631 году, отправив саму себя в изгнание, королева подала жалобу в Парламент, требуя начать процесс против Ришелье. Она обещала помиловать кардинала и сохранить ему жизнь, но только после того, как ему вынесут приговор. Узнав об этом, Людовик немедленно отправился в Парламент, отозвал жалобу матери, объявив ее клеветой, обвинил советников королевы в оскорблении величия и запретил иметь с ними сношения, а также потребовал арестовать все доходы Марии Медичи.

Об отношениях между королевской властью и Парламентом красноречиво свидетельствует такой эпизод: королевский адвокат Сервен однажды попытался протестовать и произнес пылкую речь в защиту того, что он считал правами народа и справедливостью, после чего упал без чувств к ногам короля. Той же ночью он умер, не приходя в сознание. Советник Бугье отозвался на его кончину латинским двустишием:

В один день Сервен говорил во имя свободы

И умер ради свободы утраченной.

В 1641 году король запретил парламентам вмешиваться в дела государственной администрации. «Мы считаем необходимым упорядочить систему правосудия и показать нашим парламентам, как законно пользоваться властью, которой их наделили прежние короли, – говорилось в королевской декларации, – и мы озабочены тем, чтобы задуманное на благо народа не привело к противоположным результатам, как может случиться, если чиновники, вместо того чтобы удовольствоваться властью, позволяющей им держать в своих руках жизнь людей и имущество наших подданных, захотят заняться управлением государством, что составляет исключительную компетенцию государя».

Впрочем, и в судебных делах последнее слово часто оставалось за исполнительной властью. Для рассмотрения особо важных дел устраивали lit de justice – заседание Парламента с участием короля. Как правило, вопрос решался согласно воле последнего.

В марте 1632 года палата парижского Парламента, которая судила маршала Луи де Марильяка, заседала в Рюэйе, в доме «господина кардинала», а председателем был хранитель печатей Шатонёф, ставленник Ришелье. 8 мая шестидесятилетний Марильяк, все преступление которого состояло в том, что он был родным братом опального министра Мишеля де Марильяка, был приговорен к смертной казни тринадцатью голосами против десяти. В том же году Шатонёф председательствовал и на заседании тулузского парламента, судившего герцога де Монморанси по обвинению в оскорблении величия – тягчайшем преступлении. Отец Шатонёфа когда-то служил отцу Монморанси, и теперь в Лангедоке его считали предателем. Всем было ясно, что смертного приговора не избежать, но герцога все так любили, что у судей сердце обливалось кровью. Старейшина парламента не нашел в себе силы произнести роковые слова вслух и прислал запечатанную записку: «Я, Ж. Н., крестник коннетабля де Монморанси, согласен с тем, чтобы герцог Анри де Монморанси был обезглавлен». Менее десяти лет спустя, когда граф де Суассон поднял мятеж против засилья Ришелье, он написал королю письмо: «Я совершенно уверен в своей невиновности в этом деле и во всех прочих, я ничего не боюсь. Прошу передать мое дело на рассмотрение парижского Парламента, самого сурового из всех судов королевства».

– Что ж, – сказал кардинал, ознакомившись с этой бумагой, – если граф хочет погибнуть, то он на верном пути.

После смерти Людовика XIII его вдова хотела задобрить Парламент, чтобы опротестовать завещание короля, согласно которому вместе с ней регентом назначались Гастон Орлеанский и принц Конде. Обратившись к членам Парламента, Анна Австрийская просила не оставить ее и сына мудрым советом. Эти слова очень понравились магистратам, натерпевшимся унижений от Ришелье. Председатель Парламента произнес цветистую речь, заявив, что после многих лет невзгод период регентства откроет для народов Франции эру мира и процветания. На этом он не остановился и принялся клеймить ненавистную тиранию, оставшуюся в прошлом – в том времени, когда Парламенту затыкали рот… Тогда Анна смолчала, но, добившись своего (безраздельного правления), придерживалась той же линии поведения, что и раньше.

Помимо парламентов пять вспомогательных судов вели процессы между частными лицами и уполномоченными короля, а одиннадцать Счетных палат проверяли счета королевских служащих. Взять деньги из Королевской казны можно было только с позволения Счетной палаты. Когда в 1610 году Марии Медичи потребовалась немалая сумма на поездку двора в Гиень, Счетная палата трижды отказала ей в разрешении. В результате обошлись без него: приехали и вывезли сорок повозок по тридцать тысяч ливров в каждой, оставив в казне только четыреста тысяч экю.

Систему правосудия невозможно себе представить без такого важного человека, как прево. Великий прево был магистратом, разбиравшим в первой инстанции все гражданские тяжбы между придворными, а также все уголовные дела повсюду, где находился двор. Королевский прево был главным королевским судьей. Дворец правосудия, где рассматривались гражданские и уголовные дела в первой инстанции, помещался в Шатле: здания с таким названием имелись в Париже (Гран-Шатле; Пти-Шатле был тюрьмой), Орлеане, Монпелье и нескольких других городах. В Париже суд Шатле возглавлял парижский прево, вершивший правосудие в столице, а заодно и взимавший налоги. У него были заместители – судьи по гражданским и по уголовным делам. Кроме того, существовал маршальский суд, судивший военных – армейских и моряков; возглавлявший его офицер должен был также обеспечивать безопасность на крупных дорогах. Наконец, «монетный прево» преследовал фальшивомонетчиков. Парижский прево, офицер полевой жандармерии и Парламент разбирали конфликтные ситуации в Париже и его окрестностях. В провинциях, кроме того, существовали сенешальства и бальяжи (пережиток феодальной системы), где судебные и административные функции исполняли сенешали и бальи. В городах полицейские функции возлагались на нотаблей, избираемых в каждом квартале; они же были судом в первой инстанции. Осужденные могли подать апелляцию; для их рассмотрения в Ратуше каждую неделю собирались прево или его заместители, королевский прокурор и эшевены. Священники, имевшие всю полноту власти в своих приходах или епархиях, тоже могли сказать свое слово. Правда, не без определенного риска: однажды архиепископ Бордоский де Сурди своим решением помиловал приговоренного к смерти, после чего предпочел не являться на глаза королю, и обряд венчания Людовика XIII и Анны Австрийской совершил епископ Сента.

На допросах применялись пытки (они были запрещены только в 1788 году). Даже если человек был в результате оправдан, он мог на всю жизнь остаться калекой, не говоря уж о том, что многие погибали. В принципе, допрос «с пристрастием» нельзя было применять к людям знатного происхождения, но и это правило можно было обойти, если король давал на то специальное разрешение. Сначала человеку показывали орудия пытки – «испанский сапог», клещи, жаровни, скамью с гвоздями, дыбу, – а затем применяли к нему все эти приспособления. Выражение «повиснуть на дыбе» до сих пор означает во французском языке «предстать перед судом».

Разумеется, при таком подходе к делу можно было обвинить кого угодно в чем угодно. Жак Лобардемон (1590—1653), о котором мы уже говорили в связи с «делом Грандье», сыграл не менее мрачную роль в следствии по делу маркиза де Сен-Мара, вдохновителя последнего заговора против Ришелье. Если против самого Сен-Мара улик было достаточно, то его другу де Ту невозможно было предъявить никаких обвинений. Но Ришелье непременно хотел, чтобы де Ту был осужден. Припугнув Сен-Мара пыткой и сказав ему, будто де Ту уже во всем сознался, Лобардемон вытянул из него нужные письменные признания: на эшафот поднялись оба.

«Покажите мне самую безобидную линию на руке человека, и я найду, за что его повесить», – цинично говорил Лобардемон. Любопытно, что его сын был убит в составе воровской шайки.

В гражданских делах пытки не допускались, но в уголовных применялись широко. Пытка была элементом судебной процедуры; даже если обвиняемый сознавался в своем преступлении (убийстве, поджоге, изнасиловании, измене, грабеже и т. д.), его все равно подвергали пытке. При допросе присутствовали королевский судья по уголовным делам, еще один судья и секретарь суда. Допрос проводился в три этапа: до пытки, во время ее и после – на подстилке, куда клали несчастного, чтобы он пришел в себя. Обвиняемого подвергали первому допросу, потом, если его вина подтверждалась, – второму, чтобы вырвать у него имена сообщников. Секретарь заносил в протокол все подробности, включая крики пытаемого, его судороги и обмороки. По закону пытка должна была продолжаться не больше часа, но на деле она могла длиться и два часа, а то и больше.

Практически в каждом городе были свои особенности в применении орудий пытки или собственные «изобретения». Так, в Нанси пытаемого растягивали между первой и последней ступенькой лестницы, и палач еще вливал ему насильно в рот воду и вбивал клинья в его вывихнутые суставы; в Витриле-Франсуа несчастного распинали на столе, подвешивая грузы к четырем конечностям; в Монтаржи вздергивали на дыбу, связывая руки за спиной… Пытали огнем, раскаленным железом, кипящей водой и свинцом; дробили тисками пальцы на руках и на ногах. Специальные щипцы, которыми стискивали колено, предназначались только для женщин; этой пытке их подвергали три раза.

После допроса обвиняемых, признанных виновными, подвергали наказанию: битью кнутом, дыбе, отрезанию ушей (для воров), вырыванию зубов, ослеплению на один или оба глаза (глаз выкалывали холодным или раскаленным железом или вырывали – это была участь поджигателей и тех, кто покусился на имущество церкви). Богохульникам отрезали или вырывали язык. Приговоренных к каторге клеймили каленым железом, навеки оставляя у них на плече изображение лилии^[41]. В армии проштрафившихся солдат подвергали телесным наказаниям – порке или битью палками.

За мелкие преступления подвергали позорящим наказаниям, главным из которых было выставление у позорного столба. Осужденного вели пешком, связав руки спереди и привязав их к повозке палача. Позорный столб устанавливали в центре главной городской площади (в Париже – на Гревской площади). К столбу была прикреплена цепь, с которой свисал железный ошейник шириной в три пальца; его защелкивали на шее осужденного и навешивали замок. Иногда на грудь провинившемуся вешали табличку с указанием, в чем состояло его преступление: ростовщик, должник и т. д. У позорного столба оставляли на несколько часов, а то и на несколько дней. Это наказание было отменено только в 1832 году.

Казнь обычно осуществлялась в день вынесения приговора. Обезглавливание было привилегией дворянства, однако за существенные преступления дворянина могли и повесить, как простого злодея. Правда, палач мог ускорить его смерть, уцепившись руками за перекладину виселицы и надавив ногами на связанные руки осужденного. Одежда казненного и находившиеся при нем ценные вещи доставались палачу, если против этого не было отдано специальных распоряжений.

В случае вынесения заочного приговора казнь совершали над изображением преступника.

За оскорбление величия полагалась казнь через усекновение головы. Во Франции головы рубили чаще не топором, а прямым и широким мечом, называемым «меч правосудия». Опытные палачи использовали это оружие очень ловко, почти не причиняя страданий осужденному. Так, маршал де Бирон, казненный при Генрихе IV, стоял на ногах и что-то говорил народу, оживленно жестикулируя, когда палач вдруг снес ему голову одним ударом. Луи де Марильяк тоже не мучился. Они оба попали в руки профессионалов. Но вот казнь графа де Шале, обвиненного в заговоре против короля и кардинала, была долгой и мучительной.

Шале, по сути, оказался «стрелочником»: его казнили, чтобы не наказывать истинных виновных (в деле были замешаны принц Гастон, Анна Австрийская и герцогиня де Шеврез). На графа донес его бывший друг Лувиньи, который рассказал, что Шале участвовал в заговоре с целью помешать браку Гастона, вел переписку с герцогом де Лавалеттом и графом де Суассоном, которые должны были поднять мятеж, более того, именно Шале поручили устранение Людовика XIII, и для того чтобы обеспечить себе успех, он якшался с астрологами, хиромантами и гадалками.

Утром 19 августа 1626 года Шале вызвали в зал суда и велели встать на колени. Хранитель печатей Мишель де Марильяк зачитал ему приговор: виновный в оскорблении величия, он должен быть обезглавлен и четвертован. Части его тела будут выставлены для всеобщего обозрения на городских воротах, наследники лишены дворянства, а имущество конфисковано. В тот же день в половине шестого Шале сообщили о королевской милости: ему просто отрубят голову.

Легкомысленный Гастон, которому Шале был другом, решил спасти его оригинальным образом: профессионального палача, спешившего в Нант, по дороге напоили вусмерть, и он оказался неспособен исполнять свои обязанности. Правосудие это не остановило: в тюрьме нашли висельника, который согласился купить себе жизнь ценой грязной работы.

Когда Шале поднялся на эшафот, щуплый палач в красном колпаке с прорезями для глаз неловко обрезал ему волосы и пышные усы и завязал глаза.

– Не затягивай, дружок, – произнес Шале ритуальную фразу и сам положил голову на плаху.

Палач замахнулся мечом и обрушил его на шею казнимого. Тупой меч, который никто и не подумал наточить, отскочил; Шале вскрикнул и свалился на помост. Палач-недотепа бросился к нему и стал тюкать мечом по шее, пытаясь ее перерубить.

– Да положи ты его на плаху! – вскрикнул священник.

Толпа роптала. Крики казнимого пробудили жалость и возмущение даже в гвардейцах охраны.

– Эй, держи! – стоявший в первом ряду зрителей бочар бросил палачу долото. – Может, хоть этим доконаешь!

Только после тридцать четвертого удара голова страдальца наконец отделилась от туловища. До двадцать девятого он всё еще кричал.

Во избежание подобного несчастья герцога де Монморанси (тоже пострадавшего из-за поднявшего мятеж Гастона) решили казнить с помощью итальянской машины (прообраза гильотины), представлявшей собой острый топор, зажатый меж двух деревянных стояков.

Монморанси отвели целый день на то, чтобы исповедаться и причаститься. Это была неслыханная милость: обычно между оглашением приговора и казнью проходило не более двух часов. Герцог сам завязал себе глаза и лег на плаху. Палач дернул за веревку, топор упал, и голова отделилась от тела.

Маркиз де Сен-Map не удостоился такой чести; правда, к месту казни его и де Ту привезли в карете, а не на позорной телеге. Плаха представляла собой широкий столб, возвышавшийся на три фута над помостом; перед ним стояла низенькая скамеечка для колен. Приговоренному пришлось встать на скамеечку, обхватив руками плаху. С первого удара палач голову не отрубил; неторопливо зашел справа, ухватил голову за волосы и стал перепиливать горло. Двумя фонтанами брызнула ярко-алая кровь; голова отскочила и упала на землю; какой-то мастеровой, стоявший в первом ряду, забросил ее обратно на эшафот.

После Сен-Мара настала очередь де Ту. Он, по обычаю, обнял палача, стараясь не смотреть на помост, залитый свежей кровью, и, чтобы придать себе храбрости, громко запел псалом. Палач кое-как остриг ему волосы и завязал глаза.

Первый удар пришелся по лбу. Несчастный вскрикнул и завалился на левый бок, инстинктивно схватившись рукой за рану. Палач уже занес топор и отрубил бы ему руку, но его удержал священник. Второй удар сбросил казнимого на помост. Толпа завопила, засвистела. Палач, точно мясник в лавке, продолжал рубить. После пятого удара голова отделилась от тела…

Четвертование было исключительной казнью, применявшейся к тем, кто посягнул на особу короля, или государственным изменникам. Такая участь постигла Франсуа Равальяка, убийцу Генриха IV. На допросах его подвергли пытке «испанским сапогом», но он упорно утверждал, что действовал в одиночку. 27 мая 1610 года его привели на Гревскую площадь. На глазах у ревущей толпы его правую руку (которой он сразил короля) сожгли горящей серой. Затем вырвали щипцами груди, мясо с рук и ног. Раны залили кипящим свинцом и маслом. После этого его разорвали на части четырьмя лошадьми.

Не менее жестокой казнью было колесование. Приговоренного привязывали к двум доскам, расположенным в виде Андреевского креста, палач перебивал ему железным ломом руки, ноги и грудину, потом клал его на обычное тележное колесо, поднятое на столбе. Преступник умирал, глядя в небо, а его переломанные члены свисали вниз. Этой казни подвергали за отцеубийство, разбой на большой дороге и некоторые иные преступления. Кроме того, отцеубийце перед казнью палач отрубал правую руку.

Фальшивомонетчиков окунали головой в кипящее масло или заливали им в глотку расплавленный свинец; правда, к 1630-м годам стали ограничиваться отрубанием головы или повешением.

Ведьм и колдунов сжигали, предварительно удушив. Вдову убитого временщика Кончини, Леонору Галигаи, хотели обвинить в колдовстве – иначе каким образом она приобрела такую власть над королевой Марией Медичи, которая ни в чем не могла ей отказать? Леонора отрицала свою вину, заявляя, что она добрая католичка и не зналась ни с какими колдунами. На вопрос, как она сумела подчинить себе королеву, она ответила: «Той властью, какую имеет умная и решительная женщина над тупицей». Оставить Леонору в живых значило признать, что все нелепые и пагубные для государства поступки Мария Медичи совершила по собственной воле. Галигаи казнили как ведьму, но палач прежде отрубил ей голову, а затем бросил тело в огонь.

Жаку Калло принадлежит гравюра «Казни». На большой площади, окруженной домами и заполненной зеваками, казнят или подвергают пыткам нескольких преступников. Повсюду костры, решетки (на них волочили преступников для публичного поношения), плахи, бичи, раскаленные щипцы, дыбы, позорный столб, кресты, колеса, мечи, топоры и виселицы. Нескольким людям одновременно отрубают головы, вешают, пытают на дыбе, четвертуют… Сейчас от одного вида этой гравюры волосы шевелятся на голове, а по телу бегут мурашки, но в те времена люди сбегались посмотреть на подобные зрелища, женщины и дети стояли в первых рядах. После казни Равальяка чернь разорвала на куски его останки, вонзая в них зубы; убитого Кончини выкопали из могилы, поволокли на Новый мост, подвесили за ноги на специально установленную виселицу, развели костер и устроили вокруг дикую, жестокую пляску.

Власть была легка на расправу; разговор с преступниками (если они не принадлежали к королевской семье) был короткий; тюрьмы, в которые переоборудовали средневековые замки, предназначались в основном для «политических заключенных». Леонору Галигаи после ареста заперли в башне Лувра; сводные братья короля Вандомы и опальный министр де ла Вьевиль побывали в Амбуазе; Мишеля де Марильяка под конвоем отправили в Кан; изменившего кардиналу Шатонёфа – в Ангулем; не пустовали узилища Бордо, Дижона и Лиона; мрачной тюрьмой стал Пинероль.

Недоброй славой пользовался Венсенский замок, расположенный к северу от Парижа. Его окружали светлые стены с высокими квадратными башнями по углам и широкий ров в сорок футов глубиной, через который были перекинуты подвесные мосты. Главный вход, ведший через приземистую Лесную башню, находился со стороны Венсенского леса и выходил в королевский двор; там стоял небольшой двухэтажный домик, где иногда останавливался король. Налево была старая крепость с донжоном и рвами, облицованными камнем, поверху проходила открытая галерея с бойницами. По правую руку помещались часовня (с витражами по рисункам Рафаэля), зловещая башня Дьявола и казематы. Заключенный туда маршал д'Орнано, воспитатель младшего брата короля Гастона и организатор первого заговора против Ришелье, скоропостижно скончался; кардинала негласно обвиняли в отравлении, но на самом деле воздух в замке был ничуть не лучше мышьяка.

Парижская Консьержери была дворцовой тюрьмой; там же находилась резиденция Парламента. Туда препроводили Равальяка, схваченного на месте преступления, чтобы возмущенная толпа не разорвала его сразу; Теофиль де Вио провел в ней около года. Здесь допрашивали Леонору Галигаи (когда ее переводили в Консьержери из другой тюрьмы, она предложила капитану охраны взятку в двести тысяч дукатов, если он поможет ей бежать, однако тот не соблазнился). Но, разумеется, самым знаменитым узилищем, благодаря стараниям Ришелье, стала Бастилия.

Эта старинная крепость, быстро утратившая свое военное значение, представляла собой четырехугольник длиной 66 метров и шириной 34 метра, с восемью башнями в 24 метра высотой: Угловой, Часовенной, Казенной, Графской, Бертодьер, Базиньер, Колодезной и Свободы. Ее окружал ров глубиной восемь метров. Мощные высокие ворота были увенчаны тремя скульптурами. За ними также находился ров, через который можно было перейти по подъемному мосту; затем через темные низкие ворота попадали во двор. Его обступали почти глухие стены из темного камня, скрывавшие под собой страшные подземелья, откуда никто не выходил. Снова ворота, за ними другой двор, побольше. В глубине возвышалось довольно элегантное здание, украшенное знаменитыми часами: их держали два человека, мужчина в расцвете лет и дряхлый старик, прикованные за шею, ноги и талию, концы их оков обвивали циферблат и сплетались спереди в огромный узел. В коридорах, потрескивая, горели факелы. Когда по ним проводили узника, караульный кричал: «К стене!», и все стражники тотчас отворачивались лицом к стенке.

Об узниках Бастилии можно написать не один приключенческий роман. Например, среди них был шевалье де Жар, приговоренный к смерти за намерение переправить в Англию Гастона Орлеанского и королеву-мать. Он уже собирался положить голову на плаху, когда его помиловали, заменив казнь пожизненным заключением. В 1637 году в Бастилию доставили пажа Анны Австрийской Пьера де Лапорта, у которого обнаружили шифрованные письма к испанскому посланнику. На королеву пало подозрение в государственной измене; Ришелье помог ей выпутаться из трудной ситуации, но теперь было нужно, чтобы показания Лапорта совпадали с ее собственными. Как его предупредить? Фрейлина королевы Мария де Отфор отправилась в Бастилию под видом служанки знатной дамы, возлюбленной де Жара, и попросила его помочь королеве. Шевалье совершил чудо. Он сумел разузнать, что камера Лапорта находится под его собственной, но только двумя этажами ниже. Во время прогулки в тюремном дворе он сговорился с узниками с промежуточных этажей. Ночью каждый из них разобрал пол в своей камере, и Лапорту спустили драгоценное письмо с инструкциями королевы, привязав его к нитке, выдранной из рубашки.

В 1616 году в Бастилию заключили принца Конде. Арестовавший его Темин получил за этот подвиг маршальский жезл, но он хотел большего: стать комендантом Бастилии. (Комендант мог неплохо нажиться на содержании узников, присваивая часть денег, выделяемых на них из казны, или устанавливая свои цены на услуги для обеспеченных заключенных.) Темин заперся в крепости, несмотря на все приказы Марии Медичи, но лейтенант гарнизона впустил в Бастилию отряд Бассомпьера, который и выгнал оттуда самозванца.

Через пятнадцать лет Франсуа де Бассомпьер, дипломат и военачальник, снова оказался в Бастилии, но уже в камере. «Вереду 26-го числа (1631 года. —Е.Г.), – вспоминал впоследствии сам Бассомпьер в своих мемуарах, – Трамбле^[42] посетил меня и сказал мне от имени короля, что Его Величество приказал арестовать меня не за какую-либо вину, так как считает меня своим верным слугой, но из опасения, чтобы меня не побудили совершить что-нибудь дурное, и что король приказал уверить меня, что я ненадолго останусь в Бастилии». Бассомпьер провел в Бастилии двенадцать лет. Его выпустили в 1643 году, после смерти кардинала. На вопрос короля, сколько ему лет, Бассомпьер ответил: «Пятьдесят; те десять лет, что я не мог служить Вашему Величеству, я не считаю». Заключение не подорвало здоровья маршала, он даже пополнел. Еще бы: в его распоряжении были два лакея и повар; известный сердцеед даже в тюрьме крутил романы: он сумел добиться любви Мари д'Этурнель, заключенной в Бастилию по подозрению в участии в заговоре.

При коменданте Трамбле впервые был составлен список заключенных в Бастилию с указанием их вины. Среди них были графы де Русси и де Сюз, поддерживавшие связи с гугенотами; аббат де Фуа и братья Ланглуа, выступавшие против осады Ла-Рошели; шевалье Гольмен, Варикур и Крамай, сохранившие верность Марии Медичи, и ее личный врач Вотье; принц де Марсильяк (ставший впоследствии герцогом де Ларошфуко и оставивший свои «Мемуары»): он помог герцогине де Шеврез бежать в Испанию и провел в камере всего неделю; английский шпион Монтегю. Согласно примечанию, маркиз д'Ассинье был заключен в тюрьму «для охранения интересов семейства кардинала». Этьен Паскаль (отец Блеза) чуть было не попал в Бастилию в 1638 году, осмелившись протестовать против задержек выплаты государственной ренты. Он сумел избежать заключения, уехав в Овернь.

Людовика XIII прозвали «Справедливым», потому что он не позволял эмоциям одерживать верх над законом. Казнь Монморанси – тому подтверждение. Пока шел суд, под стенами дворца архиепископа Тулузского день-деньской толпился народ. Когда король проезжал во дворец, толпа опускалась на колени, крича: «Пощады! Пощады!» Эти крики пробивались сквозь толстые стены из розового камня. Все придворные, королева и знатные родственницы Монморанси ежедневно просили короля о помиловании, но он заявил: «Пощады не будет, пусть умрет. Нет греха в том, чтобы предать смерти человека, который это заслужил. Я могу лишь пожалеть о нем, раз он по своей вине попал в беду». Единственная милость, оказанная герцогу, состояла в том, что его не связали, а палачу запретили к нему прикасаться. После казни духовник короля отец Арну сказал Людовику: «Сир, смертью герцога де Монморанси Ваше Величество преподало большой урок на земле, но Господь в милости своей сделал его великим святым на небесах». – «Ах, отец мой, – отозвался Людовик голосом, в котором звучали слезы, – я бы хотел способствовать его спасению более мягким способом…»

В 1641 году, когда военное счастье было на стороне французов, несколько крепостей в Артуа, удерживаемых испанцами, сдались королю и Ришелье. В Бапоме испанский гарнизон был отпущен с военными почестями, но по дороге на него напал господин де Сен-Прей, новый губернатор Арраса, который не знал, что вражеские войска в данном случае находятся под защитой французского короля. За несоблюдение законов войны Сен-Прея приговорили к смерти и казнили 9 ноября 1641 года, хотя он был «креатурой» Ришелье.

Не менее принципиальную позицию король занял и в вопросе о поединках.

Со второй половины XVI века французские монархи только и делали, что издавали ордонансы о запрещении дуэлей. Понять их было легко: Франция постоянно вела войны то с внешним врагом, то с внутренним, и убивать друг друга почем зря, вместо того чтобы отдать жизнь за короля, было просто предательством (в среднем за год на дуэлях погибали 220 дворян). Но угрозы не помогали: никто не верил, что правительство и в самом деле пойдет на крайние меры. При этом с рыцарским поведением на дуэлях было давно покончено.

Фаворит Людовика XIII Шарль Альбер де Люинь имел многочисленных врагов, однако не отваживался встречаться с ними в честном бою, поручая защищать свою честь своим братьям Кадене и Бранту, лучше владевшим шпагой. Его опасения были обоснованны: далеко не все забияки вели себя по-мужски. Знаменитый дуэлянт Франсуа де Монморанси-Бут-виль, успевший к 25 годам сразиться на двадцати поединках, предложил одному своему сопернику снять шпоры, а когда тот нагнулся, проткнул его шпагой. Другой молодой повеса, Анри де Талейран де Перигор, граф де Шале, был оскорблен куплетами, задевавшими честь его жены. Встретив в Париже на Новом мосту своего обидчика – графа де Понжибо, чье имя упоминалось в куплетах, – Шале вызвал его и, не откладывая дела в долгий ящик, тут же убил.

В июле 1619 года капитан гвардейцев королевы-матери де Темин вызвал на дуэль маркиза Анри де Ришелье (старшего брата епископа Люсонского), считая, что должность военного губернатора Анжера досталась тому незаслуженно. Темина подбил к этому проходимец Руччелаи, одно время оказывавший влияние на Марию Медичи, но потерявший ее доверие после возвращения Ришелье из ссылки. Противники нашли укромное место за городской чертой, обнажили шпаги и встали в позицию. Анри де Ришелье тотчас начал нападать, тесня врага, Темин отступал и после трех-четырех выпадов соперника вдруг бросился бежать. Анри погнался за ним, Темин укрылся за своим конем и, когда Анри подскочил ближе, ловким ударом поразил врага прямо в сердце. Когда епископу Люсонскому принесли записку, извещавшую его о смерти брата, он рухнул на пол, как подкошенный. Три дня и три ночи он лежал лицом к стене, не произнося ни слова, не прикасаясь к еде. Наконец на третьи сутки поднялся и отправился к королеве-матери. В тот же день Руччелаи прогнали с глаз долой, а военным губернатором Анжера стал дядя Ришелье по матери, Амадор де Ла-Порт. Но несчастье было непоправимым: со смертью маркиза род Ришелье по прямой линии пресекся.

Подобную драму пережил не только епископ Люсонский: единственный сын Франсуа де Малерба был убит на дуэли, и престарелый поэт умер от горя.

Людовик XIII решил, что положение становится нетерпимым, и издал новый эдикт против дуэлей. Ришелье к тому времени уже стал кардиналом. Несмотря на свою личную трагедию, он советовал королю не карать дуэлянтов смертью, а ограничиться «административным взысканием»: лишать должностей и материальных благ, пожалованных короной, и только в случае смерти одного из участников поединка отдавать второго под суд. Он считал, что подобные меры окажутся более действенными, и имел на то основания. До сих пор казнили только изображения преступников, и тот же Франсуа де Монморанси-Бутвиль, приговоренный к повешению, нагло явился с друзьями на место казни, сломал виселицу, разбил свой портрет и удрал. Тем не менее парижский Парламент, на рассмотрение которому был отдан декрет, потребовал смертной казни для всех дуэлянтов. В таком виде эдикт и был принят в марте 1626 года.

Случай его применить представился очень скоро. В том же году уже упомянутый Бутвиль убил на дуэли графа де Ториньи, после чего уехал во Фландрию со своим другом и родственником графом де Шапелем. Однако друг Ториньи маркиз де Беврон поклялся отомстить и погнался за ними вдогонку вместе со своим оруженосцем Бюке. Людовик попросил эрцгерцогиню Изабеллу, правительницу Испанских Нидерландов, примирить противников. Те для виду обнялись и обещали забыть ссору, однако сразу же после этой сцены Беврон заявил своим врагам, что вызов остается в силе. Со своей стороны, король, не обманывавшийся относительно истинных намерений дуэлянтов, запретил Бутвилю появляться в Париже и при дворе. Тогда тот из принципа назначил Беврону время и место: два часа дня, Пляс-Рояль (практически под окнами дома, в котором одно время проживал Ришелье).

По обычаю каждому дуэлянту полагалось иметь двух секундантов. В те времена их обязанностью было не следить за соблюдением правил (которых не было), а драться самим. Секундантами Бутвиля стали де Шапель и Ла-Берт, а Беврон мог рассчитывать на Бюке и маркиза де Бюсси д'Амбуаза. Правда, оказалось, что маркиз серьезно болен: у него была горячка, и ему трижды пускали кровь из руки, а в самый день дуэли – еще и из ноги. Беврону совесть не позволяла отправлять на верную смерть хорошего друга, и он просил Бюсси отказаться от участия в дуэли, однако тот заявил: «Простите, сударь, даже если смерть возьмет меня за горло, я хочу драться».

Поединок начался. Обменявшись несколькими ударами, Бутвиль и Беврон выбили друг у друга шпаги и схватились врукопашную. У них были кинжалы, однако противники не пускали их в ход, поскольку им было важно сразиться, а не убить друг друга. И всё бы кончилось хорошо, но де Шапель сразил де Бюсси, едва державшегося на ногах, а Бюке тяжело ранил Ла-Берта. Беврон с Бюке тотчас уехали в Англию, а Бутвиль и де Шапель, узнав, что король в Париже, немедленно бежали в Лотарингию, которая тогда была заграницей. Они остановились переночевать на постоялом дворе, но поутру их арестовали именем короля и под конвоем отправили в Париж.

Бутвиль сразу во всем сознался, а де Шапель запирался и даже утверждал, будто не знает, где находится Пляс-Рояль. Беременная жена Бутвиля валялась в ногах у Людовика, принц Конде и герцог де Монморанси просили о заступничестве Ришелье, но тот сказал, что ничего не может поделать, поскольку сам принимал участие в разработке декрета о дуэлях. 21 июня 1627 года обоим дуэлянтам отрубили голову на Гревской площади. Охране был дан приказ: если кто-нибудь в толпе крикнет: «Пощады!» – немедленно арестовать крикуна.

Дуэль 1626 года отнюдь не стала последней. Миросозерцатель Рене Декарт неоднократно участвовал в поединках; о «подвигах» Сирано де Бержерака, который в 1620 году только появился на свет, известно всем. Каждый такой случай рассматривался властями с учетом конкретных обстоятельств. В 1631 году герцог де Шеврез вызвал герцога Анри де Монморанси (велевшего опубликовать против него обидные стихи) прямо во дворе Лувра; противников разняли гвардейцы; до убийства не дошло. В виде наказания Шевреза на две недели выслали в Дампьер – поместье недалеко от Парижа.

Историки любят повторять приписываемую Ришелье фразу о том, что на его красной сутане кровь не видна. Его часто обвиняли в том, что он сводил личные счеты, используя государственную карательную машину. Однако, когда исповедник призвал умирающего Ришелье простить своим врагам, тот ответил: «У меня не было других врагов, кроме врагов государства».