Епископ Серпуховский Максим (жижиленко) и движение истинно-православных в Подмосковье 2 страница

После ареста епископа Максима о. Никита уехал в Москву, где несколько месяцев служил в Крестовоздвиженской церкви, затем, предполагая неизбежный арест, прибыл в Казань к епископу Нектарию (Трезвинскому), который назначил его служить в храмах Яранского округа Вятской епархии. В ноябре 1929 г. по подозрению в укрывательстве о. Никиты был арестован его брат — настоятель Серпуховского собора прот. Димитрий Илларионович Игнатьев, но, временно освобожденный под подписку о невыезде, он нелегально уехал в Одессу. Серпуховские органы ГПУ разослали запросы о необходимости ареста скрывавшегося в с. Городище под Казанью прот. Н. Игнатьева и живущего в Одессе прот.д. Игнатьева, но этот розыск результата не дал. В следственном деле отмечалась тесная связь о. Никиты с еп. Максимом. В дальнейшем прот. Никита Игнатьев около 45 лет тайно служил в Вятской епархии, счастливо избегая арестов, и умер одним из последних иосифлянских священников — 25 марта 1974 г.

В мае 1929 г. был арестован не только еп. Максим, но и целый ряд иосифлянских священнослужителей г. Серпухова: благочинный иеромонах Парфений, настоятель Высоцкого монастыря архимандрит Пантелеймон (Орлов), игумен Никон (Хрилоковин), настоятель Спасо-Занарской кладбищенской церкви протоиерей Николай Боголепов и некоторые другие. Всех их Особое Совещание Коллегии ОГПУ 5 июля 1929 г. приговорило к различным срокам заключения. Владыка Максим отвечал на допросах так осторожно и умело, что следственные органы не могли ему инкриминировать ничего, кроме самого факта тайного монашества при одновременной работе главным врачом Таганской тюрьмы, и «ограничились» приговором 5 июля 1929 г. к 5 годам заключения в лагерь (по статье 58 пункт 10, т.е. за контрреволюционную пропаганду).

На допросах епископ Максим неизменно повторял одно и то же, а именно: тайное монашество он принял потому, что не хотел афишировать перед советской властью своих личных религиозных убеждений. На вопрос же о том, какой епархией он управлял, Владыка отвечал, что никаких административных обязанностей у него не было и что он жил как «епископ на покое». О своих религиозных убеждениях и духовной жизни он категорически отказался рассказывать, мотивируя отказ интимностью этой области. Дружба с Патриархом Тихоном была также известна следователю. На вопрос, что же их сближало, Владыка Максим ответил: «Полная аполитичность, полная лояльность к советской власти и духовное сродство молитвенных устремлений и аскетических опытов».

Епископ рассказал следователю и о факте отказа Патриарха Тихона тайно благословить одного из деятелей Белого движения. Передавая об этом заключенным на Соловках врачам, Владыка говорил о чрезвычайной осторожности Первосвятителя, не показывавшего окружающим своего подлинного глубинного отношения к вопросам политики, но строго доверительно открывшего своему не менее осторожному другу огромную радость по поводу деятельности митрополита Антония (Храповицкого) за рубежом. «Как они там все хорошо понимают и меня, по-видимому, не осуждают», — со слезами на глазах однажды высказывался Патриарх, имея в виду деятельность так называемых «карловчан».

Подробно рассказывал епископ Максим о неоднократных попытках убить Патриарха Тихона. Однажды какой-то якобы сумасшедший бросился с ножом на выходившего из алтаря Первосвятителя. Вопреки ожиданию, вместо Патриарха из алтаря вышел кто-то другой. И «сумасшедший», «разумно удивившись», — не нанес вышедшему никаких ранений. Другой раз, когда был убит келейник Первосвятителя, убийца бегал по Патриаршим покоям, но не заметил Патриарха, сидевшего в кресле. Несколько попыток отравить Святейшего было совершено посредством присланных медикаментов.

Говорил Владыка Максим и о некоторых своих разногласиях с Патриархом Тихоном. Главное из них заключалось в том, что Святейший был оптимистически настроен, веря, что все ужасы советской жизни еще могут пройти и что Россия может возродиться через покаяние. Епископ же склонен был к пессимистическому взгляду на совершающиеся события и полагал, что люди уже вступили в последние дни предапокалиптического периода. «По-видимому, — улыбаясь (что было редко), заключил Владыка Максим, — мы чуточку заразили друг друга своими настроениями: я его — пессимизмом, а он меня — оптимизмом».

Патриарх Тихон скончался 25 марта 1925 г., будучи, по словам Владыки Максима, «несомненно отравленным». Епископ также категорически утверждал о подложности опубликованного в советских газетах так называемого «Завещания» Патриарха. При этом он ссылался на авторитетное мнение по этому вопросу своего брата, профессора уголовного права А.А. Жижиленко²³.

В конце октября 1929 г. епископ Максим прибыл в 4-е отделение СЛОН (печально знаменитого Соловецкого лагеря особого назначения) с одним из этапов новых заключенных. Комендант лагеря доставил его в 10-ю роту, где помещались работники санитарной части, и, введя в камеру, представил: «Вот вам новый врач, профессор, доктор медицины, Михаил Александрович Жижиленко».

«Мы, — рассказывал профессор И.М. Андреев (Андреевский), — заключенные врачи Санитарной части лагеря, подошли к новому товарищу по заключению и представились. Новоприбывший коллега был высокого роста, богатырского телосложения, с густой седой бородой, седыми усами и бровями, сурово нависшими над добрыми голубыми глазами.

Еще за неделю до прибытия доктора Жижиленко, нам сообщили наши друзья из канцелярии Санитарной части, что новоприбывший врач — человек не простой, а заключенный с особым " секретным" на него пакетом, находящийся на особом положении под особым надзором и, что, может быть, он даже не будет допущен к работе врача, а будет переведен в особую, 14-ю роту т.н. " запретников", которым запрещается работать по своей специальности и которые весь срок заключения должны провести на " общих" тяжелых физических работах. Причиной такого " особого" положения доктора Жижиленко было следующее обстоятельство: он, будучи главным врачом Таганской тюрьмы в Москве, одновременно был тайным епископом, нося монашеское имя Максима, епископа Серпуховского.

После обмена мнениями по общим вопросам, мы все — трое врачей — сказали новоприбывшему, что нам известно его прошлое, причина его ареста и заключения в Соловки, и подошли к нему под благословение. Лицо врача-епископа стало сосредоточенным, седые брови еще более насупились, и он медленно и торжественно благословил нас. Голубые же глаза его стали еще добрее, ласковее и засветились радостным светом.

Целая неделя прошла для всех нас в томительном ожидании, пока, наконец, положение нового врача не выяснилось. В роту " запретников" его не перевели. Начальник всего Санитарного отдела Соловецких лагерей, доктор В.И. Яхонтов (бывший заключенный по уголовному делу, после отбытия срока оставшийся служить врачом ГРУ), хотел доктора Жижиленко, как опытного врача, назначить начальником Санитарной части 4-го отделения (т.е. на весь остров Соловки), но этому воспротивился начальник ИСО (Информационного следственного отдела), самого страшного отдела в лагерях, от которого целиком зависела судьба и жизнь всех заключенных. Должность главного врача Центрального лазарета также была доктору Жижиленко запрещена. И вот опытный старый врач (ему, казалось, было под 60 лет, тогда как на самом деле ему было 44 года) был назначен заведующим одним из тифозных бараков и подчинен более младшим врачам, имевшим административную власть.

Однако вскоре обнаружились исключительные дарования и опыт доктора Жижиленко как лечащего врача, и его стали вызывать на консультации во всех сложных случаях. Даже большие начальники лагеря, крупные коммунисты-чекисты, стали обращаться к нему за медицинской помощью для себя и своих семей. Почти все врачи: как молодые, так и старые — стали учиться у нового коллеги, пользуясь его советами и изучая его истории болезней.

С конца 1929 г. в Соловках началась эпидемия сыпного тифа, быстро принявшая грандиозные размеры: из 18 000 заключенных острова к концу января 1930 г. было до 5 000 больных. Смертность была чрезвычайно высокая, до 20-30%. И только в отделении, которым заведовал доктор Жижиленко, смертность не превышала 8-10%.

Каждого вновь поступающего больного врач-епископ исследовал очень подробно, и первая запись в истории болезни всегда была огромной. Кроме основного диагноза, доктор Жижиленко всегда писал диагнозы всех сопутствующих заболеваний и давал подробное заключение о состоянии всех органов. Его диагнозы всегда были точны и безошибочны, что подтверждалось на вскрытиях: никогда никаких расхождений с диагнозами патологоанатомическими не наблюдалось. Лекарственные назначения обычно были немногочисленны, но часто к основным медикаментам присоединялись какие-нибудь дополнительные, роль которых не всегда была ясна даже врачам. В тяжелых и, с медицинской точки зрения, безнадежных случаях он иногда назначал очень сложное лечение, которое требовал неуклонно выполнять, несмотря на то, что разнообразные лекарства надо было давать круглые сутки каждый час. Тщательно обследовав поступившего больного и сделав ему лекарственные назначения, доктор Жижиленко, при последующих обходах, казалось, мало обращал на него внимания и задерживался у койки не больше минуты, щупая пульс и пристально глядя в глаза. Большинство больных было этим очень недовольно и жалоб на " небрежность" врача было много. Однажды доктор Жижиленко был даже вызван по этому поводу для объяснений к начальнику Санитарного отдела. В свое оправдание врач-епископ указал на статистику смертных исходов во вверенном ему отделении (чрезвычайно редких по сравнению со смертностью во всех других отделениях у всех других врачей) и на точность своей диагностики.

" Небрежно" обходя больных, он иногда вдруг останавливался перед какой-нибудь койкой и основательно, как при первом приеме, снова исследовал пациента, меняя назначения. Это всегда означало, что в состоянии больного наступало серьезное ухудшение, на которое сам больной еще не жаловался. Умирали больные всегда на его руках. Казалось, что момент наступления смерти был ему всегда точно известен. Даже ночью он приходил внезапно в свое отделение к умирающему за несколько минут до смерти. Каждому умершему он закрывал глаза, складывал на груди руки крестом и несколько минут стоял молча, не шевелясь. Очевидно, он молился. Меньше, чем через год, мы все, его коллеги, поняли, что он был не только замечательный врач, но и великий молитвенник.

В личном общении врач-епископ, которого мы все, в своей камере врачей, называли " Владыкой", был очень сдержан, суховат, временами даже суров, замкнут, молчалив, чрезвычайно неразговорчив. О себе не любил сообщать ничего. Темы бесед всегда касались или больных, или (в кругу очень близких ему духовно лиц) — положения Церкви.

Прибытие Владыки Максима в Соловки произвело большие изменения в настроении заключенных из духовенства. В это время в 4-м отделении Соловецких лагерей (т.е. на самом остр. Соловки) среди заключенных епископов и священников наблюдался такой же раскол, какой произошел " на воле" после известной Декларации митрополита Сергия. Одна часть епископата и белого духовенства совершенно разорвала всякое общение с митрополитом Сергием, оставшись верной непоколебимой позиции митрополитов Петра, Кирилла, Агафангела, Иосифа, архиепископа Серафима (Угличского) и многих других, засвидетельствовавших свою верность Христу и Церкви исповедничеством и мученичеством. Другая же часть стала " сергианами", принявшими так называемую " новую церковную политику" митрополита Сергия, основавшего " совет? скую церковь" и произведшего новообновленческий раскол. Если среди заключенных, попавших в Соловки до издания Декларации митрополита Сергия, первое время большинство было " сергианами", то среди новых заключенных, прибывших после Декларации, наоборот, преобладали так называемые " иосифляне" (по имени митр. Иосифа, вокруг которого главным образом группировались непоколебимые и верные чада Церкви). С прибытием новых заключенных число последних все более и более увеличивалось.

Ко времени прибытия Владыки Максима на Соловках были следующие епископы-" иосифляне": епископ Виктор Глазовский (первый, выступивший с обличительным посланием против Декларации митрополита Сергия); епископ Иларион, викарий Смоленский; и епископ Нектарий Трезвинский. К " сергианам" же принадлежали: архиепископ Антоний Мариупольский и епископ Иоасаф (кн. Жевахов). Менее яростным, но все же " сергианцем", был архиепископ Иларион Троицкий, осуждавший Декларацию митрополита Сергия, но не порвавший общения с ним, как " канонически правильным" Первосвятителем Русской Церкви.

Прибытие на Соловки владыки Максима чрезвычайно усилило (и до этого преобладавшее) влияние " иосифлян". Когда после жесточайших прещений, наложенных митрополитом Сергием на " непокорных", этих последних стали арестовывать и расстреливать — тогда истинная и верная Христу Православная Русская Церковь стала уходить в катакомбы. Митрополит Сергий и все " сергиане" категорически отрицали существование катакомбной Церкви. Соловецкие " сергиане", конечно, тоже не верили в ее существование. И вдруг — живое свидетельство: первый катакомбный епископ Максим Серпуховский прибыл в Соловки.

Архиепископ Иларион Троицкий вскоре был увезен из Соловков, а с ним вместе исчезли и «сергианские настроения» у многих. Упорными «сергианами» оставались только архиепископ Антоний и, особенно, епископ Иоасаф (Жевахов). Они не пожелали даже увидеться и побеседовать с епископом Максимом. Зато епископы Виктор, Иларион (Смоленский) и Нектарий довольно быстро нашли возможность не только встретиться, но и сослужить с Владыкой Максимом на тайных катакомбных богослужениях в глуши соловецких лесов...

Отрицая Катакомбную Церковь, соловецкие " сергиане" отрицали и " слухи" о том, что к митр. Сергию писались обличительные послания и ездили протестующие делегации от епархий. Узнав, что мне, светскому человеку, лично пришлось участвовать в одной из таких делегаций, — архиепископ Антоний Мариупольский, однажды, находясь в качестве больного в лазарете, пожелал выслушать мой рассказ о поездке вместе с представителями от епископата и белого духовенства к митрополиту Сергию. Владыки Виктор и Максим благословили меня отправиться в лазарет, где лежал архиепископ Антоний, и рассказать ему об этой поездке. В случае, если он после моего рассказа обнаружил бы солидарность с протестовавшими против " новой церковной политики", мне разрешалось взять у него благословение. В случае же его упорного " сергианства" благословения я не должен был брать.

Беседа моя с архиепископом Антонием продолжалась более двух часов. Я ему подробно рассказал об исторической делегации Петроградской епархии в 1927 г., после которой произошел церковный раскол. В конце моего рассказа архиепископ Антоний попросил меня сообщить ему о личности и деятельности Владыки Максима. Я ответил ему очень сдержанно и кратко, и он заметил, что я не вполне ему доверяю. Он спросил меня об этом. Я откровенно ответил, что мы, катакомбники, опасаемся не только агентов ГПУ, но и " сергиан", которые неоднократно предавали нас ГПУ. Архиепископ Антоний был очень взволнован и долго ходил по врачебному кабинету, куда я его вызвал якобы для осмотра, как врач-консультант. Затем вдруг он решительно сказал: " А я все-таки остаюсь с митрополитом Сергием". Я поднялся, поклонился и намеревался уйти. Он поднял руку для благословения, но я, помня указания Владык Виктора и Максима, уклонился от принятия благословения и вышел.

Когда я рассказал о происшедшем владыке Максиму, он еще раз подтвердил, чтобы я никогда не брал благословения упорных " сергиан". " Советская и Катакомбная Церкви — несовместимы", — значительно, твердо и убежденно сказал владыка Максим и, помолчав, тихо добавил: " Тайная, пустынная, катакомбная Церковь анафематствовала " сергиан" и иже с ними".

Несмотря на чрезвычайные строгости режима Соловецкого лагеря, рискуя быть запытанными и расстрелянными, Владыки Виктор, Иларион, Нектарий и Максим не только часто служили в тайных катакомбных богослужениях в лесах острова, но и совершили тайные хиротонии нескольких новых епископов. Делалось это в строжайшей тайне даже от самых близких, чтобы в случае ареста и пыток они не могли выдать ГПУ воистину тайных епископов. Только накануне моего отъезда из Соловков я узнал от своего близкого друга, одного целибатного священника, что он уже не священник, а тайный епископ.

Общим духовником для всего епископата и белого духовенства катакомбников на острове Соловки был замечательный исповедник, а впоследствии и мученик, протоиерей Николай Пискановский (из г. Воронежа). Его глубоко чтил Владыка Максим и называл " адамантом Православия". Однажды Владыка Максим с глубоким душевным волнением и умиленными слезами (он редко бывал в таком состоянии) показал мне открытку, полученную о. Николаем от своей жены и отрока сына. В этой открытке было написано: " Мы всегда радуемся, думая о твоих страданиях в лагере за Христа и Его Церковь. Радуйся и ты о том, что и мы сподобились быть снова и снова гонимыми за Господа".

Осенью 1929 г. еп. Максим пытался облегчить участь 30 монахинь из Шамординского монастыря. Их содержали на Соловках в отдельном бараке с постоянными угрозами и избиениями, так как монахини не отвечали на любые вопросы и отказывались выходить на работы. Представители лагерной администрации обратились к «доктору Жижиленко», чтобы он освидетельствовал монахинь и признал их психически ненормальными или физически неспособными выполнять работу. Сестры объяснили епископу, что они совершенно здоровы, «но работать на антихристов режим категорически отказываются, пусть их даже за отказ и убьют». Владыка Максим предупредил монахинь, что «смерть была бы легким исходом, что их, вероятно, запытают, замучат». Вскоре сестры согласились штопать одеяла для больных, но затем, несмотря на изоляцию, смогли вступить в контакт со своим находившимся на Соловках духовником, и он запретил им делать и эту работу. После этого монахинь отправили в другой лагерь — в Воркуту, где они по-прежнему отказывались работать и скорее всего погибли.

В тайных богослужениях вместе с Владыкой Максимом участвовали не только епископы Виктор, Иларион, Нектарий, но и несколько священников: отцы Николай Пискановский, Матфей, Митрофан, Александр Кремышенский и лагерные врачи М.И. Андреевский, Петров, К.А. Косинский. Один из них — Андреев (Андреевский) позднее вспоминал: «Тайных катакомбных " храмов" у нас в Соловках было несколько, но самыми любимыми были два: " кафедральный собор" во имя Пресв. Троицы и " храм" во имя св. Николая Чудотворца. Первый представлял собою небольшую поляну среди густого леса в направлении на командировку " Савватьево". Куполом этого храма было небо. Стены представляли собою березовый лес-Храм св. Николая находился в глухом лесу в направлении на командировку " Муксалма". Он представлял собою кущу, естественно созданную семью большими елями... Чаще всего тайные богослужения совершались именно здесь, в церкви св. Николая. В Троицком же " кафедральном соборе" богослужения совершались только летом, в большие праздники, и особенно торжественно в день св. Пятидесятницы. Но иногда, в зависимости от обстоятельств, совершались сугубо тайные богослужения и в других местах. Так, например, в Великий Четверток 1929 [правильно — 1930] г. служба с чтением 12 Евангелий была совершена в нашей камере врачей, в 10-й роте. К нам пришли, якобы по делу дезинфекции, Владыка Виктор и о. Николай. Потом отслужили церковную службу, закрыв на задвижку дверь. В Великую же Пятницу был прочитан по всем ротам приказ, в котором сообщалось, что в течение трех дней выход из рот после 8 часов вечера разрешается только в исключительных случаях, по особым письменным пропускам коменданта лагеря.

В 7 часов вечера в пятницу, когда мы, врачи, только что вернулись в свои камеры после 12-часового рабочего дня, к нам пришел о. Николай и сообщил следующее: плащаница, в ладонь величиной, написана художником Р... Богослужение — чин Погребения — состоится и начнется через час. " Где? " — спросил Владыка Максим. " В большом ящике для сушки рыбы, который находится около леса вблизи от №№ роты... Условный стук три и два раза. Приходить лучше по одному"...

Через полчаса Владыка Максим и я вышли из нашей роты и направились по указанному " адресу". Дважды у нас спросили пропуска. Мы, врачи, их имели. Но как же другие: Владыка Виктор, Владыка Иларион, Владыка Нектарий и о. Николай? Владыка Виктор служил бухгалтером на канатной фабрике, Владыка Нектарий рыбачил, остальные — плели сети... Вот и опушка леса. Вот ящик, длиной сажени 4. Без окон. Дверь едва заметна. Светлые сумерки. Небо в темных тучах. Стучим три и потом два раза. Открывает о. Николай. Владыка Виктор и Владыка Иларион уже здесь... Через несколько минут приходит и Владыка Нектарий. Внутренность ящика превратилась в церковь. На полу, на стенах — еловые ветки. Теплятся несколько свечей. Маленькие бумажные иконки. Маленькая, в ладонь величиной плащаница утопает в зелени. Молящихся человек десять. Позднее пришли еще четыре-пять, среди них — два монаха. Началось богослужение. Шепотом. Казалось, что тел у нас не было, а были одни души. Ничто не развлекало и не мешало молиться. Я не помню, как мы шли " домой", т.е. в свои роты. Господь покрыл.

Светлая заутреня была назначена в нашей камере врачей. К 12 часам ночи, под разными срочными предлогами по медицинской части, без всяких письменных разрешений, собрались все, кто собирался прийти, человек около 15. После заутрени и обедни сели разговляться. На столе были куличи, пасха, крашеные яйца, закуски, вино (жидкие дрожжи с клюквенным экстрактом и сахаром). Около 3 часов разошлись. Контрольные обходы нашей роты комендантом лагеря были до и после богослужения, в 11 часов вечера и в 4 часа утра... Застав нас, четырех врачей, во главе с Владыкой Максимом, при последнем обходе неспящими, комендант сказал: " Что, врачи, не спите? " — и тотчас добавил: " Ночь-то какая... и спать не хочется". И ушел.

" Господи Иисусе Христе, благодарим Тебя за чудо Твоей милости и силы", — проникновенно произнес Владыка Максим, выражая наши общие чувства. Белая соловецкая ночь была на исходе. Нежное розовое соловецкое пасхальное утро играющим от радости солнцем встречало монастырь-концлагерь, превращая его в невидимый град Китеж и наполняя наши свободные души тихой нездешней радостью. Много лет прошло с тех пор, а благоухание этого нежного Пасхального утра незабываемо живо, словно это было только вчера. И сердце верит, что между нами тогда был святой...

Владыка Максим был особенно дружен с Владыкой Виктором, который представлял собою полную противоположность епископу-врачу. Владыка Виктор был небольшого роста, полный, жизнерадостный, открытый, доступный, приветливый, разговорчивый. " Каждого человека надо чем-нибудь утешить", — говорил он, и, действительно, умел " утешить" каждого встречного, порадовать, вызвать улыбку. Приходил он часто и подолгу беседовал с Владыкой Максимом о судьбах Русской Православной Церкви. Будучи оптимистом, он постоянно старался " заразить" своей верой в светлое будущее России Владыку Максима, но тот оставался пессимистом, или, как он сам себя определял словами К. Леонтьева, " оптимистическим пессимистом". Приближается трагический конец мировой истории, а потому, по слову Господню, надо " восклонить головы" в ожидании непременного торжества Христовой правды...»

Сохранилось и другое свидетельство И.М. Андреева (Андреевского) об этих разговорах: «Беседы между Владыками Максимом и Виктором, свидетелями которых часто бывали мы, врачи санитарной части, жившие в одной камере с Владыкой Максимом, представляли исключительный интерес и давали глубокое духовное назидание. Оба Владыки любили друг друга, неторопливо, никогда не раздражаясь и не споря, а как бы внимательно, рассматривали с разных сторон одно сложное явление. Владыка Максим был пессимист и готовился к тяжелым испытаниям последних времен, не веря в возможное возрождение России. А Владыка Виктор был оптимист и верил в возможность короткого, но светлого периода, как последнего подарка с неба для измученного русского народа».

По воспоминаниям Андреева (Андреевского), 21 января/3 февраля 1930 г., в день преподобного Максима Исповедника (день Ангела Владыки Максима), врачи вскладчину купили в лагерной лавке огромную «архиерейскую» фарфоровую чайную чашку, чрезвычайно изящной работы, и торжественно преподнесли ее в подарок дорогому Владыке (ел он мало, а чай пить любил; подарок имел большой успех): «Весь этот день мы снова провели, как и на Пасху, вместе, в нашей камере, и Владыка Виктор много рассказывал нам об интересных подробностях суда над преп. Максимом Исповедником. " Счастливы Вы, Владыко, что носите имя такого великого небесного покровителя-исповедника в настоящее время", — проникновенно-радостно закончил свои рассказы владыка Виктор.

5/18 июля 1930 г., в день прп. Сергия Радонежского, наши друзья из канцелярии Санитарной части сообщили мне, что я буду ночью арестован и отправлен со " специальным конвоем" в Ленинград, " по новому делу". Предупрежденный, я собрался, попрощался с друзьями и, не ложась спать, стал ожидать ареста. Заслышав в 2 часа ночи шум и шаги внизу (наша камера находилась во втором этаже), я поклонился до земли Владыке Максиму (который тоже не спал) и попросил благословить меня и помолиться о том, чтобы Господь послал мне силы для перенесения грядущих скорбей, страданий, а может быть, пыток и смерти. Владыка встал с постели, вытянулся во весь свой богатырский рост (мне показалось, что он вырос и стал огромным), медленно благословил меня, трижды облобызал, и проникновенно сказал: " Много будет у Вас скорбей и тяжких испытаний, но жизнь Ваша сохранится, и в конце концов Вы выйдете на свободу. А вот меня через несколько месяцев тоже арестуют и... расстреляют. Молитесь и Вы за меня, и за живого и, особенно, после смерти..." Предсказания Владыки Максима сбылись точно».

Необходимо сказать несколько слов о судьбе еп. Виктора и его сторонников-иерархов. С июня 1928 до весны 1931 гг. Владыка находился в Соловецком лагере и в основном работал бухгалтером канатной фабрики. Интересные воспоминания о Владыке оставил отбывавший срок заключения вместе с ним академик Д. С. Лихачев: «Духовенство на Соловках делилось на " сергианское"... и " иосифлянское", поддерживавшее митрополита Иосифа, не признавшего декларации. Иосифлян было громадное большинство. Вся верующая молодежь была также с иосифлянами. И здесь дело было не только в обычном радикализме молодежи, но и в том, что во главе иосифлян на Соловках стоял удивительно привлекательный Владыка Виктор Вятский... Он был очень образован, имел печатные богословские труды, но вид имел сельского попика... От него исходило какое-то сияние доброты и веселости. Всем стремился помочь и, главное, мог помочь, т.к. к нему все относились хорошо и его слову верили... Однажды я встретил Владыку (между собой мы звали его " Владыченькой") каким-то особенно просветленным и радостным... Вышел приказ всех заключенных постричь и запретить ношение длинных одежд. Владыку Виктора, отказавшегося этот приказ выполнить, забрали в карцер, насильно обрили, сильно поранив лицо, и криво обрезали снизу его одежду... Думаю, что сопротивлялся наш " Владыченька" без озлобления и страдание свое считал милостью Божией».

В апреле 1931 г. епископ Виктор (Островидов) был сослан на три года в Северный край, затем в мае 1933 г. — в республику Коми, где и умер 2 мая 1934 г. Епископ Иларион (Вельский), освобожденный из лагеря в 1933 г., поселился в г. Козьмодемьянске Марийской АССР, служил тайно, в августе 1937 г. был арестован и расстрелян. В сентябре 1937 г. в Гурьеве расстрелян и епископ Нектарий (Трез-винский), который перед этим более пяти лет находился в лагерях Западно-Казахстанской области.

Самому епископу Максиму постановлением Коллегии ОГПУ от 28 октября 1930 г. срок заключения был увеличен на пять лет, и отбывать его отправили в Беломоро-Балтийский лагерь. Однако еще 19 августа органами ОГПУ в Московской области было начато следствие по делу церковно-монархической организации «Истинное Православие». Основные аресты прошли в октябре-декабре, при этом только в Серпухове были арестованы 29 священнослужителей и мирян, а всего более 100 человек. Следственные органы решили привлечь к делу и уже отбывавших срок в лагере руководителей серпуховских иосифлян Владыку Максима и протоиерея Александра Кремышенского.

28 ноября 1930 г. начальник 3-го отделения секретного отдела Полномочного Представительства ОГПУ в Московской области Быстрое направил соответствующую докладную записку своему руководителю — начальнику секретного отдела Орлову: «По следственному делу № 3015 проходят, в качестве главных фигурантов, епископ Максим Жижиленко и поп Кремышенский Александр Анатольевич, высланные в Соловки в конце 1929 г. за отдельные а[нти]с[оветские] выступления, причем Жижиленко, как врач, работает в Соловках по специальности, а Кремышенский — санитаром, вследствие чего срок заключения сокращен на 1 год.

Из материалов следственного дела видно, что Жижиленко был организатором и руководителем Серпуховской нелегальной а[нти]с[оветской] группы церковников и что после его ареста руководителем остался Кремышенский. Оба они были связаны с такими же группами в Москве и Твери, а также и с центром нелегальной а[нти]с[оветской] организации. При рассмотрении их дела в 1929 г. указанные обстоятельства учтены не были, так как эти обстоятельства были в то время неизвестны.