Главная страница Случайная страница
Разделы сайта
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
💸 Как сделать бизнес проще, а карман толще?
⚡️ Для новых пользователей первый месяц бесплатно. А далее 290 руб/мес, это в 3 раза дешевле аналогов. За эту цену доступен весь функционал: напоминание о визитах, чаевые, предоплаты, общение с клиентами, переносы записей и так далее.
✅ Уйма гибких настроек, которые помогут вам зарабатывать больше и забыть про чувство «что-то мне нужно было сделать».
Сомневаетесь? нажмите на текст, запустите чат-бота и убедитесь во всем сами!
|
|
Третий ключ. Императрица
На Пасху 1813 года поручик Софроний Опуич был послан ссекретным военным поручением в главный штаб своего участкафронта. Дорога проходила через Триест, и Софроний наконец-то попрошествии многих лет снова увидел красноватую землю, рыжихкоров с блестящими шарами на рогах, вдохнул горький морскойветер и заночевал в родительском доме, не успев, правда, в тотже вечер повидаться со своей матерью. В огромном сонном доме его встречала красавица сдрагоценным камнем в зубе, волосами цвета воронова крыла, щедропосыпанными серебряной пылью, и с искусственной родинкой междугрудями. " Этой всегда будет семнадцать лет", -- подумал Софроний, аона сказала, что зовут ее Петра Алауп, что ему она приходитсякем-то вроде тетки и что от госпожи Параскевы, его матери, получила задание позаботиться о его ночлеге. После этогокрасавица провела его в комнату, где на стене висели икона, зеркало и картина в овальной раме. Опуич с изумлением заметил, что на картине не изображено ничего, кроме бархатного занавеса.Петра повернула зеркало к стене, чтобы оно не привлекало ночныхбабочек, не говоря ни слова, помогла молодому Опуичу раздетьсяи уложила его в постель так, как сделала бы это с маленькимребенком. Увидев его одиннадцатый палец в том положении, вкаком тот всегда находился, она заметила: -- Госпожа Параскева говорит, что в таком виде тебе нельзязавтра в церковь. Затем села под светильником и взяла в руки вязальныеспицы. -- Ты голоден? -- спросила она, пытаясь спрятать смех ввязанье. Опуич тоже засмеялся и сказал: -- У меня есть имя рыбы. Еще мне нужна рыба, и буду сыт.Но рыба не каждому достается. -- Ты погляди на него! -- ответила Петра. -- Сейчас емувсе надо, и он все готов отдать, только бы получить то, чтохочет, а стоит дать, так он тут же на тебе и заснет, да еще врот тебе напустит слюней из какого-нибудь своего поганого сна, где ему дают то, что наяву никогда бы не дали. Да и не вдругвыберешься из-под него. Вот тебе клубок, держи, пока незаснешь. Смотри только не порви нитку. Если порвешь, тот, комуя вяжу, пропал. -- А что ты вяжешь? -- Собрала волос и вяжу начленник. -- Кому? -- Ну уж, конечно, не тебе, я с тебя мерку не снимала. В этот момент Петра прервала работу и поднесла к грудисвою красиво вылепленную руку. -- О-о-о, тяжко мне, -- прошептала она. -- Что с тобой? -- У меня гость. -- Какой гость? -- Это какая-то маленькая боль под сердцем, котораяплачет, как слабый голод. Или, лучше сказать, слабый голод, который ищет боль. -- Скорее подумаешь, что гость у тебя побывал раньше, аболь и голод на дне души после гостя обычно появляются сами, небудь я тем, кто носит белую бороду под черной. Мне известно, вкакую чашу вина не доливают. -- Ох, тяжко мне! В какую? -- В полную, сама знаешь. -- Ничего-то ты не знаешь. Ум твой работает на одни толькоуши. Знаешь сколько их было, тех, кто провел ночь под этимиволосами? -- Не знаю. -- Хм, не знаю и я. Но знаю, что с этим голодом яродилась. Сказав это, Петра подошла к окну и вырвала из цветочногогоршка пук ежиной травы, взяла ее в рот, языком завязала в узели показала узел Софронию. -- Готово дело. Больше не болит... А ты? Я бы сказала, чтоженского хлеба ты еще не пробовал. Что? Никак не откроетсятретий глаз? Ну-ну, не бойся. Даже остановившиеся часы иногдапоказывают время правильно... Давай научу тебя, как молиться вчетыре руки, если ты кое-что отгадаешь. -- Что? -- Угадай, как зовут мою левую грудь! -- Не знаю. -- А правую? -- Знаю! -- и поручик Опуич шепнул что-то в темноту. -- Угадал! -- залилась смехом Петра, сорвала со стеныгитару и протянула ему. -- Да я не умею играть. -- А я тебя и не прошу. Брось в нее серебряную монету изаходи. Софроний решил тогда разыграть последнюю карту. Он тожеположил руку себе на грудь и застонал. -- Что с тобой? Уж не пришел ли гость и к тебе? Маленькаяболь под сердцем, которая плачет, как слабый голод? -- Нет, не то. -- А что же? -- У меня нет серебряной монеты. -- Скряга, -- сказала Петра, повернула зеркало в комнату, а икону ликом к стене и легла в постель к Софронию. На каждойгруди у нее было что-то наподобие маленькой груши. -- Если серебряной монеты нет у тебя, найдется у твоейматери, -- проговорила она неслышным шепотом, губы к губам... -- Ой-ой-ой, золотые мои, будьте мудры и не верьте каждомуветру! Такими словами в среду, в день святогоМартина-исповедника, кто-то разбудил молодого поручика Опуича вглубине его дома в Триесте. -- Ой-ой-ой, золотые мои, -- говорил голос, такойглубокий, как будто он доносился из ее женского лона, --подсвечник ваш пусть будет единственным из тысячи! Волк-то и встаде овцу зарезать может. Ой-ой-ой, золотые мои. Не ходите насторонку, где слезы льют, не ходите к черному оврагу, с берегасчастья и лада не ходите на берег, где лес да ветер, где все, что весит и стоит, идет за цену шапки без головы. А и на другойстороне поберегитесь! Как бы не перебрался к вам сынок мой, разбойник, у которого из глаз выглядывает мрак, а из-за зубовпоцелуи. Он вас настигнет и там, куда никакая чума недоберется... Ой-ой-ой, золотые мои... Над постелью склонилась крупная женщина с волосами, украшенными седыми прядями, которые были гораздо короче черныхволос, так как седина растет медленнее. На него смотрелизрачки, покрытые рябинками, как змеиные яйца. Прежде чемподнять веки и увидеть все, Софроний почувствовал всегдасопровождавший ее запах акации и по этому запаху узнал своюмать. Вместе с ней над постелью склонилось четыре или пятьженщин в шуршащих платьях с кринолином и лысый молодой человекс черными усами. -- Поднимайся, лежебока, в церковь пора! -- ласковоприговаривала мать, поворачивая икону ликом в комнату. -- Чтоклюет курица? Пшеницу. А чем кормят часы? Тиканьем, милый мой.Послушай, они клюют и тикают одно и то же: сей-час! сей-час! сей-час! И госпожа Параскева сдернула с сына одеяло, а женщинывскрикнули, увидев его нагого и в полной готовности. -- Эту Петру убить мало! Как же ты в таком виде в церковьпойдешь? -- взорвалась госпожа Параскева и, скрестив руки, схватила себя за уши. Церковь Святого Спиридона была полна. Бросалось в глаза, что фундамент ее с одного бока оседает, поэтому нижний крайикон, висевших на южной стене, немного отделялся от ееповерхности. Участок земли, на котором построили церковь, лежалнад подземными водами. Во время службы кто-то наступил Софрониюна шпору, он обернулся и увидел Петру, одетую в черное. Онасверкнула улыбкой с драгоценным камнем на дне. -- Посмотри, -- сказала Петра, обращая его внимание наокружающих, -- та, что стоит возле иконы святого Алимпия, вонта, которая обернула косу вокруг шеи, это твоя сестра Сара. Онаносит перстень под языком, чтобы обмануть голод, а вечеромвместо перчаток натягивает на руки носки, потому что нет у нееникого, кто бы ее согрел. Та, рядом с твоей матерью, котораяможет перепоясаться ресничкой, -- это твоя невестка Аница. Ейможно между грудями налить бокал вина и выпить, и ни одна капляне прольется. А возле нее -- другая твоя невестка, Мартица, икое-что от нее получить так же легко, как легко заставить еепрослезиться. Если она тебе приснится, переверни подушку надругую сторону, и она тоже увидит тебя во сне. А тот лысый --ее муж и твой брат Лука. Сейчас он держит в руке камень, чтобыне заснуть во время службы. Если заснет, камень упадет иразбудит его. А твоя мать говорит, что камень он держит и впостели, когда заваливается с Мартицей... -- А сейчас немного пьяного хлебца, -- сказала госпожаПараскева Опуич, усаживаясь за накрытый на двенадцать персонстол, -- а потом окунем взгляд в суп. А вот что я говорю им, еретикам, о Тебе, Господи, хранящий на пороге наше счастье. Чьяповозка меня везет, тому я и коня нахваливаю! Помилуй, Господи, хозяина нашего и моего повелителя Харлампия, очисти руки и его, и наши, Господи, перед хлебом Твоим и кровью Твоею, ибо рукиТвои извечно чисты и глаголы Ты в них не берешь. Буду хранитьсебя, Господи, храни и Ты и меня, и все, что принадлежит нашемуХарлампию. Аминь. После того как все уселись, госпожа Параскева взяла кусокхлеба и засунула себе за пояс. -- Погляди, сынок, на сестер своих и братьев, на жен их, твоих невесток, -- шесть месяцев в году у них июнь, а декабрьедва заглядывает к ним в дом. И все это подарил им отец наш, Харлампий. Ты только посмотри, Марта: пирожки жареные спахучими травами; глянь, Марко, поросенок, запеченный в сахаре, и капуста, заквашенная в день святого Луки; возьми, Сара, вареников, а ты, Лука, знаю, больше всего любишь сардины, сваренные в вине, берите, детки мои, и голубков и с двумя, и стремя крылышками... Любуйтесь на эту красоту да кушайте. Всесладостью растекается во рту, греет, пощипывает язык, хруститна зубах, сок пускает, за ушами потрескивает, горло распирает.А как проглотишь, снова возвращается, в нос шибает. Да и послетого как в живот проскочит, след оставляет: воспоминания, сладкие воспоминания, которые тебя, как икону, целуют... А ты, Аница, заткни за ухо чесночную дольку, от нечистой силы, она оттебя совсем близко ходит и от шалопая моего, Софрония, которыйчужой жаждой напивается да чужим голодом наедается. А знаешь литы, Софроний, что вкуснее всего? -- Не знаю, матушка. -- Отцовский дом. Обглодаешь как следует косяки и дверныеручки, окна и пороги, а выплюнешь один ключ. -- Мне, матушка, отцовский дом не нужен. -- Смотри-ка! Всю жизнь как сыр в масле катается, сдетства к этому приучен, а тут вдруг ему и дом родной не дом! Поди, я лучше знаю, что тебе нужно. Жена тебе нужна! А тут, вэтом кошельке, браслетик для нее. И брат Софрония, Марко, быстро передал ему шелковыймешочек, в котором тот нашел золотой браслет с надписью, начинавшейся словами " Я талисман...". -- Спасибо, матушка. Но я не собираюсь жениться. -- А мне что тогда прикажешь делать? Болеть твоеймолодостью, пока ты от нее выздоравливаешь? Дом тебе не нужен, жена тебе не нужна. Но твоя жена нужна мне, а дом нужен твоимсестрам. Йована остается бесприданницей, если наш дом не пойдетей в приданое. Я держу тебя, как туза в рукаве, и женю, какихбы слез это мне ни стоило! В церкви ты видел Петру, эта непойдет ни за мужским, ни за женским крестом, но виноградников унее столько же, сколько и кораблей, она даже огонь взвеситьможет. Женись на ней. Она и очаг твой посолит, и вилкуприручит. Тогда мы отдадим половину нашего дома Йоване вприданое, и она сможет выбрать себе женишка. А не согласишься-- у нее нет выбора. Пойдет за старого и богатого. Вот теперьты выбирай. -- Или ткни пальцем наугад, -- вмешалась в разговорневестка Софрония Марта, на что Аница рассмеялась и добавила, указывая на стол: -- А этого каплуна пекли на женских или на мужских дровах? -- Не хочу я, матушка, чтобы меня так за каплуна замужвыдавали. -- А знаешь ты, как я выходила? Как-то ночью прикусила восне язык. И следующей ночью снова, даже рана на языке осталась.Сама себя спрашиваю: что это такое я ночью говорю, если самасебе язык прикусываю? Перебрала в памяти все слова, какиезнала, и -- нашла! Нашла то единственное слово, котороеложилось в эту рану на языке, как сабля в ножны. Триест! --крикнула я и с первой почтовой каретой прилетела прямо сюда, прямо в объятия Харлампия Опуича. Я это помню так хорошо, будтовсе вчера было. Нас познакомили на балу в одном доме, и язахотела с ним танцевать. Стала его искать, дамы сказали мне, что он занят. " Что значит занят? " -- спросила я, а онизасмеялись, подвели меня к маленькому окошку в двери и велелипосмотреть. Я заглянула и вижу -- Харлампия заперли в комнатевместе с живым медведем, а когда он зверя смертельно ранилножом, тот от боли с ног до головы залил его мочой. Мы с ниммного смеялись и сильно любили друг друга, и в том же 1789году, в самый лютый зимний холод, родила я тебя, Софроний. Таквот это делается... Да ты ешь, соколик мой, ешь и ни о чем небеспокойся. Чем лучше ешь, тем лучше слышишь. А что собираешьсяделать, мне не говори, скажи это своей сестре Йоване. Что доменя, то я уж свадебные лепешки готовлю. Месишь их, а ониоткликаются под пальцами, как барабан в полку твоего отца.Внутри у них по два желтка дрожат, как две сиськи, а стоитукусить -- так и дышат!.. Ну, будьте здоровы! В тот вечер Софроний вошел в свою комнату один и, незажигая света, растянулся на кровати. На стене рядом с иконой изеркалом висела та самая овальная картина в золотой раме, накоторой был изображен бархатный занавес, но теперь он заметилтам еще и прекрасный женский поясной портрет, написанный такискусно, что женщина казалась живой. В ее светлых волосахпоблескивала золотая пыль, а грудь была обнажена, какполагалось по последней моде, и лишь прикрыта прозрачнымшарфом. Просвечивали соски, покрашенные той же помадой, что игубы. Все это выглядело таким живым, что Софроний подошел ближеи недоверчиво протянул руку к прекрасно изображенной груди. Итут же получил по пальцам из царившего в комнате сумрака. -- А ну, не трогай! -- сказал портрет. -- Я твоя сестраЙована, и это не картина, а окно в мою комнату. А тебе, господин брат, спасибо и за то, что ты мне дал, и за то, чегоне дал. Я держу в своей душе слугу земного -- свое тело. И ономеня слушается. Смотри, какое покорное... И Йована облокотилась о раму своего окна и заплакала. -- А когда, господин брат, ты разгневаешься на меня изабросаешь меня годами, как камнями, сойдет сверху, с ампирногонеба, на небесный сквозняк, где проносятся птицы, Дева изаплачет вместе со мной. И, наполнив молоком два стеклянныхсосуда и засветив огонь в паникадилах, с черной фиалкой пододеждами, пойдет она медленно навстречу своему жениху, навстречу року. И все будет ей служить покорно: и стеклянныесосуды, и паникадила, и цветок, а есть у нее и слуга земной --ее тело. Вот так встретятся друг с другом Милость и Истина. А яне могу прибегнуть ни к ней, ни к тебе. Тут Йована зарыдала в окне еще громче. Софроний подошел кней и стал утешать, а она дотронулась до его волос и сказала: -- Как ты зарос. Иди сюда, я тебя постригу. И помогла ему пролезть через окошко. Софроний уселсяпосреди комнаты, сестра дала ему глиняный горшок, который онположил на колени, взяла с полки нож, наточила его о вилку, подошла к брату, зажала нож в зубах и принялась вилкойрасчесывать ему волосы. Расчесав, надела ему на голову горшок истала состригать, как овце, все, что висело из-под края горшка.Тут ему на руку капнула капля. -- Что это -- дождь? -- Да, дождь. -- Нет, не дождь, это ты плачешь. Неужели ты так любишьтого, другого? -- Вижу, брат, душу не родишь телом. Похоже, души нашипроисходят от разных земных родителей, не то что ноги. Душинаши берут свое начало не от Харлампия и Параскевы, ихисточники другие, и каждая из них катится по жизни за своейволной и ищет, кто бы ее услышал, потому что брат и сестра неслышат друг друга и души наши не родня друг другу, как нашируки. Откуда пришла твоя душа? Во сне создавали цветок, апроросла колючка. А тот, кого я жду, тих голосом, да дорогправдой. -- Уж наверняка голова у него как ступа и разума крупица, -- разозлился Софроний и сбросил горшок с головы. -- Да кто онтакой? -- Брат моей душе и муж моему телу. Зовут его ПанаТенецкий, он из Земуна. Я его еще не очень хорошо знаю. Знаютолько, что он существует, и никак не могу заснуть, вспоминаяего красоту... Сегодня ночью он приедет сюда посмотреть наменя. А ты не вертись, успокойся, не то могу тебя порезать. И Йована снова надела брату на голову горшок и продолжиластрижку. -- Он войдет через твою комнату. Ты нас не выдашь? --спросила она. -- Не выдам, -- ответил Софроний и решил заснуть сразу, как ляжет. Однако, к его испугу, приблизительно в полночь черезкомнату прошел мужчина в мундире офицера австрийской армии, исразу после этого он услышал шепот, доносившийся из окна взолотой раме. Женский голос, голос сестры Софрония, прошептал: -- Вы меня напугали. Человек может заснуть и тогда, когдаплачет... -- Почему ты плакала? -- Тот, кого мне присмотрели, стар, а я молодая, как мневыходить за него? Будь отец здесь, он защитил бы меня отматери. Он меня любит. А вы? Дайте совет, что мне делать. -- Не дам. -- Почему? -- спросил в темноте умоляющий женский голос. -- Потому что совета здесь нет. Каждый должен сам проестьсебе дорогу, как земляной червяк. -- Значит, помощи нет. -- А кто говорил о помощи? Помощь, которую я могу тебепредложить, существует. Она действует быстро и надежно, но я неуверен, что это тебе понравится. -- А почему нет? -- Потому что эта помощь такого рода, что после нее уженичего не исправишь. -- Что вы имеете в виду? -- Я ничего не имею в виду. Моя помощь состоит не в том, чтобы что-то иметь в виду, а в том, чтобы что-то сделать. В этот момент Софроний услышал, как тяжелый офицерскийремень, звякнув пряжкой, упал на пол. -- Так сделайте же что-нибудь, ради всех святых, пока ещене поздно! Спасите меня! -- теперь уже шептал женский голос. -- Я не решаюсь. -- Почему? -- Ты будешь кричать. -- Кричать? Зачем мне кричать? Если бы эти губы были немы, и твоя любовь была бы глуха. -- Знаешь, как говорят: прими кровь мою и тело мое, и ястану жертвой за тебя и искуплю тебя. Но ты должна верить мне.А ты не веришь, что будет больно. -- Почему будет больно? -- Из-за моей помощи. Во всяком случае, в первый раз...Можно ли расстегнуть пуговицы на твоей рубашке языком? -- Зачем их расстегивать языком? -- Потому что, пока они застегнуты, я не смогу тебепомочь... В этот момент Софроний Опуич начал тихонько одеваться; натягивая сапоги, он слышал последние слова своей сестры; этобыл шепот, который ни на одно мгновение не превратился в крик: -- Помогите! Насильник! Ох, господин мой, не делайте сомной этого, прошу вас! Помогите! Какой ты тяжелый, слезь, мненечем дышать, что ты меня так придавил... Колется, не трогайздесь, щекотно... какой же ты волосатый, что ты делаешь? Захлебнусь твоей слюной, убери губы, полный рот натекло...Откусишь, пусти! Давит... На помощь, убивают!.. Так это и естькровь и тело?.. Ох, господин мой, не делайте со мной этого. Ох, господин мой, прошу вас... Поручик Софроний Опуич тихо, как вор, крался по своемусобственному дому. В зале, где находилась входная дверь, гореласвеча, воткнутая в пупок небольшой ковриги хлеба, а насеребряном подносе лежали пасхальные яйца. Он взял одно яйцо, расписанное узорами, такое крупное, как будто его снес петух, быстро оседлал коня и в парадной форме французской кавалериипоскакал прямо к дому Петры. Разбудил ее, дал яйцо и сказал, что заехал проститься, а потом спросил: -- Скажи, что связывает нас, Опуичей, с Тенецкими изЗемуна? -- Неужели ты не знаешь? Это началось во время последнейвойны, еще в прошлом веке. В том самом 1797 году, когда паловенецианское государство. Тогда встретились твой отец и ПахомийТенецкий, отец того самого Паны Тенецкого, который сейчасподмял под себя твою сестру. -- И какие же это отношения? Петра поцеловала его на прощание и в тот момент, когдагубы их соприкасались, прошептала беззвучно: -- Такие, что хуже не придумаешь. Софроний скакал на северо-запад и чувствовал, что у негогость. Маленький голод стонал у него под сердцем, какнеутоленное желание, а может, это была слабая боль, котораяскулила в нем, как голод.
Данная страница нарушает авторские права?