XXI. Козни

И сегодня, в кофейне, Кириак Стефчов бежал с поля боя, как убегал в других случаях, но на сей раз твердо решив вернуться и с новой силой броситься на противника.

Лютая ненависть к Огнянову, разгоревшаяся после ряда столкновений, заглушила в его душе те немногие ростки добра, что едва пробивались сквозь густой бурьян низких инстинктов.

В кофейне ему на этот раз пришла в голову жестокая мысль погубить своего врага, предав его. А для этого он располагал всеми необходимыми данными и средствами. Стефчов уже давно по мелочам интриговал против Огнянова и клеветал на него, но это не помогало, — Огнянов всегда выходил победителем и еще больше вырастал в глазах людей. В этом Стефчов окончательно убедился на представлении «Геновевы», когда публика вступилась за Огнянова. Будь на месте Стефчова Михалаки Алафранга, он совершил бы предательство со спокойной совестью, уверенный в том, что делает доброе дело. Но Кириак при всей своей испорченности все-таки понимал, как гнусно то, что он задумал, и тем не менее был не в силах удержаться. Бешеная жажда мести сжигала его. И он решил действовать, но так, чтобы люди не догадались, кто предатель.

«Да, фамилия этого бродяги не Огнянов, — думал Стефчов, — и родом он вовсе не из Лозенграда, это первое; во-вторых, на Петканчовой улице гнались за ним, и крамольные листовки принадлежали ему. Хаджи Ровоама права, — доктор Соколов в этот час действительно был у турчанки… На это намекнул и наш Филю, полицейский. Турчанка и листовки припрятала. Но как она ухитрилась? Не знаю. В-третьих… впрочем, скоро мы узнаем то, что в-третьих. И это самое страшное, это его доконает, и он попадет уже не в Диарбекир, а на виселицу… Я уничтожу этого подлеца!»

Стефчов шел в женский монастырь: там он назначил встречу Мердевенджиеву.

— Ты была права, госпожа, — сказал он Хаджи Ровоаме, войдя в ее келью.

— Благослови тебя бог, Кириак, а я-то думала, что маленько ошибаюсь, — шутливо ответила монахиня, прекрасно понимая, о чем идет речь. — Куда ты так спешил? Пыхтишь, как поддувало!

— Поругался с Огняновым…

— Этот чертов сын и нашей простушке Раде голову заморочил… — вскипела монахиня. — Учит ее каким-то крамольным песням… И откуда только взялась эта зараза? До того дошло что старухи и те распевают бунтарские песни… Весь свет задумали перекроить, все хотят разрушить и сжечь!.. Одни собирали всю жизнь, как муравьи, выпрашивали, копили, наживали, а другие вздумали все разом превратить в прах и пепел. И были бы хоть люди как люди! А то ведь сопляки… И наша Рада с ними! Пресвятая богородица, скоро и она будет не лучше Христины, и она будет прятать мятежников, и над ней будут измываться даже цыгане… А что было на днях? Что это за гнусные песни распевали на спектакле? Турки-то спят, что ли?

— Я рассорился с Огняновым и наконец решил стереть его в порошок, — начал Стефчов сердито, но, вспомнив, что на болтливую монахиню нельзя положиться, оборвал речь и сказал: — Впрочем, все это дело полиции, ей и карты в руки… Только прошу вас, госпожа, молчок!

— Ты же знаешь меня…

— Знаю, потому и говорю: молчок!

На крыльце послышались шаги. Стефчов выглянул в окно и очень довольный проговорил:

— Мердевенджиев идет!.. Ну, что скажешь? — спросил он певчего, когда тот быстрыми шагами вошел в комнату.

— Мышка в мышеловке! — ответил Мердевенджиев, разматывая шарф.

— Как? Сам выдал себя?

— Весь побледнел, позеленел и задрожал… Он и есть!

— А что он сказал?

— Попросил у меня газету… Это в первый раз, — раньше он презирал ее не меньше, чем меня…

Стефчов вскочил и всплеснул руками.

— В чем дело? — спросила Хаджи Ровоама, ничего не понимая.

— Неужели он не догадался, что это ловушка? — проговорил Стефчов.

— Нет. Я сделал вид, будто углубился в чтение и ничего не замечаю, а на самом деле видел все. Медведь спит, а ухо держит востро, — добавил Мердевенджиев гордо.

— Браво, Мердевен! И с пасквилями ты справился, — написаны мастерски. Тебе бы редактором быть!

— Так вы уж не оставьте Мердевена… Местечко освобождается… Похлопочите за меня.

— Будь спокоен, похлопочу.

Певчий поблагодарил Стефчова на турецкий манер — приложив руку к груди.

— Я и с Поповым думаю свести счеты… Смотрит на нас, как бык, и к тому же — сторожевой пес Кралича.

— Какого Кралича? — спросила Хаджи Ровоама, удивляясь тому, что первый раз в жизни она чего-то не знает.

Занятый своими мыслями, Стефчов не отвечал ей и рассеянно смотрел в окно.

— Да, а ты знаешь, что вчера попечители приходили в школу? — снова начал Мердевенджиев.

— Кто именно?

— Все… Михалаки предложил уволить Кралича, но остальные встали на его защиту. Марко Иванов больше всех старался… Сделали ему только замечание за песню, и все. Словом, вышел сухим из воды.

— Марко души не чает в этом Краличе, но когда-нибудь он за это поплатится… И что он суется не в свое дело?

— А Мичо?

— Мичо тоже стоит за Огнянова.

— Понятно! Ворон ворону глаз не выклюет. Мичо на каждом шагу поносит правительство, а Марко поносит турецкую веру.

— Покатился горшок, да попал в мешок, — пробормотала Хаджи Ровоама.

— А Григор? А Пинков?

— И они под их дудку пляшут.

— Пусть меня черти возьмут, если я не закрою эту их школу!.. Пусть там кричат только совы да филины ухают! — кричал разъяренный Стефчов, бегая взад и вперед по келье.

— Правильно. Свяжи попа, и приход смирится, — отозвалась монахиня. — Все развратные и бунтовщические песни из этих школ вышли… А кто же все-таки этот Кралич?

— Кралич — это королевич, будущий король Болгарии, — отшутился в ответ Стефчов.

Мердевенджиев взял свой фес и открыл дверь.

— Не забудь, пожалуйста, о моем дельце, Кириак! — попросил он, выходя из комнаты.

Бедняга певчий думал, что все кончится увольнением Огнянова, место которого он мечтал занять.

— Сделаем — своя рука владыка.

Стефчов остался, чтобы поговорить наедине с монахиней о другом важном деле — своем сватовстве к Лалке… В конак он отправился, когда сумерки уже сгустились.

На Пиперковой улице ему повстречался Михалаки Алафранга.

— Ты куда, Кириак?

— Знаешь новость? «Дунав» окончательно сорвал маску с Огнянова и показал его таким, какой он есть! Оказывается, из Диарбекира бежал заключенный, и его всюду разыскивают… Могу поклясться, что это он, Огнянов… Живет под чужим именем.

— Что ты говоришь, Кириак? Так, значит, он опасный человек, из-за него могут пострадать и невинные люди… Недаром я вчера предлагал его выгнать, — такой учитель нам не ко двору… Ты куда идешь? Расскажи обо всем бею, пусть примет меры…

— Не мое это дело, у меня и газеты-то нет, она у Мердевенджиева. Это он все знает… — схитрил Стефчов, стремясь заранее отвести от себя подозрения в предательстве. О певчем он упомянул умышленно, чтобы потом все свалить на него.

— Расскажи, расскажи бею: окажешь большую услугу обществу, — повторил Михалаки совсем просто и естественно, так же, как сказал бы Стефчову, что на базаре появилась хорошая рыба, и посоветовал бы купить ее. — Ну, а завтра мы с Хаджи Смионом идем к деду Юрдану… Уже можно поздравить тебя.

Дело в шляпе.

И Михалаки пожал руку Стефчову. — Спасибо, спасибо.

Уже настала ночь. Стефчов и Михалаки пошептались еще немного и разошлись в разные стороны.

Стефчов тронулся в путь, напевая турецкую любовную песню. Он шел в конак.