Главная страница Случайная страница Разделы сайта АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника |
💸 Как сделать бизнес проще, а карман толще?
Тот, кто работает в сфере услуг, знает — без ведения записи клиентов никуда. Мало того, что нужно видеть свое раписание, но и напоминать клиентам о визитах тоже.
Проблема в том, что средняя цена по рынку за такой сервис — 800 руб/мес или почти 15 000 руб за год. И это минимальный функционал.
Нашли самый бюджетный и оптимальный вариант: сервис VisitTime.⚡️ Для новых пользователей первый месяц бесплатно. А далее 290 руб/мес, это в 3 раза дешевле аналогов. За эту цену доступен весь функционал: напоминание о визитах, чаевые, предоплаты, общение с клиентами, переносы записей и так далее. ✅ Уйма гибких настроек, которые помогут вам зарабатывать больше и забыть про чувство «что-то мне нужно было сделать». Сомневаетесь? нажмите на текст, запустите чат-бота и убедитесь во всем сами! XVIII. В кофейне Ганко
Прошло несколько дней. Кофейня Ганко, как всегда, была с раннего утра полна посетителей, шума и дыма. Сюда сходились и стар и млад, здесь обсуждались общинные дела, восточный вопрос, внутренняя и внешняя политика всей Европы. Это был своего рода малый парламент. Но пока что на повестке дня стояло представление «Геновевы», дававшее основную пищу для разговоров. Впрочем, ему предстояло еще долго занимать местное общество, и с течением времени впечатление, произведенное пьесой, все больше углублялось. Многих волновала история с пением революционной песни, вызывавшая самые горячие споры. Теперь, когда страсти улеглись, некоторые осуждали Огнянова, за которым сохранилось прозвище «Граф», как это бывает с актерами-любителями, имевшими успех у публики; а господина Фратю все звали «Голос». Даже и в это утро господин Фратю с удивлением заметил, что некоторые почтенные старцы смотрят на него косо, не прощая ему клевету на Геновеву. Одна старушка, остановив его на дороге, сказала: — Ах, родной, зачем ты так сделал? И не грех тебе перед богом-то? Но с приходом чорбаджи Мичо Бейзаде разговор в кофейне вновь перешел в не знающую пределов область политики. Чорбаджи Мичо Бейзаде, смуглый пожилой человек невысокого роста, носил шаровары и суконную безрукавку. Как и его сверстники, он не получил почти никакого образования, и кругозор его был ограничен; но жизнь, полная испытаний, сделала его опытным и рассудительным. Его черные живые глаза сияли умом, худое лицо было изборождено глубокими морщинами. У него была одна странность, сделавшая его притчей во языцех, а именно: непомерное пристрастие к политике и непоколебимое убеждение в скором падении Турции. Само собой разумеется, он был русофилом, до мозга костей, до фанатизма, порой даже до смешного. У всех еще в памяти, как он вспылил, когда на экзамене в школе ученик сказал, что под Севастополем Россия была побеждена. — Ошибаешься, сынок, Россию нельзя победить! Возьми назад свои деньги у того учителя, что тебя учил, — сердито сказал чорбаджи Мичо. Тут же на экзамене учитель попытался с учебником в руках доказать, что в Крымской войне Россия потерпела поражение. Мичо тогда раскричался, заявил, что «его история врет», и, будучи попечителем школы, добился увольнения учителя. Нервный и горячий, он взрывался, как только кто-нибудь осмеливался говорить наперекор его заветным убеждениям. В таких случаях он кипятился, кричал и ругательски ругался. Но сегодня он был весел и, садясь за стол, проговорил с победоносным видом: — А турок-то опять поколотили! — Как? — послышались радостные, удивленные голоса. — Любобратич и Божо Петрович[60]ухлопали несколько тысяч турок, — ответил Мичо, решив сообщать новость по частям, чтобы продлить удовольствие. — Браво, дай им бог здоровья! — крикнуло несколько человек. — И Подгорица[61]взята, — продолжал Мичо. Удивлению не было конца. Можно было подумать, что взята не Подгорица, а Вена. — Оружия и добровольцев видимо-невидимо: валом валят из Австрии. — Неужели правда? — Босния опять загорелась. Сербия пришла в движение и готовит войска. А зашевелится Сербия, и мы зашевелимся. Тогда плохи будут дела нашего… — Пошел он к черту! — Австрия и пикнуть не посмеет, потому что Горчаков[62]цыкнет на нее из Петербурга, скажет: «Стой! Режут ли там друг друга, дерутся ли, уж это их дело…» Тогда песенка наших будет спета. Все навострили уши и с удовлетворением слушали чорбаджи Мичо, который сообщал такие радостные вести. — Сколько человек убито? — спросил Никодим. — Турок-то? Я тебе говорю — тысячи; скажи две, скажи пять, скажи десять — не ошибешься. Молодцы герцеговинцы — они шутить не любят. — Хорошо, если только правда! — Я тебе говорю, что правда! — А где ты это узнал? — спросил чорбаджи Марко. — Из верного источника, душа моя. Позавчера господин Георги Измирлия узнал от Янаки Дафниса, аптекаря в К., что все это было написано в триестской газете «Клио». — Не думаю, чтоб герцеговинцы сумели чего добиться… Повоюют, повоюют, да и уморятся. Сколько их там? Горсточка, — сказал Павлаки, ища одобрения во взглядах остальных посетителей. — И я так говорю, Павлаки: сколько их, герцеговинцев? Горсточка. Турки их не боятся, — согласился с ним Хаджи Смион, поправляя чулок на левой ноге. Тут вмешался чорбаджи Мичо. — Ты, Павлаки, извини меня, ни черта не понимаешь, и ты, Хаджи, тоже, — возразил он горячо. — В политике очень часто из ничего получается что-то. Сам Горчаков сказал, что из Герцеговины полетят искры, от которых вспыхнет пожар во всех турецких владениях. — А мне кажется, что эти слова сказал Дерби[63], — с важностью поправил его господин Фратю. Чорбаджи Мичо насупился. — Дерби — англичанин и не мог говорить против султана, — возразил он. — Знаю я эту аглицкую политику: «В Турции все хорошо, Турция процветает…» Я тебе говорю, что Дерби не мог этого сказать. — Ну, конечно, Фратю, Дерби так не говорил, — подтвердил Хаджи Смион. — Эх, кабы вспыхнул пожар да сгорел бы весь Царьград, мы бы враз и освободились от этой погани, — откликнулся сапожник Иванчо Дудов, который, скажем прямо, был новичком в политике. — Здесь речь идет о другом пожаре, Иванчо, — объяснил Павлаки без улыбки. — Настоящий пожар вспыхнет, когда загорится Болгария, — изрек господин Фратю. — А зачем ей гореть, Болгарии? Не нужно мне, чтобы она горела, Болгария-то. Нам надо сидеть тихо-смирно. Или не знаете, какая недавно заварилась каша в Загоре? — хмуро возразил чорбаджи Димо. — Вот, Фратю, ты так говоришь, а почему, спрашивается? — отозвался Данчо-Пекарь. — Потому что, когда все начнется, ты очутишься в Румынии на Подумогушое[64]и будешь оттуда кричать: «Держите их!» — а нам здесь будут рубить головы!.. Нет, уж ты меня лучше не уговаривай… Данчо тоже разбирается в людях. — Напротив, я останусь здесь и тоже буду жертвовать собой, — возразил господин Фратю. — Уж если суждено вспыхнуть пожару, так хоть бы поскорее, — сказал кто-то. — Разве это государство? Оно и сейчас горит, только дыма нет. У нас последние рубахи с плеч поснимали… За город носа показать не смеешь. Да разве это государство?.. Дрянь! — Не беспокойтесь, теперь не долго, — сказал Мичо, — есть предсказание, что Турция скоро падет. — Турция совершенно сгнила, один скелет остался, а больше нет ничего… Толкни — и развалится! — поддержал его кто-то. — А если не толкнем ее, значит, сами дураки! — с жаром воскликнул поп Димчо. — Так-то так, — отозвался поп Ставри, — правда, заварилась каша. И малый и старый только о том и твердят. Даже у баб, у детишек день-деньской все один разговор. А песни послушай: теперь уж не услышишь «ахов» да «охов», а все о ружьях да о саблях поют. «Как грянут барабаны, так взыграет мое сердце. Вставайте с турками драться!» Ну и прочие безумные песни. А молодые ребята? Поищи-ка их! Все на монастырском лугу. «Бау, бум, бау, бум» — только и слышишь, целый день палят из ружей; в Бозалан не проедешь. Мой Ганко набрал где-то целую кучу пистолетов и ружей и, не успеет распустить учеников, берется за свое оружие. «Зачем тебе, сынок, спрашиваю, это старье?» — «Скоро понадобится, отвечает, придет время, когда самый завалящий пистолет на вес золота будет…» Да, на бочке с порохом сидим; все это так просто не кончится, помяните мое слово. Сохрани нас бог! Бесхитростные и откровенные речи попа Ставри правдиво отражали то, что делалось вокруг. Вот уже несколько месяцев, пожалуй, со дня появления Огнянова в городе, — как это отметил Стефчов, — повсюду начался подъем духа, который с каждым днем возрастал, и особенно после сентябрьского восстания в Стара-Загоре. На пирушках провозглашались патриотические тосты и открыто говорилось о восстании; вокруг монастыря целый день раздавались ружейные выстрелы — это молодежь училась стрелять. Революционные песни вошли в моду и проникали всюду — в дома, на посиделки и оттуда на улицы; сентиментальные любовные песни везде были вытеснены патриотическими. Люди прямо диву давались, слыша, как девушки поют на посиделках:
Ах, мама, милая мама! Не плачь, не кручинься, мама, Что сделался я гайдуком, Гайдуком, мама, повстанцем.[65]
Или как почтенные матери многочисленных семей с жарой распевают во весь голос:
Встань же, дружина, пред ворогом черным, Больше не будем мы стадом покорным!..
Но все это были лишь платонические порывы, и, презирая их, турки делали вид, будто ничего не слышат. Однако после неудачного сентябрьского восстания в Стара-Загоре турки не пугались не на шутку, и ярость их вылилась в кровавые расправы над болгарами. На стрельбу болгар но голым обрывам турки отвечали выстрелами в живых людей; на крамольное пение болгарок — изнасилованием их сестер и убийством их братьев. Турки убивали безоружных путников, жгли деревни, брали в плен жителей и делили добычу с полицией. По всей Фракии стон стоял от невиданных насилий и зверств. Во многом соглашаясь с Мичо, чорбаджи Марко возражал ему, когда заходила речь о восстании. Самую мысль об этом он называл безумием и строго отчитывал Огнянова, которого любил и всегда защищал, за каждое крамольное слово, сказанное в его присутствии. — Удивляюсь не глупости тех вертопрахов, что ходят стрелять на монастырский луг и бредят всяким вздором, — начал дядюшка Марко, — нет, я на тех не могу надивиться, у кого седина в бороде. Какая их муха укусила?.. Мы играем с огнем. Пятьсот лет Турция держала в страхе весь мир, и ее хочет одолеть кучка молокососов с кремневыми ружьями!.. Не дальше, как вчера, вижу своего Басила: тащит карабин к монастырю и тоже собирается уничтожать Турцию!.. Иной раз скажешь ему цыпленка зарезать, так этот трусишка бежит на улицу и просит первого встречного порезать цыпленку горло: каплю крови увидеть боится… «Иди домой, сумасшедший, — говорю ему, — тебе ли за оружие браться?» Мы здесь живем точно в аду. Вы говорите — бунт? Не дай бог до него дожить, тогда все пропало… Камня целого здесь не останется… В разговор вмешался Ганко, содержатель кофейни: — Правду говорит дядюшка Марко. Восстание для нас гибель. И он посмотрел на потолок, где счета его должников были написаны мелом в виде бесчисленных черточек. Возражения Марко немного рассердили Мичо. — Марко, — сказал он, — ты говоришь мудро, но есть люди мудрее нас, и они знают, что все это сбудется. Так или иначе, Турции суждено пасть. — Не верю я вашим пророкам, — спорил Марко, подразумевая Мартына Задеку[66], в которого благоговейно веровал Мичо. — Что мне твой Задека! Прндн сюда сам царь Соломой, я и ему не поверю, если он скажет, что мы в силах сделать что-нибудь путное… А ребячество нам ни к чему. — Но позволь, Марко, а если так повелел сам бог? — заметил мои Ставри. — Бог повелел нам терпеть, батюшка. А уж если он решил погубить Турцию, так не на нас, сопляков, он возложит такое дело. — Теперь уже известно, душа моя, кто ее погубит, — сказал Павлаки. — Дед Иван, дед Иван! [67] — послышались голоса. Чорбаджи Мичо, видимо, почувствовал удовлетворение. — Кому-кому, а мне можете об этом не говорить, — начал он, оживившись. — Я то самое и хочу сказать, что мы пойдем впереди, а дед Иван с дубиной в руках пойдет за нами до самой святой Софии! [68]Как можно без его согласия? Да разве смог бы Любобратич убивать этих псов целыми тысячами, если бы не опирался на его могучее плечо? Но я к тому речь веду, что дни турецкого владычества уже сочтены, как дни чахоточного. Это черным по белому писано — я не из пальца высосал… Слушайте еще раз, кто не верит: «Константинополь, столица султана турецкого, взят будет без малейшего кровопролития. Турецкое государство вконец разорят, глад и мор будет окончанием сих бедствий, турки сами от себя погибнут жалостнейшим образом!» А в другом месте опять-таки сказано: «Мечети ваши разорены, а идолы ваши и алкоран вовсе истреблены будут! Мохаммед! Ты — восточный антихрист! Время твое миновало, гробница твоя сожжена, и кости твои в пепел обращены будут!» В пылу красноречия Мичо, сам того не замечая, вскочил и рубил воздух рукой. — Но когда же это пророчество исполнится? — спросил поп Ставри. — Говорю вам — скоро; час пробил! В эту минуту дверь открылась, и вошел Николай Недкович; он держал в руках только что полученный номер газеты «Век»[69]. — Это свежий, Николчо? — крикнуло несколько человек. — Читай, читай! — Ну-ка, посмотрим, много ли голов пало от руки Любобратича, — нетерпеливо говорили другие. — Я же вам говорю — тысячи. Садись сюда, Николчо! — И Мичо освободил ему место рядом с собой. Николай Недкович развернул газету. — Сначала прочти о герцеговинском восстании! — приказал дядюшка Мичо. В торжественной тишине Недкович стал читать. Его слушали, затаив дыхание, но радостная весть о победе восставших, помещенная в газете «Клио», не подтверждалась. Напротив, известия с театра военных действий оказались плохими: не только Подгорица не была взята, но и последний отряд Любобратича потерпел полное поражение, а сам Любобратич бежал в Австрию. Все повесили носы. Лица людей выражали глубокое разочарование и скорбь. Недкович тоже был расстроен; голос его ослабел и стал хриплым. Мичо Бейзаде внезапно прошиб пот, он побледнел и, дрожа от злобы, закричал: — Враки, враки и еще раз враки! Рассказывай другим эту чушь собачью! Любобратич их бил и разбил!.. Врет газета! Не верьте ни одному ее слову! — Но, дядюшка Мичо, — возразил Недкович, — телеграммы взяты из разных европейских газет. В них, наверное, есть доля правды. — Враки, враки, это все турки сами выдумали в Царьграде! Ты найди «Клио» да почитай. — И я не верю, — поддержал его Хаджи Смион, — газетчики врут, как цыгане. Помню, в Молдове была одна газетка: что ни скажет, обязательно соврет. — Вранье, вранье! — добавил кто-то. — Я же вам говорил, — продолжал Мичо, — турецкие сообщения всегда надо понимать наоборот: если пишут, что убито сто герцеговинцев, значит, ухлопали сотню неверных, а если скажешь — тысячу, тоже не ошибешься. Дядюшке Мичо удалось немного подбодрить общество этими словами. Они казались убедительными, ибо отвечали тайным желаниям каждого. А газетным сообщениям не хотелось верить, потому что они несли плохие вести. Да и нельзя же доверять этой газетке! Но когда та же газета сообщала об успехах Любобратича, никому не приходило в голову усомниться в достоверности ее сведений. И все-таки сегодняшние известия расстроили завсегдатаев кофейни Ганко. Разговоры понемногу прекратились, у всех было тяжело на душе. Мичо и тот чувствовал себя как-то неловко. Он сердился на себя самого, на газету «Век» и на весь мир, потому что новость, вычитанная в газете «Клио», не подтвердилась. Вот почему он взорвался, когда среди полной тишины Петраки Шийков проговорил язвительным тоном: — Как видно, дядюшка Мичо, твоя герцеговинская искра останется только искрой, и ничего из нее не получится… Слушай, что я скажу: Турция будет нами владеть и в этом году, и в будущем, и через сто лет, а мы до самой своей смерти будем обманывать себя твоими пророчествами. — Шийков! — заорал разъяренный Мичо. — Если твоя пустая башка ничего не смыслит в этих делах, так и молчи! Такой скотине, как ты, сколько ни долби, все равно ни черта не поймешь. Начиналась ссора, но появление Стефчова прервало ее и положило конец крамольным разговорам о падении Турции.
|