Глава 5 Звереныш

Конфета, вернее то, что от нее осталось, лежала на полу на самом видном месте. Бледно-желтая карамель посерела от пыли, крохотный язычок начинки из яблочного повидла безнадежно засох.

Коробка со сладостями – первомайский подарок детдомовской детворе от местной комсомольской организации – сегодня утром в считанные минуты была опустошена под восторженный визг. Достался кулечек и Яшке.

Он, кажется, никогда в жизни не получал таких подарков. И пока, немного растерянный, искал укромное место, где можно было бы, зажмурив от удовольствия глаза, не спеша, одну за другой отведать сладкие подушечки, к нему подскочила стайка пацанов. Один из них, громко гыгыкнув прямо в лицо, выхватил кулек из Яшкиных рук. Не успел тот опомниться, как пацанов уже и след простыл.

Жаловаться, искать защиты у старших было бессмысленно. Это он уже хорошо уяснил для себя. Детей врагов народа здесь в лучшем случае просто терпели…

Оглянувшись на закрытую дверь, Яшка быстро схватил засохший кусочек и отправил его в рот, сплюнул пыль и налипшие комочки соринок, остался крохотный комочек карамельки. Это было настоящее блаженство! Давно уже не испытывал он ничего подобного. Разве что…

Слабая детская память невнятным пунктиром выхватила из прошлого еле уловимый образ. Он помнил тот день, когда сильные отцовские руки вдруг резко подхватили и бросили вверх еще совсем маленького сына, неожиданно свалившегося в придорожную канаву вместе с перевернувшейся бедаркой.

- Живой? Тебе не больно, тебе не больно? Ты живой, а?! Яшка, ты только не молчи. Живой… Грубоватые руки быстро ощупали его с ног до головы, в следующее мгновение Яшка почувствовал, как его ноги взлетают выше головы, руки отца снова и снова подбрасывают и бережно подхватывают оклемавшегося мальца.

Живой… А что значит это «живой»? Неужели это о нем? А разве он может быть неживой?

Тогда, взлетая выше отцовской головы, мальчишка успел подумать, как же это здорово – быть живым! Можно видеть широко раскрытыми глазами счастливого отца, солнце над верхушками дальней рощицы, вот эту завалившуюся на бок повозку с поломанным колесом и совершенно ошалевшую молодую кобылу в упряжи. И ничего, ничего плохого уже не случится…

С тех пор прошло четыре года – половина его жизни! В памяти восьмилетнего человека только и остались, что эти сильные мозолистые руки, а лица своего отца Яшка не помнил.

Он часто, лежась после отбоя в постель и закрывая глаза, пытался вспомнить его. Но как ни старался, цельная картинка все не получалась, распадаясь на отдельные фрагменты. Вот они, немного смешливые, выразительные глаза, вот рот, нос, он, кажется, помнил даже морщинки на отцовском лбу.

Портрет отца, так и не собранный воедино детским воображением, постепенно таял под напором незаметно подкрадывающегося сна.

Много дней подряд Яшка, оказавшись в детском доме, упрямо боролся с расплывающимися видениями. И однажды, обессилев от ночных призраков, решил оставить все попытки восстановить в памяти дорогие отцовские черты.

Яшка шмыгнул носом, и из его глаз, уставившихся в бесконечность стены, сами собой покатились тихие слезы обиды и страха, он боялся не зуботычин своих «товарищей». Он опасался чего-то другого, чему и названия не знал. К мелким зуботычинам Яшка привык давно и научился, словно голодный и загнанный в угол волчонок, огрызаться. Огрызаться по-взрослому, до фиолетовых синяков под глазами, до боли в ребрах и до настоящей крови.

Его безмятежное детство, в котором были и сильные отцовские руки, и залитое солнцем большое поле за дальней околицей родного села, куда всей ребятней бегали играть в «войнушку», и большой родительский огород, поражавший детское воображение длинными-длинными рядами бархатисто-зеленой капусты, густыми огуречными зарослями и кустами помидоров, и уютный родительский дом с тикающими ходиками на стене, закончились в тот самый момент, когда хмурый милиционер привел его в детдом и передал на входе какие-то бумаги в руки не проспавшегося после вчерашнего санитара.

Хмурый Палыч в замызганном халате, который, похоже, никогда и не был белым, тяжело оторвал глаза от бумаг и Яшка впервые услышал свой «приговор»:

- Так, значит, ты и есть сын врага народа? У-у, щенок! Много вас тут на дармовую пролетарскую жратву, - вверх угрожающе взметнулась волосатая рука в закатанном по локоть рукаве, заставив Яшку вжать голову в плечи. Ему было страшно, холодно, плечи дрожали.

Странное, непонятное «сын врага народа» очень скоро намертво приклеилось к Яшке. Иногда ему даже казалось, что этот набор слов и есть его настоящее имя, а Палыч оказался хоть и алкоголиком со стажем, но куда более покладистым и «добрым». Он мог разве что походя отвесить оплеуху «троцкистскому выродку», но удар его, как правило, получался неточным и сильно ослабленным по причине употребленной накануне в каком-нибудь безлюдном закутке мутной вонючей самогонки.

Куда злее и «изобретательнее» были некоторые воспитатели – и те что постарше, и молодые, с комсомольскими значками на серых куртках. Они любили «проводить политические беседы» с остальными воспитанниками, после чего за Яшкой начиналась форменная охота. Те же работники детдома, кто не усердствовал в «отработке» на «детях врагов народа» приемов новой педагогики и не стремился во что бы то ни стало показать окружающим свою сознательность, чаще всего стыдливо отводили при этом глаза.

А он упорно молчал, когда кто-нибудь из взрослых снова и снова заставлял его признавать грехи родителей. Десятки пар глаз напряженно смотрели в такие минуты на Яшку. Кто-то злорадно, надеясь, что еще чуть-чуть, и он начнет реветь, смешно и жалко прося прощения у воспитателей, у остальных детдомовцев, у всего советского народа и у товарища Сталина за своего непутевого папку. Кто-то, потупив глаза, с ужасом представлял себя на его месте – ведь кроме Яшки, в детдоме были и другие «контры».

Яшка уже успел привыкнуть к тому, что после каждой такой «обработки» случался «разговор». Дело в том, что среди трех сотен воспитанников Артемовского детского дома были пацаны, чьи отцы в свое время воевали в Красной Армии. Очень часто на политзанятиях их заставляли вскакивать с мест, вытягиваться в рост как вещественное доказательство того, что их отцы отдавали свои жизни за дело трудового народа. Пацанам такая роль льстила, а попытки показать свое смущение таким повышенным вниманием им явно не удавались.

Главным заводилой же у них был белобрысый веснушчатый Колька Бурмаков, сын погибшего командира эскадрона Первой конной армии. Он, в отличие от других, вовсе не робел и откровенно наслаждался происходящим. Его закадычных приятелей в детдоме за глаза называли «бурмаковцами». Они и ходили везде вместе - что в столовую, что в футбол погонять, просто по двору пошляться, от нечего делать распихивая младших и впереди всех – Колька. Он даже одевался не как все. На нем, в отличие от остальных детдомовцев, часто была подшитая под его долговязую угловатую фигуру гимнастерка, с вышитой красной звездочкой на груди, красным пионерским галстуком и темно-коричневой тюбетейке на голове.

Воспитателей Колька особо не стеснялся, когда ему хотелось «вломить» какой-нибудь «контре». Ничего хорошего такое «внимание» не сулило, и большинство ребят, помня о Колькиной страсти бить ногами наотмашь, старались быстро удалиться в какой-нибудь дальний угол.

А Кольке с дружками, казалось, только этого и надо было:

- Пора поучить этих буржуйских деток, как надо любить пролетариев. Так, где у нас Митька-мироед? - «командир» с удовольствием разминал кулаки. Остальные «бурмаковцы» громко гоготали при этом, предвкушая очередной «трибунал».

Казалось, вражде этой не было конца. Давным-давно отгремев яростными боями, один большой фронт гражданской войны, напитав землю слезами и кровью, так и не канул в небытие. Он просто разбился, рассыпался ядовитыми осколками на множество маленьких «фронтов». И детский дом в Артемовске в середине 1930-ых был одним из его забытых, мало кому интересных на этом свете бастионов…

***

Был солнечный летний день, час был послеобеденный. Закончив с приемом пищи, детдомовцы разбрелись - кто во двор, кто в игровую комнату с игрушками на длинных полках вдоль стен.

Яшка давно заприметил на одной из полок новый игрушечный бронепоезд. Затаив дыхание, он приблизился к шедевру игрушечного искусства - весь зеленый, с большой красной звездой на борту, бронепоезд волновал Яшкино воображение множеством маленьких пушек и малюсеньких пулеметов, торчащих из крошечных бойниц. Он уже предвкушал, как миниатюрная машина в его руках станет грозной боевой силой, в стремительном прорыве опрокидывающей врага…

Колька Бурмаков был выше Яшки почти на целую голову, старше и сильнее, и поэтому резкий толчок в спину получился эффектным. Яшка не удержался на ногах и вместе с бронепоездом рухнул на пол. Правда, ему удалось каким-то невероятным усилием в последний момент сгруппироваться, и игрушка, зажатая в мальчишечьих руках, не пострадала.

В момент толчка в спину он не видел своих недругов. Однако по дружному хохоту, раздавшемуся позади, понял, что нападавших было трое. Так и есть – Колька Бурмаков, Степан Головатый, сын комиссара, и Ванька Пересмыкин, батяня которого, путеец-«тридцатитысячник», направленный «двигать» колхоз в одном из окрестных хуторов, темной безлунной ночью был жестоко убит неизвестными.

Первым перестал смеяться Колька:

- Ну? И долго ты будешь лежать перед сыновьями трудового народа? Ты, троцкистский выродок! А ну-ка встать!!!

- Вставай-вставай, партейные лежачих не бьют, - загнусавил Ванька, довольно шмыгнув носом.

- И вообще, красный бронепоезд – не для тебя - говно кулацкое, - с этими словами Сенька, правая рука «командира», попытался вырвать игрушку из рук оцепеневшего Яшки, но тот игрушку не отдал.

Мальчишка понял, что на этот раз ему так просто не выкарабкаться, и простыми оплеухами дело не обойдется. А что, может покорно встать под ухмылочки «бурмаковцев»? Ничего не делать больше – просто встать. Это как ни крути, означало сдаться.

Но неужели, сдавшись, признав себя ничем, ну вот просто пустым местом, можно заслужить прощение за грехи своих родителей перед Советской властью, о которых беспрестанно талдычат на политзанятиях вожатые? Неужто можно надеяться, что вот эти трое, которые стоят сейчас над тобой, нетерпеливо похрустывая костяшками пальцев, после твоего унижения на виду у остальных детдомовцев станут относиться к тебе по-другому? Неужели сделают тебя равным себе? Да никогда!

Между тем, троица упрямо надвигалась, отрезая Яшке путь к спасительному отступлению. Яшка, не вставая на ноги, начал лихорадочно пятиться к стене. Спина уперлась в кучу кирпича. Откуда он здесь? Ему вдруг подумалось, что с ним вот сейчас может произойти что-то страшное и непоправимое. То, от чего спас его когда-то давно отец, вскинув сына вверх над перевернутой повозкой.

«Ты живой?» Живой?.. Да, я живой. Живой! Живой! – бешено затрепетало в груди. Он лихорадочно пошарил рукой позади себя, не отводя взгляда от недругов, которые не скрывали своих нехороших намерений. И тут рука его незряче ухватила первый попавшийся кусок рыжего камня. Бугристая поверхность кирпича оказалась такой приятной на ощупь. В этот момент потомок зарубленного в бою буденовского комэска уже замахивался ногой, норовя первым же сокрушительным ударом всадить каблук подкованного сапога Яшке прямо в нижнюю челюсть. Двое других участников расправы уже готовы были обрушить на стриженую голову своей жертвы целый град сильных ошеломляющих ударов, от которых у избиваемого очень быстро пропадет всякая охота к сопротивлению.

И тогда Яшка, не поднимаясь на ноги, словно тяжелым молотом о звонкую наковальню, со всей силы саданул кирпичом, зажатым в руке, по Колькиной ноге. Ни о чем другом он уже не помышлял – только удар, мощный, свирепый, только боль, только месть этому самонадеянному гаденышу! В горячке Яшка почти не услышал дикого крика Кольки, повалившегося на колени с раздробленными пальцами, не видел перекошенных страхом лиц Ваньки и Степана.

С трудом справляясь с волнением, тяжело дыша, Яшка медленно поднялся на ноги. Его руки все еще до красноты в пальцах сжимали осколок кирпича. Повернув голову в сторону не шелохнувшихся обидчиков, которые уставились на своего орущего и катавшегося по полу вожака, Яшка уловил еле заметное движение. И Ванька, и Степан, встретившись с ним взглядом, чуть-чуть отпрянули назад. Интересно, что такого нового они увидели в его взгляде? Как бы там ни было, но от этого из почти незаметного движения Яшке все равно стало очень даже хорошо на душе.

Яшка, казалось, слышал доносившиеся из-за стены четкие звуки приготовлений к ужину. Все, что было связано с едой, из-за постоянного недоедания вызывали в нем особые чувства. Он впитывал в себя эти звуки, упоительные, как музыка, которую хочется слушать еще и еще. Он прислушивался к звукам торопливой беготни детворы, собирающейся в столовой, к звону посуды, громким распоряжениям воспитателей, командам суетливых поваров.

Правда, в тот момент все эти звуки были всего лишь полуголодными галлюцинациями. Дело в том, что все еще не отошедший от яростного броска на этого самодовольного индюка Бурмакова, он оказался не за той стеной, за которой девчонки-дневальные в чистеньких фартучках, щебеча на бегу, споро расставляли тарелки на длинные столы.

Когда Колька, получив сокрушительный удар по ноге, скрючился, воя во все горло от дикой боли, к Яшке, который и не думал шелохнуться, подскочили вожатый Гришка Сенченко с воспитательницей. Из-за широкой спины Анны Семеновны выглядывал подтянувшийся на крик заспанный Палыч:

- Ни хрена себе! И-и… – успел первым вставить свое «личное» мнение полупьяный санитар-дворник.

- Ты что наделал? Ты, скотина, что ты натворил? – жахнула на вздрогнувшего Яшку всей мощью своих горла и легких толстая воспитательница. – Ты… ты… Избивать бедных сирот! Звереныш, тебе же место только в клетке, вместе со зверями!..

- Ой, не волнуйтесь так, Анна Семеновна, на волнуйтесь. Ему это так с рук не сойдет, - поддакнул вожатый.

При этом он насупил свои бровки, отчего выражение его лица стало еще смешнее, чем обычно, и грозно, как ему казалось, уставился на виновника ЧП. Яшка же не промолвил ни слова. Ему просто не было чем оправдываться, все и так было ясно.

***

В совершенно неприметный чулан, который всегда, сколько его помнили детдомовцы, был тесно заставлен какой-то мебельной рухлядью, покрытой многомесячной пылю, банками с давно пересохшей краской, старыми вениками и поломанными швабрами, Яшку волоком притащил Палыч, обрадованный тому, что у него нашлась хоть какое-то осмысленное дело в общей суматохе. Пока сбежавшиеся на крик дети и взрослые, сгрудившись над стонущим Бурмаковым, наблюдали, как детдомовский доктор перевязывал бинтом кровоточащую рану, Яшка пытался яростно отмахнуться от волосатой руки санитара, намертво схватившей воротник его рубашки.

- Пусти, пусти! Он же первый начал! Я не виноват! Пусти же! – яростно заорал Яшка. Палыч в этот раз казался почему-то очень сильным.

- Но-но, брыкаться-то брось, контра. Хуже будет! Вот посидишь в карцере, подумаешь, осознаешь, - старательно повторял санитар только что произнесенное распоряжение Анны Семеновны.

- Пусти, гадина, мне больно! – взмолился мальчишка, который уже не мог больше сопротивляться и повис тряпкой на руке Палыча. Его ноги беспомощно скользили по полу.

- А, ты еще хамить… - рука санитара что было силы рванула Яшкин воротник. Палыч, на что был личностью аморфной, но на этот раз он очень возмутился оскорблением, нанесенным ему, инвалиду, который прошел гражданскую войну, этим подкулацким сопляком.

Раздался противный звук рвущейся материи. Другая рука санитара влепила влажной пятерней по затылку маленького узника.

Последним движением, после которого все стихло, был удар мужицкой ногой по детской заднице. Яшка кубарем влетел в темный, пахнувший плесенью карцер, за его спиной щелкнул замок.

И все сразу стихло. Яшка остался один.

Он не любил одиночества. Не любил так, как может не любить очень общительный от природы ребенок. Но в последнее время он часто чувствовал себя покинутым, даже тогда, когда его окружали люди. Большинство как правило смотрели на него либо презрительно, как на врага, либо просто безразлично.

И вот он сидел один на грубо сколоченном деревянном лежаке. Дрожь от пережитого постепенно стихала и вместо недавней ненависти неумолимо надвигалось другое чувство – голод. Оттого, наверное, ему и чудились далекие звуки приготовлений к обеду, а нос даже уловил несуществующий, совершенно странный здесь, в этом затхлом чулане, аромат горохового супа…

- В карцер его! И оставить без обеда и ужина! Посидишь до утра, авось осознаешь, что натворил. Ну, живо, - при этих угрожающих словах, произнесенных воспитательницей, Яшка резко дернулся всем телом. В следующее мгновение он понял, что это было просто внезапно накатившее на него беспамятство.

После нервного напряжения недавней драки, после тщетных попыток найти хоть каплю сочувствия у Палыча, тащившего его за ворот на виду у всей гогочущей ребячьей толпы, после тяжелых взглядов «бурмаковцев», излучавших жажду жестокого отмщения, незаметно накативший сон сделал нывшее тело почти бесчувственным.

Возвращаясь сознанием в сумеречную реальность, Яшка сладко потянулся. Непродолжительная дремота, кажется, все-таки избавила его горемычную голову от тупой боли. Однако радоваться было преждевременно - навязчивое чувство голода быстро «стерло» все удовольствие от погружения в сонное забытье.

Пришлось подавить в себе всяческие фантазии на предмет возможного ужина, так как он вспомнил жестокий «приговор» воспитателей. «Сидеть без жратвы до завтрашнего утра!» У Яшки от одной мысли сильно заныло где-то в животе, от нее ему стало холодно и грустно. Он представил на минутку, как сейчас обихаживают побитого им Кольку Бурмакова, как тот картинно охает и ахает, показывая всем, как он страдает.

«Но зато я ему все-таки вжарил, этому паршивому кабану», - не без удовольствия подумал Яшка и про себя решил, что кирпич под руками оказался очень даже кстати.

Но все-таки как дотянуть до завтрашнего утра? Мальчишка попытался заснуть, свернувшись калачиком, но у него из этого ничего не вышло. Сквозь зарешеченное окно в комнату уже начали пробиваться прохладные сумерки, от щели в треснутом оконном стекле потянуло сквозняком. Пытаться достучаться, потребовать, чтобы его выпустили?

Ну, во-первых, скорее всего, его никто не услышит - карцер находился вдали от людных комнат, в глухом крыле детдома. А во-вторых, ему вдруг показалось, что здесь, в этой холодной комнате, среди поломанных стульев и груды помятых жестяных банок, на голых досках ему будет лучше, чем там, в спальной комнате, в столовой и игровой, среди детдомовцев.

Не спалось. Яшка от нечего делать стал рассматривать помещение, в котором ему уже пришлось однажды побывать. Правда, тогда наказание длилось совсем недолго, совершенно по другой причине, куда более легкой, и закончилось то его первое заточение аккурат перед ужином, который он проглотил одним махом по праву законно отсидевшего свой «тюремный срок».

Противно пахло плесенью. В дальнем углу к стенке кто-то аккуратно прислонил покрытые серой пылью портреты каких-то дядек, большинство были в военных френчах и кожанках. Яшке вспомнилось, что некоторые из этих портретов – кто в кожаном кашкете на голове, кто в буденовке с огромной красной звездой, а один кучерявый такой, с козлиной бородкой и в тонком пенсне на носу – когда-то висели в комнате для домашних занятий и воспитатели заставляли воспитанников регулярно протирать эти изображения.

Яшка, осмотрев все вокруг и не найдя ничего интересного, машинально заглянул под лежак. В темноте под самой стеной он заметил небольшой мешок. Достал мешок, открыл. Вот это находка! В мешке оказалась перловая сечка! Наверное, кто-то из работников детдома незаметно вынес крупу из кухни и припрятал мешок в пустующем помещении. Яшка торопливо развязал его и запустил в сыпучую массу всю свою пятерню. Спустя мгновение пригоршня крупы была уже у него во рту. Мальчишка пытался жевать твердые частички зерен, взмокшая масса никак не проталкивалась в пищевод. Но голод был сильнее благоразумия, подсказывавшего, что так делать нельзя, и почти килограмм сечки вскоре оказался в его желудке. А он все запускал и запускал свою руку в мешок.

И вдруг на щеках своих он ощутил две соленые влажные струйки. Обида на все и всех вокруг, материализовавшаяся в предательские слезы, безудержно катилась из глаз. Яшке страшно захотелось домой, в его Доброполье. Но есть ли он где-то, его дом, и можно ли назвать то место домом, если ни отца с матерью, ни младшего брата там уже нет? А ведь должен же у каждого человека быть его дом…

Не успел Яшка ответить на этот свой недетский вопрос, как мнимая сытость сделала его веки тяжелыми. Подкравшийся сон тихо окутал мальчишку, скрючившегося от холода на жестком лежаке детдомовского карцера.

... Яшка сытый и довольный, никуда не рвущийся и ни от кого не убегающий, сидел за столом в большой комнате, залитой ласковым солнечным светом. Этот свет пронизывал все вокруг – и стол, накрытый свежей, хрустящей белой скатертью, и буфет у стены, от которого веяло уютной бабушкиной стариной, и поблескивающие в углу комнаты иконы, запеленутые в расшитые весенними цветами рушники, и его самого, счастливого Яшку Шевченко. В соседней комнате над завтраком хлопотала мать.

Яшка довольно шмыгнул носом, втягивая чувствительными ноздрями непонятный еще, но такой аппетитный аромат, доносившийся откуда-то из потусторонья. Он повернул голову, чтобы выяснить, что такое вкусное привлекло его внимание, и встретился взглядом с мамиными глазами.

- Как тебе живется без меня, мальчик мой? Ох, похудел-то как… А вырос-то! Ты не сердись на меня, сынок, я ведь не виновата, что не могу вернуться к тебе, - мама прикоснулась рукой к его волосам. От этого прикосновения по Яшкиной коже пробежала легкая дрожь.

- Мама? Как не можешь вернуться? Но ты же сейчас здесь! Ты же вернулась, – Яшка и не думал сердиться на нее. – Ты вернулась навсегда или снова уедешь в город Сталино?

Мама ничего не ответила. Она только покачала головой и принялась торопливо расставлять посуду на столе. Яшка внимательно следил за ее движениями, пытаясь уловить в них скрытый ответ.

Потом она снова посмотрела на сына, на губах ее застыла странная улыбка – в ней угадывались одновременно надежда и печаль:

- Не бойся, Яшенька, я всегда буду с тобой, я всегда буду рядом, где бы ты ни был и что бы с тобой ни стряслось. Постой, а где младшенький, Валик? Ты уже накормил своего братика? А тетя с ее ребятами? Ты принес им свежей рыбки?

Да какая может быть рыбка, если ему надо немедленно выяснить сегодня самое главное в жизни!

- Мама, скажи, а где папа? Где мой папа, скажи? – продолжал допытываться сын у матери. - Я хочу знать, что с ним? Почему он ушел от нас? Почему он так долго не возвращается? Ты же должна знать, где он, – Яшку затрясло во сне от этой своей неожиданной настойчивости.

Мама, не переставая накрывать на стол, бросила быстрый взгляд сквозь окно, по стеклу которого солнечные блики лениво гонялись за шаловливыми тенями молодых кленовых листьев:

- Яша, да ты не проснулся, что ли? Ах ты, маленький бездельник! А ну вставай, вставай, солнце уже высоко, лежебока. Дел ведь много, проспишь все на свете. Надо ж, отца потерял… Или глаза не открыл, что ли? Да вон же он, в сарае, сено для нашей коровы ворошит.

Яшка, не обращая никакого внимания на душистую горячую кашу на столе, молоко и румяные пирожки с капустой, вскочил на ноги и пулей выбежал во двор. Широко распахнутая дверь дико взвизгнула в петлях. Два-три прыжка – и мальчишка уже был у полуоткрытых ворот сарая.

Внутри сарая царил многолетний полумрак и было по-своему тихо. Там, в сарае, отгороженная от внешнего мира родного двора, от суетности дня, текла особенная неторопливая жизнь. Там пряно пахло высушенным сеном и дубовыми вениками для бани, там где-то под стеной возились невидимые свиньи, где-то совсем рядом встревожено кудахтала курица на своим снесенным только что яйцом, из-за толстых реек загороди для крупного скота влажно поблескивал черный глаз пятнистой коровы.

Яшка внимательно всмотрелся в темноту сарая, прислушался в надежде разобрать признаки присутствия человека, затем сделал шаг внутрь сарая и оступился, наткнувшись на вилы, валявшиеся на земле. Кажется, эти вилы кто-то только что брал в руки. Но отца там не было.

- Мама, да ты обманула меня! Нет там никого. Нет там нашего бати! – заорал Яшка, врываясь в комнату, залитую все еще нереальным солнечным светом. Но ярость его разбилась о пустоту - ни мамы, ни утренних разносолов на столе уже не было.

- Мама?..

Как будто и не гладила она ласково вихрастую голову сына, как будто не пахли домом и детством испеченные ею пирожки с капустой.

Он беспомощно опустился на стул, посмотрел направо и налево. Все вокруг внешне вроде было таким же, как и несколько мгновений назад, но все это было уже другим. Изменилось, наверное, главное - от былого уюта и покоя, от атмосферы благодати, которыми была наполнена самая просторная комната родного дома, не осталось и намека. Яшка выпрямился на стуле, закрыл глаза и постарался усилием воли вернуть образ матери.

Из-за спины послышались шаги. Но это были не мягкие шаги матери, это были шаркающие шаги незнакомца. Яшка широко раскрыл испуганные глаза и одним рывком обернулся назад. И тут же ему на живот опрокинулась сковородка огненного и шкварчащего жира. Он вскрикнул от внезапной боли, схватился за живот

В самое лицо его, хищно осклабилось желтозубое лицо Кольки Бурмакова, который, все еще держа наготове только что опустошенную сковородку, что есть мочи заорал: «А-а-а, жри свое сало, звер-р-рены-ышш!!!»

Дикая боль от живота, быстро разлилась по всему телу, рвотные спазмы сотрясали хрупкое тельце ребенка, несчастный Яшка ели дополз до двери чулана, принялся яростно тарабанить и что осталось сил звать на помощь.

***

-Ах вы, сволочи! Чем же вы детей кормите? - кричал на притихших вожатых старый доктор, когда Яшку, яростно блюющего набухшей непереваренной крупой, быстро отвезли в ближайшую больницу.

Работники детского дома, отвозившие Яшку в больницу, ничего на это не ответили врачу, тончайшее пенсне которого буквально тряслось от возмущения. В это время Гриша Сенченко мучительно пытался прикинуть: «И где этот Шевченко нашел сечку? Я же сам последний раз получал продукты, и там никакой перловки вроде не было. М-да..»

Вернувшись в детдом после вынужденного промывания желудка, Яшка поклялся перед самим собой в том, что больше никогда не даст себя безнаказанно бить. Дружки побитого Кольки Бурмакова, который с покалеченной ногой отлеживался в больнице, тут же попытались отомстить ему, но все закончилось довольно печально для них. Во всяком случае, не без злорадства подумал после случившегося Яшка, этот Ванька Пересмыкин, бросившийся на него с криком «Я тебе пасть разорву!», долго еще будет помнить искусанные Яшкой до крови пальцы.

Потом с его присутствием, кажется, все смирились и больше его не трогали. Бояться стали, что ли? Колька еще несколько дней прихрамывал на правую ногу, каждый раз с сердитым сопением отводя глаза от своего обидчика.

Это обстоятельство в некотором смысле придало «политического» веса Яшке. К нему потянулись ребята, которых тоже периодически поколачивали сынки красных командиров и комиссаров.

Пару раз «контрам» даже удалось сговориться и выступить небольшими, но сплоченными и решительными группками против доминировавших в детдоме «красных», что для последних было большой и неприятной неожиданностью. В воздухе явственно запахло большой и возможно кровавой дракой, что не могли не почувствовать воспитатели. Яшка кожей своей ощущал, что за ним как за новым лидером стали с некоторых пор внимательно следить недобрые глаза.

Будущее в детдоме для него не сулило ничего хорошего, и он решился бежать.