Конформисты» церковного подполья

Весной 1924 г. при расположенном в центре Москвы Высоко-Петровском монастыре начинает складываться сеть тайных монашеских общин. Выше мы уже касались их истории и устройства. Напомним лишь, что узлами этой сети были несколько духовников, бывших насельников известной в начале века Зосимовой пустыни, в конце 1923 г. нашедшие пристанище в Высоко-Петровском монастыре под покровительством его настоятеля, постриженника Зосимовой пустыни еп. Варфоломея (Ремова). В своей деятельности зосимовские наставники имели в виду масштабную сверхзадачу. Они считали, что, несмотря на гонения, монашество - как аскетическая традиция - не должно угаснуть. Ими были сформулированы принципы выживания «монашества в миру», «монашества без стен и одежды», предусматривавшие особое отношение к светской работе, общественной жизни, особое поведение в быту.

Работа традиционно была одним из важных компонентов монастырской жизни и воспитания инока. Но в условиях советского города 1920-1930-х гг. именно она должна была подвергнуться наибольшему переосмыслению. Духовные дети зосимовских отцов работали в государственных учреждениях, в научно-исследовательских институтах, на производстве и в кооперативах. Вообще варианты трудоустройства могли быть самые разные.

«Если Господу угодно будет, постарайся восстановиться в правах, а для сего - никого же и ничего же бояся - вступи в артель (Губ-швей - кажется так), не примут - толкнись в другую, откажут - займись частной работой», - наставлял в начале 1932 г. свою духовную дочь, монахиню Ксению, отбывавшую ссылку, один из зосимовских старцев, схиархим. Игнатий (Лебедев).

Существовали и ограничения. Характерно замечание о. Игнатия в письме к м. Ксении: «Если это фабрика - то поступать не надо». Его смысл становится понятен из воспоминаний м. Игнатии: зосимовские наставники избегали заводской среды, опасаясь, что она неблагоприятно скажется на духовном состоянии их подопечных. Некоторых из своих духовных дочерей о. Игнатий старался направить в научно-исследовательские учреждения. Одну из них старец просил устроить лаборанткой в научно-исследовательский институт, «так как ей по ее хорошенькому личику очень опасен был завод с его грубой обстановкой».

Параллель мы находим в жизни также упоминавшегося выше тайного монастыря архим. Гурия (Егорова), существовавшего в Ташкенте и Фергане в 1933-1944 гг. Духовные дети о. Гурия работали в государственных учреждениях. Ближайший его ученик, тайный иеромонах Иоанн (Вендланд), будущий митр. Ярославский, преподавал в Среднеазиатском индустриальном институте и занимался научными изысканиями в области петрологии вулканических пород приташкентского района. Летом члены общины, в том числе сам архим. Гурий, участвовали в геологических экспедициях, организуемых Среднеазиатским геологическим управлением, в качестве специалистов-геологов или подсобных рабочих. Во время этих экспедиций в пещерах и горах Средней Азии совершались богослужения и даже - Литургии.

Лояльное отношение к «советской» работе не было прерогативой поминающего подполья. Члены общины архим. Серафима (Батюкова), оппозиционно настроенного по отношению к Заместителю Патриаршего Местоблюстителя митр. Сергию, миряне и некоторые монашествующие также работали в научных и государственных учреждениях, хотя их наставник находился фактически в затворе. Мы знаем о внутренней жизни этой общины лишь по воспоминаниям ее членов-мирян, для которых лояльность советской работе обосновывалась христианской добросовестностью. Одна из участниц общины вспоминала: архим. Серафим

«высоко ценил труд и считал клеветой на христианство разговоры о том, что труд является проклятием для человека. <...> Батюшка очень отрицательно относился к тем, кто свое недобросовестное отношение к работе пытался прикрыть «принципиальными» соображениями. Ни при каких обстоятельствах он не допускал мысли о вредительстве или обмане при исполнении гражданских обязанностей».

Иногда занятость на государственном или кооперативном предприятии была своего рода маскировкой основной деятельности инока. Так, старшая сестра в общине архим. Игнатия монахиня Евпраксия была регентом левого хора Высоко-Петровского монастыря. Но, поскольку ее церковное служение советская власть не считала полноценной трудовой деятельностью, она состояла членом артели портных и брала заказы по шитью на дом. В силу своей ежедневной занятости на богослужениях м. Евпраксия не имела времени шить сама, и в этом ей помогали ее духовные сестры. Но случаи такой работы-маскировки были редки. Вообще же в Петровских общинах был сформулирован принцип отношения к «советской» работе как к монастырскому послушанию, то есть как работе, исполняемой для Бога и для своей монашеской общины:

«Зосимовские старцы <...> вменяли работу в государственных учреждениях как послушание в монастыре. И послушник должен был относиться к своему послушанию со всей совестью, со всей ответственностью, со всей любовью».

Так, работа в советских учреждениях для членов этих тайных монашеских общин приобрела религиозный смысл, вошла в их тайное аскетическое делание как один из важнейших компонентов и вместе с тем освящала, наполняла смыслом советскую повседневность2:

«Матери Игнатии приходилось по своей работе вращаться в самой гуще мира, она не была, как мать Евпраксия, отделена от него почти непроницаемой стеной, и со временем для нее стало ясно, что многое из внешнего может и должно измениться, хотя бы для того, чтоб сохранить в большей неприкосновенности внутреннюю жизнь. <...> Бог судил матери Игнатии, чтоб многие сестры работали вместе с ней, занимаясь посланным Богом трудом с тщательностью и любовью как святым послушанием. И как скит3 и его делание было душою жизни матери Евпраксии, так в работе вместе со своими духовными сестрами мать Игнатия и яже с ней находили оправдание своего бытия. Еще батюшка < Игнатий> своим прозорливым оком в ранней юности дал матери Игнатии счастье считать свою работу святым послушанием, и теперь делом ее жизни было выполнение этих слов батюшки. И его благословение, а через батюшку - и благословение Божие почивало на деле рук собранных батюшкой же, хотя и было немало скорбных страниц в их жизни».

Подобное отношение к служебным обязанностям открывало перед членами тайных общин благоприятные перспективы социализации в советском обществе. Со временем ученики петровских отцов заняли важные посты в ряде научных учреждений столицы: в Центральном НИИ туберкулеза Академии медицинских наук СССР, в Институте возрастной физиологии, в Институте переливания крови. Выход на открытое церковное служение прервал научную карьеру о. Иоанна (Вендланда), но и он вполне состоялся как ученый-геолог, дважды был делегатом Международного геологического конгресса (в 1937 и 1984 гг.).

Членов упомянутых общин отличало не только добросовестное отношение к своим трудовым обязанностям. Не оставались они в стороне и от общественной работы. Митр. Иоанн (Вендланд) вспоминал:

Профессиональный Союз предложил мне очень интересную общественную работу: руководить кружком юных натуралистов-геологов при Ташкентском Дворце пионеров. Это была увлекательнейшая работа - мы ставили эксперименты, работали с образцами, проводили экскурсии, а на лето я устраивал ребят - мальчиков и девочек - к своим коллегам-геологам в различные геологические партии. До сих пор у меня остались друзья из этих ребят. Отец Гурий с сочувствием и заинтересованностью относился к нашей работе, чем, несомненно, содействовал успеху».

Разумеется, на участие в общественной жизни, равно как на профессиональный рост членов этих общин, существовало важное ограничение, ведь все они были беспартийны.

Добросовестная работа, ставшая частью религиозного делания, осознавалась и как гражданская позиция, соединяя в себе церковность и гражданственность:

«Время шло, мы жили удивительной жизнью: с одной стороны, глубоко церковной, с другой - активно-гражданской. До сих пор я считаю такое соединение самым лучшим. Но, должно быть, на практике такое соединение трудно осуществить. Только очень своеобразные условия тридцатых годов позволили жить так, как жили мы».

Одним из таких условий была поведенческая установка на маскировку собственной религиозности в повседневной жизни. Само определение современного им монашества как «монашества без стен и одежды» дает ключ к пониманию их стратегии. В уже цитировавшемся письме монахине Ксении о. Игнатий говорит об этом подробнее:

«Также в сердце нашем пред Всеведцем будем и монашествовать дондеже (пока) гнев Божий мимоидет, а пред людьми будем Екатериною (как и я - Агафон, а не Игнатий). <...> Исповедуйся у старичка-священника от Варвары Великой с именем Екатерина <...> апостольник - когда одна на правиле, черный платок в церкви тоже пока не надо» (курсив наш. - А. Б.).

Предлагая духовной дочери «монашествовать в сердце», а не «перед людьми», наставник рекомендует ей не только в повседневном общении, но и в случае исповеди пользоваться мирским, а не монашеским именем. Так же, как и его собственное имя в схиме (Игнатий, Агафон - имя в мантии) было известно лишь церковной власти и узкому кругу доверенных лиц. Подобно этому и ей надлежит не разглашать тайну своего монашества: даже черный платок - атрибут «черничек», или «монастырок», - благочестивых женщин, живших одиноко, но пострига не имевших, - в публичном месте для нее нежелателен. Такую стратегию можно назвать бытовой маскировкой собственного монашества и даже собственной церковности. Подобным же образом обстояло дело и в тайном монастыре архим. Гурия:

«Своей церковности мы не афишировали, - вспоминал митр. Иоанн, - более того - стремились к тому, чтобы никто из посторонних (даже моя мама) о ней не знали. Это достигалось очень легко, потому что мы не были болтливы, а в гражданской жизни работали очень напряженно».

Целью такой маскировки, как мы сказали, было сохранение в неприкосновенности духовной жизни тайных христиан. Новое осмысление работы и общественной жизни, осторожное поведение в быту позволяли сохранить неизменным духовное руководство новоначальных со стороны более опытного монаха, церковную и келейную молитву, общежительный принцип монашества. Хотя и здесь проявлялись особенности «монашества в миру»: у московских общин церковная молитва была перенесена в приходской храм бывшего Высоко-Петровского монастыря, где богослужение совершалось по уставу Зосимовой пустыни; в общинах архим. Гурия и Серафима (Батюкова) богослужение совершалось тайно в домах наставников. При реализации принципов общежития акцент делался не на имущественной (все общее), а на духовной стороне общинной жизни (взаимная любовь), поскольку не все члены, например, петровских общин жили совместно. Вместе их связывало духовное руководство, отношения монашеской субординации, периодическая совместная молитва (монашеское правило), иногда - работа, а также общая касса: члены общины отдавали в общее пользование часть своей зарплаты. Эти средства шли на нужды общины и на поддержку заключенных или сосланных ее членов.

Имея в виду ключевую задачу сохранения церковной жизни, можно понять парадигму поведения названных нами общин. Сохранить духовную жизнь можно было лишь продолжая жить и в условиях, для нее никак не предназначенных. Их стратегия была стратегией именно выживания. Путь ее реализации - вхождение членов этих общин в окружавшую их гражданскую, социальную и, наконец, культурную среду. Ключевая задача определяла и принцип отношения тайных христиан к советской повседневности, который можно назвать принципом аскетической прагматики: при выборе места работы, участии в общественной жизни допустимо то, что позволяет сохранить должный духовный настрой и чистоту христианской совести. Если говорить о церковном подполье в терминах конформизм - нонконформизм, то поведение членов описанных общин напоминает конформистскую модель. Но благодаря ей их члены достигли поставленной цели. Несмотря на то, что репрессии 1930-х гг. выбили из их рядов почти всех руководителей и многих собратьев, эти группы (если не легализовались во второй половине 1940-х гг.) сохранили свою структуру и продолжали существовать до естественной смерти их членов в 1970-1980-х гг., а некоторые из них дожили и до наших дней. Впрочем, подобная инкультурация была не единственной моделью поведения в церковном подполье 1920-1940-х гг.