Советское государство и церковное подполье: колебания границы легальности

В начале 1940-х гг. тенденцию государственной политики к сужению сферы легальной церковной жизни, так и не нашедшую в конце 1930-х гг. своей окончательной реализации, сменила противоположная. Сообщение о приеме Сталиным в Кремле трех митрополитов, опубликованное в «Правде» и «Известиях» 4 сентября 1943 г., во всеуслышание обозначило смену этих тенденций. «Сочувственное отношение» главы правительства к нуждам Православной Церкви было продиктовано далеко идущими планами Сталина, надеявшегося использовать ее влияние в своей внешнеполитической игре. Вместе с тем, высказанное в центральной печати, оно дало санкцию на возвращение в сферу легальной церковной жизни церковной благотворительности (в основном, правда, в пользу самого государства), образования, монашества. Появляется возможность открывать храмы; восстанавливается легитимность, особенно после проведения Поместного Собора 1945 г., центрального церковного управления. Эти изменения закрепляются постановлениями и распоряжениями правительства. Многие из них противоречили Постановлению ВЦИК и СНК 1929 г. Разрешение благотворительной деятельности, в частности, сбора средств в Фонд обороны, на нужды раненых и сирот противоречило пункту «а» §§ 17 и 22 постановления «О религиозных объединениях»; распространение посланий патриарха - § 19, ограничивавшему «район деятельности служителей культа» «местонахождением соответствующего молитвенного помещения»; этому же параграфу противоречили терпимые властями крестные ходы из села в село; открытие финансового счета Московской Патриархии и передача ей в собственность имущества можно квалифицировать как обретение ею «урезанного статуса юридического лица». Это, а также прямые государственные субсидии, оговоренные Сталиным при встрече с митрополитами, противоречили уже самому Декрету об отделении Церкви от государства.

Руководство новосозданного Совета по делам Русской Православной Церкви, отвечавшего за контакты между правительством и Церковью, считало необходимым внести изменения в существовавшее законодательство и тем самым юридически зафиксировать расширившуюся зону легальности. Уже 3 декабря 1943 г. юрисконсульту Совета И. В. Покровскому было поручено «пересмотреть закон 1929 года», «составить на основании этой работы проект нового постановления СНК» и даже «внести изменения в ч. II п. 6, ч. III п. 9 и целиком в пп. 10 и 12 Декрета " Об отделении церкви от государства и школы от церкви"». Пересмотру подлежали пункты Декрета, оговаривавшие возможность «уклоняться от исполнения своих гражданских обязанностей» лишь «по решению народного суда», частный характер религиозного образования и главное - запрет пользоваться государственными субсидиями, обладать собственностью и иметь права юридического лица. Все эти пункты уже были нарушены фактически; теперь предполагалось и юридически пересмотреть саму основу государственно-церковных отношений.

В январе 1944 г. председатель Совета Г. Г. Карпов представил в правительство проект союзного закона «О положении церкви в СССР», а позднее совместно с Советом по делам религиозных культов - предложения о разработке и принятии нового закона СССР о вероисповеданиях. Однако ни одно из этих предложений принято не было. Постановления правительства по церковным вопросам были облечены в характерную формулировку: «впредь до особых указаний не препятствовать...», в которой предусмотрительно была заложена возможность изменения политического курса. Так проявилась «принципиальная позиция сталинского руководства», не желавшего связывать себя какими-либо обязательствами и закреплять новую границу легальности.

Достаточно красноречиво эту позицию на встрече с заместителем председателя Совета по делам Русской Православной Церкви С. К. Бе-лышевым сформулировал К. Е. Ворошилов, курировавший религиозные вопросы в Совете министров. Он сравнил церковную политику как проводник этой политики - должен был «то открывать, то закрывать, исходя из конкретных условий места, времени и обстоятельств».

Церковная политика, а с нею и граница легальности изменится еще раз в августе 1948 г., когда в отношениях государства и Церкви наметится охлаждение, вызванное неудовлетворенностью со стороны И. Сталина результатами Совещания глав и представителей Автокефальных Православных Церквей июля 1948 г.. Тогда Синод Русской Православной Церкви «по рекомендации Совета» принял решения (от 25 августа и 16 ноября 1948 г.) о прекращении широко распространенных до этого момента молебнов на полях, крестных ходов из села в село и внебогослужебных уроков Закона Божия с детьми. В конце 1949 г. был запрещен крещенский выход на иордань, и пасхальное шествие осталось единственным легальным крестным ходом. В сентябре 1948 г. была издана инструкция Совета (уточненная в ноябре 1948 и феврале 1949 гг.), которая затруднила пути легализации потаенного духовенства через ограничение возможности регистрировать служителей культа, имеющих судимость.

Мотивы расширения легальности в первой половине 1940-х гг. не могут рассматриваться отдельно от причин изменения в этот период церковной политики в целом. Обычно говорят о комплексе причин, среди которых - патриотическая деятельность Церкви в годы войны, включавшая в себя прежде всего сбор денежных средств на нужды обороны и тыла; веротерпимую политику оккупантов на захваченной территории, приведшую к открытию там большого числа храмов; усиление «державной» компоненты в официальной риторике; личные качества Сталина и внешнеполитический фактор. Проблема влияния нелегальной церковной жизни на изменение государственной политики, как правило, не ставится. В вопросе, какому из названных мотивов отдать предпочтение, мнения исследователей разделились. Зарубежные авторы В. И. Алексеев и Ф. Ставру, изучавшие историю Церкви на оккупированных территориях, считают решающим фактором, изменившим церковную политику Сталина, начавшееся там с приходом немцев церковное возрождение. В. А. Алексеев, О. Ю. Васильева, Д. В. Поспеловский наряду с другими причинами как о решающей говорят о внешнеполитической конъюнктуре. Последняя точки зрения, особенно последовательно представленная в монографии О. Ю. Васильевой, и нам представляется наиболее обоснованной. Все другие факторы - от патриотической деятельности Церкви до церковного возрождения на оккупированных территориях - создавали благоприятный фон для реализации политики «нового курса» в отношениях с Церковью, но не были главной причиной для его начала. Такой причиной, как показали вышеназванные исследователи, было стремление руководства СССР привлечь авторитет Русской Православной Церкви для реализации своих внешнеполитических планов. При этом уникальность ситуации 1940-х гг. заключалась в том, что как «директивные инстанции», так и непосредственные исполнители политики «нового курса» осознавали то обстоятельство, что успех внешнеполитической миссии Церкви невозможен без расширения церковной жизни внутри страны. Соответственно, другим - по сравнению с 1920-1930-ми годами - должно было стать их отношение и к церковному подполью.

В 1940-е гг. церковное подполье находилось в поле зрения высшего руководства страны. Из трех документов Особой папки Сталина, так или иначе посвященных Православной Церкви, два освещают деятельность церковного подполья. Это записки наркома (затем министра) внутренних дел. В первой из них, от 7 июля 1944 г., речь шла о высылке из Рязанской, Воронежской и Орловской областей в восточные районы страны более чем 1 500 человек «истинно-православных христиан». Во второй, от 4 сентября 1949 г. - о раскрытии и задержании в Москве группы лиц, «занимавшихся нелегальным изготовлением и продажей икон и других предметов религиозного культа».

Деятельность нелегальных церковных общин и священнослужителей с самого начала стала объектом пристального внимания Совета по делам Русской Православной Церкви. В Инструкции Совета для уполномоченных, изданной в феврале 1944 г., совершение религиозных треб на дому незарегистрированными священниками фигурировало в перечне возможных «нарушений советского законодательства» наряду с совершением религиозных обрядов в государственных и общественных учреждениях и предприятиях, преподаванием вероучения лицам, не достигшим совершеннолетнего возраста, использованием религиозных предрассудков верующих (прежде всего - «так называемым» обновлением икон), самовольным открытием церквей без соответствующего на то разрешения и «подстрекательством и провокациями на антисоветские выступления». Из всех перечисленных нарушений самым распространенным оказались именно нелегальные богослужения. Пожалуй, ни один отчет уполномоченных за 1944 г. не обошел вниманием эту тему. Очевидно, еще до поступления этих сведений руководство Совета понимало, что подпольные богослужения - следствие закрытия храмов, а значит воспринимало подпольную церковную жизнь как естественное продолжение легальной.

В августе 1945 г. в информации о состоянии Русской Православной Церкви Г. Г. Карпов писал:

«В районах, где нет действующих церквей или где их недостаточно, имеет довольно большое распространение совершение религиозных служб и обрядов вне церкви незарегистрированными священниками <...> В ряде мест такие службы носят массовый характер».

Через год картина существенно не изменилась:

«Помимо разрешенных к открытию церквей и молитвенных домов, значительные группы верующих удовлетворяют свои религиозные потребности через незарегистрированных священников, бродячих монахов и других лиц, зачастую не имеющих никакого отношения к церкви. Совершение церковных служб и обрядов такими лицами имеет довольно широкое распространение, в особенности в тех местах, где открытие церквей недостаточно или действующие церкви находятся на значительном расстоянии от местожительства верующих».

В докладе Совета об итогах работы за 1946 г., отправленном в Совет министров и ЦК в феврале 1947 г., резкое сокращение «нелегальной церковной деятельности» было названо первым в числе «положительных» следствий даже незначительного открытия церквей. 2 июля 1948 г., перед открытием в Москве Совещания глав и представителей Православных Церквей Совет по делам Русской Православной Церкви представил в «директивные инстанции» альбом диаграмм о состоянии Церкви на 1 января 1948 г. В сопроводительной записке к альбому, объясняя особую активность верующих семи областей РСФСР в подаче заявлений об открытии церквей, председатель Совета увязал это явление с массовым совершением «религиозных обрядов в домах верующих» незарегистрированными священниками.

5 августа 1948 г., как раз в тот момент, когда в отношениях между государством и Церковью назревал кризис, вызванный - как отмечалось выше - неудовлетворенностью высшего руководства страны результатами только что прошедшего Совещания глав и представителей Автокефальных Православных Церквей в Москве4, Г. Г. Карпов в записке, посвященной состоянию дел с ходатайствами об открытии церквей, назвал ряд населенных пунктов четырех областей и одной автономной республики, где существовали активные подпольные общины, но заявления их жителей об открытии церквей все равно систематически отклонялись. В заключение председатель Совета подчеркнул,

«что в данный момент было бы неправильно отклонять все ходатайства верующих об открытии церквей, так как это приведет к тому, что будет расти нелегальное отправление религиозных обрядов и служб, которые совершаются больше всего разными темными и антисоветскими лицами. Они будут настраивать верующую часть населения против Советской власти, используя то положение, что молиться приходится тайно и в домах, хотя здание церкви и находится в пригодном для службы состоянии, но его власти не передают верующим. Это может привести только к укреплению религиозности, а не ослаблению. Совет находит, что в данное время наименьшим злом для нашего государства будет открытие некоторого числа церквей, хотя и в меньшем числе, чем было. Наименьшим злом потому, что действие церкви допускается на определенных условиях, выполнение которых может быть проверено в любое время».

На основании этой записки Совет разработал проект постановления Совета министров СССР, в котором «образование нелегальных молитвенных домов, обслуживаемых не состоящими на регистрации лицами (бродячее духовенство, монашествующие, не имеющие духовного сана), большинство которых являются социально-опасными элементами», напрямую было увязано с «необоснованным отклонением подлежащих удовлетворению ходатайств», так что в отдельных областях количество нелегальных «молитвенных домов <...> превышает в 2-3 раза число легальных, зарегистрированных церквей».

28 октября Совет министров демонстративно отменил свое распоряжение от 10 августа об открытии 28 храмов. В ноябре 1948 г. Г. Г. Карпов, понимая, что изменение вектора государственно-церковных отношений скоро может стать необратимым, решился на экстренные меры. Он написал письмо Сталину, обратив его внимание на то,

«что среди верующих, не получивших удовлетворения своих ходатайств < об открытии церквей>, развивается недовольство, озлобление. Они в лучшем случае ищут путь к организации подпольных молитвенных домов для удовлетворения своих религиозных потребностей».

11 декабря 1948 г. Совет по делам Русской Православной Церкви вновь вошел в правительство с предложением об открытии ряда церквей и молитвенных домов. И снова председатель Совета аргументировал свою позицию активностью церковного подполья в тех местах, где предполагалось открыть храмы.

Это и последовавшее в ноябре 1949 г. предложение об открытии храмов были отклонены, но Совет не переставал следить за ситуацией в области церковного подполья. Еще в сентябре 1948 г. было решено «собрать полные сведения о незарегистрированных (нелегальных) молитвенных домах и службах, совершаемых незарегистрированными служителями культа», а также «изучить места массовых» несанкционированных «молений верующих». 30 сентября и 8 октября эти задания были поставлены перед уполномоченными. В апреле 1949 г. собранные сведения были суммированы в «Информационной записке о религиозных пережитках, выражающихся в исполнении обрядов и массовых молений по нелегальной (не состоящей на регистрации) церкви, и о лицах, занимающихся нелегальной церковной деятельностью». В ней председатель Совета писал о том, что нелегальные молитвенные дома - в отличие от зарегистрированных церквей, молитвенных домов и священнослужителей - практически невозможно контролировать. Местные органы не только не знают, как с ними бороться, но часто просто не осведомлены об их существовании, поэтому и «данные о нелегальном отправлении церковных треб, которыми располагает Совет», заведомо неполны. Несмотря на это, записка содержала внушительный список мест, где регулярно совершались массовые (от 100 до 10-15 тысяч человек) моления верующих. Кроме того, Г. Г. Карпов вновь указал, что «нелегальные молитвенные собрания в большинстве случаев» проводятся «в тех населенных пунктах, где нет действующих церквей».

Нужно сказать, что неосведомленность местных органов власти о церковном подполье порой была мнимой. Еще в 1944 г. уполномоченные Совета по делам Русской Православной Церкви не раз писали в своих отчетах как о слабой информированности, так и о нежелании работников райисполкомов поддерживать ходатайства об открытии церквей даже при наличии действующих, но не зарегистрированных молитвенных домов. Иногда районные руководители поощряли существование нелегальных общин, лишь бы не открывать церковь. Председатель одного из райисполкомов Пензенской области в 1944 г. заявил верующим: «Найдите себе дом и совершайте богослужение, так как церковное здание нужно для хозяйственных целей». В 1945 г. в одном из районов Омской области, когда уполномоченный Совета обратил внимание на деятельность незарегистрированного священника «и предложил обсудить вопрос об открытии церкви, о чем есть ходатайство верующих, <...> ему заявили, что, если открыть церковь, народ пойдет молиться, это неблагоприятно отразится на посевной кампании, а требы, совершаемые неизвестным, не отвлекают народ от работы». В своей информации от 27 августа 1946 г. Г. Г. Карпов подвел итоги двухлетнего наблюдения Совета за работой местных руководителей: «В отдельных случаях местные советские органы мирятся с такой формой обслуживания религиозных потребностей населения, лишь бы не открывать церковь». Лучше всего их мотивы сформулировал председатель Совета по делам религиозных культов в своей записке «об извращениях и нарушениях законодательства о религиозных культах» от 22 июля 1947 г.:

«Многие местные работники не понимая, видимо, этого, мирятся с наличием в районе области незарегистрированных, существующих явочным порядком, религиозных общин, дают разовые разрешения на моления под открытым небом, в домах верующих, лишь бы не «портить политическое лицо» района и официально не регистрировать молитвенные здания и служителей культа. Формально получается, что в районе нет действующих религиозных общин, нет духовенства, а на самом деле они имеются всюду и при этом действуют совершенно бесконтрольно. По существу такая ошибочная линия является попустительством неограниченной деятельности религиозных общин».

Это заключение было справедливо не только в отношении верующих-мусульман, старообрядцев или протестантов, но и православных.

6 июня 1951 г. председатель Совета по делам Русской Православной Церкви отправил на имя Сталина новое письмо по проблемам деятельности Совета и Русской Православной Церкви. В нем он снова обратил внимание на рост «нездоровых политических настроений среди верующих масс в связи с поголовными отказами на местах в удовлетворении ходатайств групп об открытии церквей», в связи с чем «недовольные группы верующих иногда прибегают к организации подпольных молитвенных домов или переходят в сектантство». «В целях борьбы с подпольными молитвенными собраниями» Г. Г. Карпов просил «разрешить Совету открытие церквей, тщательно проверяя и оформляя в установленном порядке, то есть через решение Совета Министров СССР».

Как видим, внимание Совета к церковному подполью было на удивление стабильным. Как предположила Т. А. Чумаченко, «в этом случае говорил не Карпов - председатель органа при правительстве, а Карпов-чекист». Действительно, Совет по делам Русской Православной Церкви был своего рода дочерним подразделением Наркомата (затем - Министерства) государственной безопасности. Ключевые посты в его руководстве занимали выходцы из спецслужб. Его председатель Г. Г. Карпов и раньше курировал в органах церковную проблематику: первое подразделение возглавлявшегося им с декабря 1941 г. 4-го отдела 3-го секретно-политического управления НКВД ведало «борьбой с церковно-сектантской контрреволюцией». Очевидно, сведения о церковном подполье и внимание к этому явлению было унаследовано Советом от «материнского» ведомства. Следует напомнить, что именно в ведении НКВД находилось «антисоветское церковное подполье» в предыдущий период; именно по линии НКГБ-НКВД-МВД Сталину поступали доклады о различных нелегальных явлениях церковной жизни. Судя по маргиналиям работников Совета на поступавших от уполномоченных информациях, в первый год его существования данные о различных проявлениях нелегальной церковной деятельности стекались к заместителю председателя Совета по делам Русской Православной Церкви подполковнику госбезопасности К. А. Зайцеву. Это свидетельствует как о значении, какое придавалось церковному подполью руководством Совета, так, возможно, и о источнике этого интереса. Немаловажно, что местные управления НКГБ придерживались в отношении Церкви в целом той же позиции, что и Совет по делам Русской Православной Церкви. В Ульяновской области начальник областного управления НКГБ лично, даже в обход уполномоченного Совета выдвигал предложение об открытии храма. В Одесской области у местных чекистов произошел конфликт с обкомом партии, поскольку

«на одном из совещаний городского партактива секретарь Обкома ВКП(б) по пропаганде, выступая с докладом, высказал мнение о том, что, мол, пора кончать с мракобесием, что вызвало недовольство со стороны работников НКГБ, которые в специальной докладной записке, направленной в Москву, отразили этот момент».

Отход главного карательного ведомства страны от ориентации на репрессивную политику в отношении Церкви был обусловлен рядом обстоятельств. В конце 1930-х гг. центр политической власти в СССР переместился из Политбюро ЦК ВКП(б) в Совет народных комиссаров. Как следствие, распался тандем Политбюро и ГПУ-НКВД, определявший на протяжении двух предшествующих десятилетий церковную политику властей. Идеологическое обоснование репрессивной линии в отношениях с Церковью, выработанное в ходе кампании по изъятию церковных ценностей в начале 1920-х гг., теряло свою актуальность. Советское правительство при принятии решений исходило теперь в большей мере из прагматических соображений геополитического характера, чем из идеологии. Соответственно должна была измениться и линия поведения НКВД – с 1938 г. единственного учреждения, ответственного за политику в отношении Церкви. Условным рубежом, после которого можно говорить о смене парадигмы в государственно-церковных отношениях, а равно и о смене подхода советских спецслужб к «церковной проблеме» можно считать 1939 год - год начала Второй мировой войны и начала присоединения к Советскому Союзу новых территорий: Западной Украины и Западной Белоруссии, затем - Бессарабии и Прибалтики, где действовали тысячи незакрывавшихся православных приходов и десятки монастырей. Тогда был отправлен в отставку и перешел на работу в Союз воинствующих безбожников главный исполнитель церковной политики 1920-1930-х гг. Е. А. Тучков.

Проявления нового, прагматического подхода к Церкви со стороны властей можно было заметить уже в 1940 г., когда два архиепископа Российской Православной Церкви Сергий (Воскресенский) и Николай (Яру-шевич) были назначены соответственно экзархами Прибалтики и Украины с возведением их в сан митрополитов и выехали в свои епархии. Тем самым в их ведении оказались только что присоединенные к Советскому Союзу обширные территории, на которых церковная жизнь не подверглась тем разрушительным гонениям, как на «старой» территории СССР. С весны 1940 г. Советский Союз все более активно отстаивал свои интересы на Балканах и в Восточной Европе. Влияние поместных Православных Церквей в этих регионах советское руководство не могло сбрасывать со счетов. С апреля 1940 г. в пропаганде Коминтерна начала складываться идея «национального антифашистского фронта», в котором под эгидой коммунистических партий оккупированных Германией стран должны были объединиться все силы, выступающие за национальную независимость. Православные верующие этих стран могли стать активными участниками «антифашистского фронта».

Великая Отечественная война еще более высветила возможности Церкви как участника внешнеполитической деятельности. По воспоминаниям П. А. Судоплатова, именно на «важную консолидирующую роль русской православной церкви в набиравшем силу антифашистском движении славянских народов и на Балканах» чекисты обращали внимание правительства. Но в полной мере использовать эти возможности можно было - как не раз писал в своих отчетах в правительство Г. Г. Карпов - лишь при условии «нормализации церковной жизни» в самом СССР. Это ставило перед советскими спецслужбами, ответственными за церковную политику, задачу по поиску новых форм взаимодействия с Российской Церковью и в перспективе - новых форм работы с церковным подпольем.

Последней крупной репрессивной акцией в отношении церковного подполья была проведенная 15 июля 1944 г. массовая высылка участников «антисоветской сектантской организации» «истинно-православных христиан». В ее ходе из десяти районов Рязанской, пяти районов Воронежской и двух районов Орловской областей было переселено 537 хозяйств, или 1673 человека. Участников организации с членами их семей предполагалось «переселить в Омскую, Новосибирскую области, Алтайский и Красноярский края, рассредоточив их там в нескольких спецпоселениях, где они будут находиться под наблюдением НКВД». Современные исследователи полагают, что это был «единственный пример массовой депортации русского населения в этот период». В период освобождения оккупированных немцами территорий священники подвергались репрессиям как «шпионы» и «сотрудники СД». В 1944 г. в Смоленской области арестовали «группу шпионов»-священников. В Ленинградской области и в Латвии были разгромлены остатки Псковской православной миссии. Однако полномасштабной волны репрессий против «шпионов в рясе» в 1943-1945 гг. не было. Трехчастная схема (епископ - подполье - заграница), столь тщательно в предшествующий период разработанная Е. А. Тучковым и использовавшаяся тогда для уничтожения легальной и тайной частей Церкви, несмотря на продолжавшиеся репрессии, в 1940-х гг. уже не применялась. Даже в ходе массовой высылки «истинно-православных христиан» репрессии не затронули легальную церковь, а ведь только в Воронежской области за время оккупации было открыто более полусотни храмов. Изменение политики станет еще более очевидным, если мы вспомним, что в 1932 г. арест иоаннитов на Северном Кавказе стал поводом для разгрома Ставропольской епархии Российской Церкви.

В первые годы работы Совета по делам Русской Православной Церкви его сотрудники на местах предпочитали использовать в качестве санкций устные запреты и налогообложение. Применялись эти меры не ко всей общине, а лишь к организаторам нелегальных молитвенных собраний и священникам. Причем «беседовать» с нарушителями законодательства, как правило, должны были работники гор- и райисполкомов, иногда- сотрудники НКГБ и НКВД. Уполномоченные должны были лишь предоставлять в областные организации «специальную информацию» о наличии нелегальных молитвенных домов и незарегистрированных священников. Реже предупреждения о «нарушении законного порядка» делались уполномоченным через местного епископа, хотя этот способ воздействия и считался предпочтительным. Налогообложение «нелегалов» достигало значительных сумм. Жители одного из сел Омской области в 1944 г. ежемесячно выплачивали подоходный налог за незарегистрированного священника в размере 7, 5 тысяч рублей и 4 тысячи рублей за свой нелегальный молитвенный дом. 13 декабря 1946 г. Министерство финансов своим указанием местным налоговым органам подтвердило практику обложения подоходным налогом доходов от совершения религиозных обрядов и треб заштатного и незарегистрированного духовенства.

Репрессивные меры тоже не были забыты окончательно. Летом 1944 г. уполномоченный Совета по Красноярскому краю писал в Москву:

«Продолжают учащаться случаи, когда местными органами НКВД и НКГБ к верующим из местных жителей, причем преклонного возраста, имеющих родственников на фронтах Отечественной войны, применяются в качестве репрессии временные аресты, сопровождающиеся обысками и изъятиями богослужебных книг, за факты сбора у себя в квартирах немногочисленными группами верующих на молитвенные собрания в дни больших религиозных праздников. В то время как другие формы убеждения верующих на их незаконные действия на местах не принимается».

Председатель одного из райсоветов Красноярского края в январе - феврале того же года собственной властью выселил за пределы района незарегистрированного священника. В Вологодской области были задержаны и осуждены монах и священник, совершавшие тайные богослужения. В трех последних случаях речь шла о так называемых «бродячих» церковнослужителях, чья деятельность охватывала несколько районов области. Похоже, тяжесть репрессии различалась в зависимости от ее адресата: «бродячее» духовенство попадало в сферу внимания карательных органов и подвергалось аресту или высылке, оседлые «нелегалы», чья деятельность не выходила за пределы одного или нескольких соседних сел, оказывались в ведении районного финансового отдела и подлежали повышенному налогообложению. Красноярский священник и вологодский монах собирали также подписи под ходатайствами об открытии церквей (священник собрал более 700 подписей), а это могло квалифицироваться и как антисоветская провокация. Аресту и суду подлежали также члены групп «истинно-православных христиан», «федоровцев» и других антисоветско-эсхатологических движений, воспринимавшихся властями как безусловно враждебные. Здесь репрессии подлежали не только руководители групп и активисты, но порой и рядовые члены. «Бродячий» образ жизни некоторых из них был в этом случае отягчающим обстоятельством. Применительно же к большинству участников церковного подполья случаи ареста фиксировались теперь как «нарушения законов правительства, относящихся к Русской Православной Церкви», а рекомендации о привлечении незарегистрированных священников к судебной ответственности рассматривались как «ошибка» работников Совета и даже как «непра вомерные и вредные» действия.

Конечно, убеждение, налогообложение и подобные «либеральные» меры воздействия обычно не приносили искомого результата. Уполном ченные на местах затруднялись в выборе санкций к незарегистрирован ным общинам и священникам.

«Основное в этом явлении, - сетовал в июле 1944 г. уполномоченный С вета по Курской области, - то, что я не знаю, какие меры, кроме словесных за прещений, можно принимать против таких лиц. На мое письмо к Вам по э му вопросу ответа не имею».

Совет не спешил дать общее указание по этому поводу, ведь главной м рой борьбы с церковным подпольем он считал не санкции в отношении незарегистрированных общин и священников, а открытие церквей в местах его распространения. В июне 1944 г. инспектор Совета, обследовавший Пензенскую область, предлагал дать указание облисполкому о необходимости «ускорить рассмотрение заявлений верующих о возможности и целесообразности открытия церквей, в первую очередь в районах, где установлены факты массовых нелегальных богослужений». Другим членом Совета в беседе с советским и партийным руководством Тульской области «был поставлен один вопрос – не проявляется ли Тульскими руководящими органами чрезмерная осторожность при рассмотрении ходатайств верующих об открытии церквей, т< ак> к< ак> с момента Постановления Совнаркома СССР о создании Совета, наличия 128 заявлений об открытии б 1-й церкви и нелегальных служб в области, до сего дня все заявления верующих Облисполкомом отклоняются». Если члены незарегистрированной общины стремились легализоваться и подавали заявление об открытии церкви, уполномоченные на местах старались поддержать их ходатайство и направляли его в Совет с заключением об удовлетворении. В первой половине 1944 г. одна из таких групп верующих со станции Лазо Приморского края, по российским меркам небольшая (30-40 человек), получила поддержку уполномоченного. В октябре того же 1944 г. председатель Совета по делам Русской Православной Церкви вошел в правительство с знаменательным предложением:

«В целях борьбы с нелегальными церковными группировками, - писал Г. Г. Карпов, - там, где они приняли широкие размеры, и в тех районах, где настойчиво ставится вопрос об открытии церквей, - пойти на расширение сети действующих церквей до двух-трех на район, не останавливаясь перед разрешением открытия церквей в областях и краях со значительным числом действующих церквей, но в тех районах, где их нет».

Это предложение было поддержано В. М. Молотовым. Такая позиция Совета в целом сохранялась до августа 1948 г., когда - наряду с признанием открытия «некоторого числа церквей» «наименьшим злом для нашего государства» - Г. Г. Карпов впервые с начала «нового курса» заговорил о возможности репрессий в отношении «незарегистрированных служителей культа и разного рода примазавшихся проходимцев» и предложил правительству поручить Совету «совместно с МГБ и МВД СССР разработать мероприятия по ликвидации всякого рода нелегальных отправлений религиозных служб и обрядов и нелегальных молитвенных домов». Безусловно, ужесточение позиции председателя Совета было вызвано общим «похолоданием» в государственно-церковных отношениях, которое началось после июльского 1948 г. Совещания глав и представителей Автокефальных Православных Церквей и продолжалось по крайней мере до мая 1949 г.. Зондаж о возможных репрессивных действиях в отношении церковного подполья Г. Г. Карпов продолжил в своем осеннем 1948 г. письме И. В. Сталину, предложив «не препятствовать церкви проводить борьбу чисто церковными методами с нелегальными религиозными подпольными группами, а Совету, в нужных случаях, ставить вопрос о применении административных или репрессивных мер к руководителям или организаторам этих групп, чтобы способствовать ликвидации церковного нелегального подполья в стране, представляющего собой политически вредное явление». Содержание возможных репрессий председатель Совета уточнил в информационной записке от 25 апреля 1949 г. Борьба с церковным подпольем, по его мнению, «должна идти путем усиления политико-просветительской работы на местах и конкретно в каждом отдельном случае, а административные меры надо принимать органам милиции и прокуратуры по отношению к организаторам шарлатанства, обмана, в целях возбуждения суеверия в массах населения, что предусмотрено ст. 123 УК РСФСР». Об открытии церквей как о возможной форме борьбы с подпольем в этой записке не было ни слова, хотя и тяжесть предполагаемых репрессий была несопоставима с процессами по церковному подполью 1930-х гг., к тому же их адресатами мыслились организаторы нелегальных молений, а не общины в целом. Идея о нейтрализации нелегалов путем расширения легальной церковной деятельности снова и довольно настойчиво зазвучала в письме Г. Г. Карпова И. В. Сталину от 6 июня 1951 г., где председатель Совета по делам Русской Православной Церкви предложил открывать «20-30 храмов в год по РСФСР при одновременном закрытии до 200-300 в год в УССР и других республиках».

Характерно, что органы МГБ также не считали нужным возвращаться к репрессивным мерам более раннего периода. В справке от 6 апреля 1948 г., представленной в ЦК ВКП(б) управлением МГБ по Алтайскому краю, предлагалось прежде всего «усилить политико-воспитательную работу среди населения», уполномоченным Совета не допускать к руководству церквами «лиц, ранее судимых за антисоветскую деятельность», и организовать через райисполкомы и сельсоветы «работу по выявлению нелегальных религиозных групп и проведению профилактических мероприятий по прекращению их деятельности». Поскольку в качестве организаторов «профилактических мероприятий» должны были выступать уполномоченные Совета, можно предположить, что и сами мероприятия не выходили за пределы цепочки: предупреждение - налогообложение - изоляция «бродячих» церковнослужителей, и в целом предложения алтайских чекистов находились в том же русле, что и деятельность Совета по делам Русской Православной Церкви.

Таким образом, открытие церквей мыслилось руководством Совета по делам Русской Православной Церкви главным средством борьбы с церковным подпольем в течение всего «нового курса» в государственно-церковных отношениях. Сделав небольшую уступку господствующему политическому настроению в период временного свертывания «нового курса» во второй половине 1948-1949 гг., оно вернулось к своей прежней позиции в начале 1950-х гг. В 1943-1948 гг. репрессивные меры в отношении большинства участников церковного подполья рассматривались Советом как девиация и могли допускаться лишь в отношении «бродячего» духовенства и членов антисоветско-эсхатологических групп. В 1948-1949 гг. репрессии вернулись в арсенал уполномоченных Совета, но ограничились мерами административного характера.

Однако в период «нового курса» линия Совета на усиление легальной церковной жизни в противовес подполью, несмотря на лояльное отношение к ней органов госбезопасности, не была реализована в полной мере. Открытие церквей на большей части РСФСР, откуда шло подавляющее число заявлений, в 1944-1948 гг. не было столь масштабным, чтобы нейтрализовать деятельность нелегалов, а с 1948 г. было вообще приостановлено. Во многом это произошло из-за противодействия органов власти районного и областного уровней, что было предопределено Постановлением СНК СССР от 28 ноября 1943 г. «О порядке открытия церквей», в котором был заложен механизм согласования интересов местных и - через Совет по делам Русской Православной Церкви (а возможно, при его посредстве и НКГБ) - центральных властей. Причем решающий голос принадлежал обкомам, крайкомам и СНК автономных республик. Попытки изменить это положение, предпринятые Советом в августе 1948 г., успеха не принесли. Другой и более важной причиной была позиция высшего политического руководства страны, занявшего исключительно осторожную позицию в вопросе уступок Церкви и прекратившего делать их при первой же неудаче ее внешнеполитической миссии. Даже постоянное возвращение Совета в переписке с «директивными инстанциями» к теме церковного подполья в общем не повлияло на принимаемые ими решения, не заставило открывать больше храмов, не помешало сворачиванию «нового курса», то есть не сделало церковное подполье фактором государственно-церковных отношений.

Тем не менее среди приоритетов работы Совета по делам Русской Православной Церкви в 1940-е гг. церковное подполье занимало не последнее место. Сокращение подполья - наряду с созданием благоприятного настроения «верующей части населения» и с рассеиванием «тенденциозных измышлений о положении» Церкви в СССР - выступает как одна из центральных задач работы Совета по нормализации внутрицерковной жизни (подчиненной, в свою очередь, интересам международной работы). Тем самым для Совета и, по всей вероятности, для стоявших за ним органов госбезопасности подполье являлось фактором в отношениях с Церковью, причиной, по которой следовало расширять ее легальную деятельность. Благодаря Совету проблема церковного подполья неизменно находилась в поле зрения политического руководства страны.

Исходя из интереса к нелегальной церковной жизни со стороны Совета и спецслужб, из того, что еще в 1940 г. была констатирована связь между ростом подполья и закрытием храмов, а также из содержания процессов, начавшихся в церковном подполье в первые годы Отечественной войны (см. § 2 настоящей части), можно сделать следующее предположение. Не будучи определяющим фактором государственно-церковных отношений, в период перехода к «новому курсу» церковное подполье создавало благоприятный для Церкви контекст этих отношений. Курс на легализацию скрытой церковной жизни, взятый Советом по делам Русской Православной Церкви в середине 1940-х гг., несмотря на молчаливое противодействие местных органов власти и фактическое прекращение открытия церквей со второй половины 1948 г., имел важнейшее значение для церковной жизни этого периода.