Действие 2. Сцена изображает кабинет директора Ковалева

Сцена 1.

Сцена изображает кабинет директора Ковалева. Ковалев стоит у открытого окна, мнет в руках незажженную сигарету. Робкий стук в дверь, Ковалев ахает, прячет сигарету в кулак и сует кулак в карман; в кабинет заходит Литвиненко. Она кивает ему, и быстро запирает кабинет на замок. Потом подходит к окну, к Ковалеву.

Л и т в и н е н к о: (суховато) Слушай, зашла покурить – честно! У тебя есть?

К о в а л е в: (достает из кармана руку с сигаретой, зажигалку; нежно) Ты что-то редко заходить стала, Тома…

Л и т в и н е н к о: (с сарказмом) А что, ты хочешь, чтобы о нашем романе вся школа говорила?! И так уже говорит…

К о в а л е в: (испуганно отшатывается) Ты что?! Правда?!

Л и т в и н е н к о: (прикуривая, выпуская дым) Ой, расслабься… Шучу! (рассеянно смотри в открытое окно) Теплынь… как весна пришла!

Ковалев делает попытку обнять ее и касается губами ее щеки; Литвиненко с досадой отстраняется, отходит. Садится на стул перед ним и резким движением сбрасывает туфли.

Л и т в и н е н к о: (недовольно) Дресс-код проклятый… Высокое учительское достоинство – каблуки. Ну, ничего, скоро, кажись, все это кончится!

К о в а л е в: (присаживаясь за стол, непонимающе) Что «все»? И «что» кончится?

Л и т в и н е н к о: (лукаво улыбаясь) Да ты что, ничего не знаешь? Ой-ой… культурная революция у нас, Володенька. Это физик сказал, обрати внимание.

К о в а л е в: (хмурится) Какая революция, Тома? Ничего не понимаю…

Л и т в и н е н к о: (устало машет рукой, роняет пепел на себя, с досадой отряхивает юбку) Ой, Володя… вот интересно – тебе самому все это не надоело?!

К о в а л е в: Что?

Л и т в и н е н к о: (резко) Показуха наша педагогическая! Реформа эта… стенгазеты эти, которые никому не нужны. Натягивание троек тем, у кого родители в Попечительском совете. Все эти утренники-мутренники по указке районных методистов… Дни Пожарника эти дурацкие, «Зарницы» идиотские? Истерика перед каждой проверкой: то СЭС, то пожарные, то аттестация. Ну? Володя? (перегибается к нему, смотрит в упор) Не надоело?!

К о в а л е в: (неохотно, нахохлившись) Ну… Ну, Тамара, это же рутина школьная. Во всех школах так, в любом районе. Ничего, живем.

Л и т в и н е н к о: (горько усмехается) Вот именно, что рутина. Болото… И живем мы в болоте. Как там у Алексея Максимыча? (декламирует) «А вы на земле проживете, Как черви слепые живут: Ни сказок про вас не расскажут, Ни песен про вас не споют!»

К о в а л е в: (ежится, нервно снимает очки, протирает) Ну, знаешь, Тамара! Ты хватила… А тебе, что ли, надоело?!

Л и т в и н е н к о: (с коротким издевательским смешком) Мне?! Да я-то учителка, серая лошадка. Сорокалетняя баба без перспектив… фольклорный элемент!

Ковалев сопит обиженно. Потом бросает очки на стол, встает, ходит по кабинету. Запинается о туфли Литвиненко, ойкает.

К о в а л е в: Ну и… Ладно! (машет рукой) А что это вот, ты говорила-то про каблуки?

Л и т в и н е н к о: (гасит окурок, с коротким смехом) Так это новая фишка такая. Юля Чичуа ввела, своей театральной постановкой. У Матильды Дебенгоф на физкультуре уже старшие босиком в зале занимаются, у Глинской тоже… Барышни наши гламурные – Презе и Михайловская, тоже моду такую взяли. Сегодня, вон, в столовой троих босых видела. За булочками пришли…

К о в а л е в: (горестно, хватается за голову) Ой, ё-моё! Это же… это же нарушение! Кто из СЭС придет, увидит, нам каюк! И завучи наши… Шуртис меня съест! С Коломенской!

Л и т в и н е н к о: (с интересом, обернувшись) А ты кого больше боишься: Коломенской, Шуртис или СЭС? А, Володя?! Или себя?!

Ковалев останавливается и дико смотрит на нее. Литвиненко вскакивает.

Л и т в и н е н к о: Ты понимаешь, что это уже остановить?! Это уже знамя революции, которая в школе! А революция все ломает: отношения, стили, нравы… Свое изобретает. Вон, шестьдесят восьмой в Париже… господи Боже, я что я – литератор, историку это говорю!

Ковалев делает к ней несколько шагов. Приближается. Литвиненко отступает к окну.

К о в а л е в: (серьезно и тревожно) Тамара… Тамара!

Л и т в и н е н к о: (азартно) А? Что это ты сбледнул с лица? А Теруань ди Мерикур?! С обнаженной грудью на баррикадах, а? Делакруа писал…

К о в а л е в: (наступая) Тамара, остановись!

Л и т в и н е н к о: (хватаясь за воротник кофточки) Может, и мне грудь оголить, а? Ну?! И на баррикады? Ну, сделать это, нет?

К о в а л е в: (испуганно отшатываясь) Не надо! Господи, только не здесь!

Л и т в и н е н к о: (выкидывая руку в сторону, не глядя, указывая на портрет Че Гевары) А чего ж ты тогда Гевару тут повесил, родной? Что, в романтику молодости играешь, в революцию, а сам на учеников униформу натягиваешь? С Коломенской вместе оболваниваете, да? (с ненавистью) Хорошо же ты устроился!

К о в а л е в: (падая на диван, вскрикивая) Но это же распущенность! То есть это начало самое… босиком это и все… хамство…

Л и т в и н е н к о: (грозно, с издевкой) М-да? Распущенность?! Кто носит майку «Адидас» - тот завтра Родину продаст, так, да? Как в советские времена? Эх… ты…

Литвиненко отходит к окну. Прижимается лбом к стеклу. Ковалев остается сидеть, раздернув узел галстука. Пауза.

Л и т в и н е н к о: (глухо) Распущенность – это… это то, как мы сейчас живем. Вчера вон… Я уже уходить из школы собралась, смотрю у гардероба: девки эти двое, оторвы наши. Раевских и Варвара, ведут Игоря Иванова – как на расстрел, под конвоем. Я им: вы куда?! А Раевских хихикает: да так, побазарить… (повторяет с ненавистью) ПОБАЗАРИТЬ!!! Такая, знаешь, БЕЗнаказанность сытого, довольного ЗЛА. Я это первый раз ощутила, очень четко… (передергивает плечами) Хорошо, мне тут же позвонила… (осекается; отрывает голову от стекла, барабанит по нему пальцами)

К о в а л е в: (тихо) Кто тебе позвонил?

Л и т в и н е н к о: (зло, не оборачиваясь) Не важно! Я чувствую: ни секунды терять нельзя… Туфли скинула и бегом в актовый, по лестнице, на третий. Еле добежала. Я ведь не спринтерша… Там Чичуа и ребята репетировали. Ну, и мы успели. Они его в подвал уже затащили и, по-моему, связать хотели. А уж что потом планировали, одному Богу известно! (горестно вздыхает; пауза, грустно) Да, Володя… частная школа, юдоль скорби. Те, кого отрыгнула обычная – потому, что «не такие как все», не умеют общаться, слишком умные – и те, кого родители за деньги отмазали от прямой дороги в колонию для несовершеннолетних. Нам платят, мы умываемся. И мы ничего не денлаем с ними, даже не пытаемся что-то сделать… Почти так же, как в обычной школе, но тут… (истерически смеется) честная проституция у нас, Володь! Не кажется тебе, а?! Ну не могу я больше… проституткой, извини.

Пауза. Литвиненко оборачивается. Подходит к дивану, встает перед Ковалевым.

Л и т в и н е н к о: (тихо) Вот это – как?! Не распущенность? И об этом все знают. И Зинаида Леонидовна у нас сладенькая, первая в районе по показателям воспитательной работы. Лишь бы имидж школы не уронить, карьерку не попортить. И прогулы мы всем замазываем, чтобы цифры не портить, имидж… И этих девок тянем, тройки им рисуем. Подушевое финансирование! Бороться за каждого ученика! (она всплескивает руками) Путин призвал! Медведев указал! Гуманизация и информатизация!!! (с отвращением) А у нас говно по углам копится, и мы… и мы… Ай, да что с тобой говорить!

Литвиненко отходит к стулу, садится. Берет туфли. Разминает ступни пальцами.

Л и т в и н е н к о: (обреченно) Знаешь, что Таня Арнольди в этом году физику Андрею сказала? Они там с ним секретничают, он молодой, на гитаре бренчит…

К о в а л е в: (глухо, угрюмо, смотря в одну точку) Что?

Л и т в и н е н к о: Что школа так и осталась концлагерем! Точнее, Древним Египтом. Мы – фараоны, а дети – наши рабы. А так и есть, Володенька…

Ковалев молчит. Литвиненко с досадой, чертыхаясь, всовывает ноги в туфли.

Л и т в и н е н к о: Знаешь… Черт! Колодки! Знаешь, я уж лучше буду босая с ними ходить, чем с Коломенской на заседаниях сидеть, при всем параде. Лицемерие – ДОСТАЛО! Школа у нас сейчас, как при совке, как тридцать лет назад, только бюсты Ленина не стоят. А так все то же. И педагоги, и начальники… нет. Лучше революция, чем это гниение сладкое.

Литвиненко идет к дверям. Ковалев вскакивает, бросается за ней. У дверей нагоняет.

К о в а л е в: (несмело протягивая руки и отдергивая) Тома… Тамара! Ну, нельзя же так! Я же… я директор, я… я тебя… вот…

Л и т в и н е н к о: (смотрит бешено, потом вдруг улыбается, откидывает волосы со лба) Володенька… (ласково) А ты… ты реши сам для себя, с кем идти. С Юлей Чичуа или с твоими коломенскими и шуртисами. Ты вон, на Че еще раз посмотри, спроси у него совета! Он подскажет… С ребятами, с лучшей их частью, ты будешь, или…

Литвиненко вдруг замечает что-то, торчащее у Ковалева из кармана. Молча берет, вытаскивает. Из кармана выпадает один смятый стаканчик, второй.

Л и т в и н е н к о: (с досадой) И пить бросай. Это не выход… определяться надо.

К о в а л е в: (потерянно) И ты только сейчас это все… поняла, да?

Л и т в и н е н к о: (резко) Да! Я тоже всего пару дней назад… Да, верно - последние годы тоже такая была. Фальшивая. А теперь настоящая. Извини. Революция не спрашивает. Она приходит. И ее не зовут… (пауза, открывает замок на двери) Верхи не могут, низы не хотят, товарищ историк. Так вот, я – низ, и я НЕ ХОЧУ!!!

Литвиненко выходит и дверь с грохотом захлопывается.

[ЗАТЕМНЕНИЕ]

[ЗВУКОВАЯ ВРЕЗКА]

Голос диктора:

В своей статье обозреватель «Литературной Газеты» Артём Балунян отмечает, что, по его мнению, современная российская школа по-прежнему отвергает ярких и творческих педагогов, неординарных личностей. «Серость приветствуется на всех уровнях – и среди учителей, и среди учеников» - пишет Балунян – «И это происходит только потому, что серостью легче управлять, а школа, по мнению чиновников от образования, должна в первую очередь, просто и легко управляться. Она просто не должна доставлять им лишних хлопот». С обзором прессы на «Радио-Дача» вас знакомил ведущий рубрики Антон Макаров.

Сцена 2.

Сцена показывает кабинет Глинской, с мольбертами и разными предметами для рисования. Света в нем нет, темно. В тишине тихо проворачивается ключ в замке. Дверь открывается медленно. Слышны голоса: «Свет включи, мля!». Вспыхивает луч фонарика, проводит по мольбертам, останавливается на декорациях для пьесы и костюмах: видна корона Гертруды из жести. Стук подкованных каблуков.

Голос Мульпямяну: Че ты грохочешь… Палево! Сними ты их…

Голос Раевских: Да не ссы ты! Если Верста ключи все дала, от всех входов, че палево-то?

Голос Мульпямяну: Да просто на хера шуметь…

Голос Раевских: Верста знает, че делает! Ключи дала, все объяснила, че надо тебе еще… Где Коврига?! Викуля!!! Свет найди!

Три тени копошатся у входа; одна нашаривает выключатель и в кабинете вспыхивает свет. Он освещает Раевских в сапогах с подковками, в черной куртке с баночкой «Ягуара» в руке; Мульпямяну в мятом спортивном костюме (старые, порыжевшие «гриндера» она держит в руках) и Ковригину в джинсах и ветровке с балахоном, в сланцах (она сбрасывает их у порога): именно она включила свет и сейчас стоит у выключателя, щурится.

Р а е в с к и х: (осматриваясь, довольным голосом, тянет) Во, ба-алин… приплыли! Всё тут! Прикинь, Верста все знает. И где шмотье они сложили, и фигню эту свою театральную…

М у л ь п я м я н у: Кароче, давайте все по-быстрому… Охранник пока спит.

Р а е в с к и х: Че по-быстрому-то, Муля? Давай покуражимся… Гертруде в колпак наделаем, Глине этой. Она напялит, а там… (смеется визгливым хохотом, отпивает коктейль; ходит по кабинету и пинает корону Гертруды – та со звоном катится по полу, Мульпямяну вздрагивает) Да не ссыте вы! Времени вагон!

М у л ь п я м я н у: (резко, грубо) Вита! Сядь, не мельтеши! Топаешь, капец, щас кто-нибудь услышит… Садись, лучше, кури пока!

Раевских повинуется. Сев на крутящийся стульчик, она демонстративно ставит рядом коктейль, отхлебывает, потом закуривает. Мульпямяну примеривается к декорациям, Ковригина осматривает платья в большом ящике.

Р а е в с к и х: Коврига! Алё! Пни мне эту хрень сюда… Ты чо, глухая, каз-за?

К о в р и г и н а: (огрызается) Сама каз-за! (пинает к ногам Раевских корону).

Р а е в с к и х: Ты не ори на меня, поняла-нет?!

Раевских привстает со стула и топчет корону сапогами: жесть гнется, с короны падают металлические шарики, катятся по полу. Ковригина смотрит на это с осуждением. Закончив, Раевских снова усаживается и достает из кармана, связку ключей.

Р а е в с к и х: (рассматривая ключи, распоряжается) Короче… Муля, ты ломай декорации ихние, всю фигню эту. Ножницы возьми, там… Коврига! А ты платья рви…

К о в р и г и н а: (нехотя) Да щас…

Р а е в с к и х: (не смотря на нее) Рви, сказала. На клочки… О-ба! Ёптить, девки! (замирает с открытым ртом, а потом показывает подругам один из ключей) Это же… Верста, нам свой ключ отдала, по запаре! От кабинета своего!!!

Мульпямяну делает движение к Раевских – Ковригина недоуменно смотрит.

М у л ь п я м я н у: (хрипло, ликующе) ПАПКА!!!

Раевских срывается со стула. Роняет банку, та падает и катится, из нее льется. Раевских не обращает внимания.

Р а е в с к и х: (в дверях) Коврига, здесь сиди, на шухере! Мы щас…

Оставшись одна, Ковригина продолжает разбирать костюмы – это придворные платья дам. Медлит, рассматривает одно. А потом, оглянувшись на дверь, вытаскивает одно из платьев. Сбрасывает свои тапочки, снимает джинсы и олимпийку, футболку и надевает платье. Подходит к зеркалу на стене, любуется своим отражением.

[ЗАТЕМНЕНИЕ]

Те же. Папка лежит на полу, разодранная на листки. Раевских, сидя на стуле и пристукивая каблуками, читает вслух и курит.

Р а е в с к и х: (с издевкой) «…с особым цинизмом Виталина Раевских наносила удары ногой, потерпевшей Синявской в паховую область с целью, как показала потерпевшая «повредить ре-по… реп-ро-дук-тивные органы», во! Я бы ее суку, ваще убила… Затем Раевских, используя шантаж и угрозы, заставили потерпевшую Синявскую измазать себе лицо экс-кер... тьфу! Говном, короче, домашних животных… (передразнивает тонким жалобным голосом) Только песика моего не трогайте… Только Жулечке лапки не ломайте… с-сука! Слышь, Муля?

М у л ь п я м я н у: (шевеля губами, сидит на полу, у таза, куда вывалена большая часть листов, читает про себя, шевеля губами; рядом Ковригина, в джинсах, майке и босиком) Ну… ага, читаю…

Р а е в с к и х: (с удивлением) Прикиньте, она тут про всех! Во жаба! Кто только ей сливает всё?!

М у л ь п я м я н у: (угрюмо) Ага… а тут еще про это, помнишь, мы в столовку школьную залезли? Кабачки потырили… Прикинь, пишет: «с целью спекулятивной продажи на рынке». А у меня дома тогда жрать нечего было, нас только-только сюда из Бендер привезли! Дойна наша, ей три года было, с голоду пухла, орала всю ночь, мля…

Р а е в с к и х: (весело) Викуля, а, Викуля! А тута и про тебя!

К о в р и г и н а: (бросается к ней) Где? Че?!

Р а е в с к и х: (водит пальцем по строчкам) Находясь в ночном клубе, в состояние алка-голь-наго опья-не-ния, разделась донага… это как? А, голышом типа! И плясала на барной стойке… (заливается смехом) Ай, Викуля, ты жжошь! Прикинь, Иванову-ботану надо это дать, он, мля, такой роман напишет!

К о в р и г и н а: (со злостью вырывает у нее листки, рвет, разбрасывает обрывки, бормочет) Да не помню я ни хрена! С вами тогда потащилась, и не помню больше ниче! Кто это, блин пишет?!

Р а е в с к и х: (серьезно) Все тебе скажи! Мля… какая сука моё бухло разлила? А, ладно. Короче, че толку рвать… Склеят. А давайте сожжем нафиг это. Ну, вон, в тряпье кинем и запалим. И костюмы ихние тоже сгорят…

М у л ь п я м я н у: (поднимает голову) Ты че, дура?! Сюда же менты и пожарные приедут!

Р а е в с к и х: (вяло) Да и пох… Школка сгорит – нам каникулы!

М у л ь п я м я н у: (угрюмо) Верста на такое не подписывала. Короче… Надо это закрасить или че…

Р а е в с к и х: (кивая на «гриндера» Мульпямяну) А ты че, боишься, что менты тя по лапам твоим вычислят? Типа по отпечаткам? Тоже мне придумала… тихо да тихо… Домушница, ба-алин!

Мульпямяну не обращает на слова Раевских внимания, кружит по кабинету, вместе с Ковригиной. Неожиданно Ковригина вскрикивает.

К о в р и г и н а: Нашла! Во! (показывает банку).

М у л ь п я м я н у: Че там?

К о в р и г и н а: Краска… какая-то сажОвая. Или тушь. Черная она!

М у л ь п я м я н у: (решительно) Пойдет… лей! (кидает листы в таз) Лей сюда! Вита, харэ читать, давай сюда!

Они скидывают все листки в таз и щедро заливают черной жидкостью. Та брызгает на руки Ковригиной и ноги Мульпямяну, но они не замечают.

Р а е в с к и х: (удовлетворенно) Ну, вот и всё, блин… Токо не покуражилися… Слышь, Муля, ломай давай все. Оторвемся! Коврига, ты се, не порвала ничё? Чо ты за дура такая?!

Мульпямяну ножницами тычет в холсты. Раевских соскакивает со стульчика, подходит к ящику. Достает то самое платье, которое примеряла Ковригина – оно лежит сверху и, схватив руками, раздирает по шву с громким треском.

Р а е в с к и х: (недовольно) Мля… Хорошо сшито! Мы так рвать замаемся!

К о в р и г и н а: (вдруг хватает Раевских за руку) Погоди! Витка, погодь!

Р а е в с к и х: Че?!

К о в р и г и н а: (возбужденно, торопясь) Погоди! Там на пожарном щите… Топор острый и эта… и нож там! Острый. Я щас принесу. Так удобнее будет…

Р а е в с к и х: (довольно) Во, головастая ты у нас… Слышь, Муля? Погоди, щас… Давай, неси.

Раевских лениво возвращается к стулу, цокая каблуками и виляя узкими бедрами. В этот момент сначала гаснет свет, а потом в коридоре раздается грохот вдребезги разбитого окна.

М у л ь п я м я н у: (кричит) Шухер! Окно, мать! Сигналка сработала! Щас менты приедут… Вохровцы!

В темноте что-то грохочет, падает, валится. Через несколько секунд слышится вой полицейской сирены.

[ЗАНАВЕС]