Часть 10. Сехун щелкает железной зажигалкой в форме черепа и затягивается первый раз за прошедшие полгода

Сехун щелкает железной зажигалкой в форме черепа и затягивается первый раз за прошедшие полгода. Отвыкший от едкого дыма организм реагирует незамедлительно подступающей к глотке тошнотой из-за мерзкого оседающего на языке вкуса. Почему-то сигареты Сехун выбирает самые отвратительные и бабские, тонкие, с чем-то вроде вишни или яблока. Для такого унылого вечера с желанием отдаться во власть собственного садомазохизма они в самый раз.

Спутница на ночь невысокая, но симпатичная: с большими красивыми глазами, привлекательными блестящими губами и мягкими маленькими ладонями, удобно ложащимися на спину. Чтобы ее поцеловать, приходится наклоняться и кусать губы – она думает, что из-за вспыхнувшей между ними страсти – а на деле из-за быстро затекающей шеи. Сейчас она расплачивается с таксистом деньгами Сехуна, стучит каблуками по асфальту и дребезжит множеством украшений на руках и горячей, пахнущей сладкими духами шее.

Сехун давится дымом, своим идиотским настроением и фальшивыми «веди», когда девушка улыбается вроде бы просто, а вроде бы и не-будь-таким-букой-как-будто-не-хочешь-подняться. И не то чтобы он хочет…

У Сехуна выбора нет, когда сигарета ломается под каблуками, а через минуту за спиной захлопывается входная дверь. Он дежурно обнимает ее, мажет губами по макушке, зарывается пальцами в длинные черные волосы, довольно приятные на ощупь, и еще раз вдыхает ее запах. Слишком сладкий, напоминающий о чем-то.

-Подожди, - она хихикает и упирается руками в грудь, отталкивая Сехуна от себя, приводит на диван и скрывается в темноте квартиры. И если бы она задержалась на несколько секунд, Сехун бы точно заснул, расстегнув первые пуговицы на черной рубашке и откинув голову назад на мягкую спинку.

Сехуну в живот прилетает упаковка презервативов, а на бедра давит тяжесть мягкого опустившегося сверху тела в одной только длинной тонкой кофте с широким воротом. В приглушенном освещении она выглядит еще красивее с этими своими проглядываемыми ключицами и блестящей матовой кожей. Сехун пробно ведет языком по неглубокой ямке и морщится – на вкус она горькая и соленая.

Впрочем, неудивительно. Сверкает разве что из-за специальных духов с раскрошенными в них блестками. И кто только додумался до такого?

Сехун решает поискать ответ на свой вопрос позже и растирает свою апатию по раскрывшимся с готовностью губам, делится вкусом выкуренной сигареты и ненавязчиво накручивает мягкие пряди на указательный палец. Делает все, чтобы не преступать черту своего охраняемого приятного одиночества, но она уже гибкой тенью соскальзывает на пол между его раздвинутых ног, расстегивает ремень, вжикает замком на ширинке и тянет джинсы по худым ногам вниз вместе с бельем.

Приятная тяжесть наливает свинцом низ живота, и Сехун тянет волосы в кулаке вверх – пожалуй, она не настроена тратить время на лишние прелюдии. Ему ничего не стоит опрокинуть легкое податливое тело на скрипнувший диван, задрать кофту, под которой предусмотрительно ничего нет, и открыть презерватив.

В носу свербит из-за смешавшихся запахов ее духов и выпитого алкоголя. Градус спирта в организме как раз тот, чтобы бездумно прижиматься губами к выгнутой шее и двигаться между гладких бедер с влажными шлепками о кожу, дышать через раз и вдавливать соскальзывающие пальцы до побеления в обивку дивана. Она протяжно стонет, царапает плечи и спину, выгибается и вскидывает бедра, чтобы больше, быстрее, ощутимее.

И Сехуну ничего не стоит дать ей то, чего она так просит своими влажными разбавленной похотью черными глазами с размазавшимся карандашом, тонкими пальчиками на лопатках и языком на покрасневших губах.

Это хорошо и мерзко одновременно. Поэтому, когда она наконец отпускает его, удовлетворенная и уставшая, Сехун без одежды выходит навстречу прохладе открытого балкона с телефоном и сигаретами.

Они помогают цепляться за ускользающую надежду – ничего не изменится, все будет как раньше, не стоит беспокоиться. Но пальцы подрагивают, потому что О Сехун не переносит педиков, которые испортили ему молодость. Точнее одного-единственного китайца с вечной тенью под глазами и большим носом, инфантильного и избалованного, капризного, который сразу отшил попытку Сехуна признаться в своих постыдных чувствах. И как же было сложно делать вид, что все замечательно и время такая классная штука, лечит полученные когда-то душевные раны, когда Цзытао объявился в клинике со своей собакой. Внешне повзрослевший, но оставшийся все таким же ребенком-чудовищем для психики окружающих людей.

Потому что время ни черта не лечит, и Сехун до сих пор раздраженно плюется, вспоминая, как Цзытао послал его с этими «сопливыми штучками» в чью-нибудь чужую задницу. Они типа хорошо общались и почти дружили, но Сехун вдруг все испортил так не к месту пришедшейся влюбленностью и подростковой наивностью, предположив о возможной ответной симпатии.

Ага, как же.

Спящая на диване девушка с обилием украшений и сладкими духами как женская версия Цзытао, несбывшаяся мечта, гнойник, спрятавшийся далеко под сердцем. И его не выдрать – разве что только с этой гоняющей кровь мышцей.

Сехун затягивается глубоко-глубоко, берет в руку телефон, ежась от ночного холода, и набирает недавно сохраненный в списке контактов номер под названием никогда-и-ни-за-что-не-звонить. Но ему кажется, что если он сейчас уйдет с этого балкона, ляжет на диван к ней, его просто разорвет на тысячу ошметков.

Высказаться здесь и сейчас – это такая жизненно важная потребность, как дышать прохладным ночным воздухом. И плевать, что сейчас неприлично звонить людям, а голые стопы сводит болезненной судорогой из-за холода. Когда длинные гудки обрываются хриплым «да», Сехун роняет сигарету из пальцев и чертыхается.

-Цзытао?

-Ты, мудак, на время смотрел?

Что-то в этом мире никогда не меняется, и О Сехун все еще ненавидит педиков с их манящей, полной сладких запретов жизнью. Они рождают под ребрами белую зависть, все из себя такие open-minded, и тошно от однообразия собственного существования в этой огромной и полной возможностей и скрытых на первый взгляд удовольствий вселенной.