Из старых дневников

Ездить в Глинскую пустынь я могла лишь в годы студенческих каникул. Позже, когда я стала работать ее закрыли - в 1961 году. Все эти каникулы слились для меня в единое целое, о котором можно сказать вообще, но отдельные штрихи того времени хранили дневники, почти уничтоженные позднее. Теперь мне хочется включить сюда сохранившиеся дневниковые записи, чтобы очевиднее была обстановка, атмосфера того неповторимого мира, которого никогда уже не будет, так как он создается людьми. Людей тех нет, да и вообще глинских монахов, даже и молодых тогда, очень мало осталось в живых.

1. Как-то в Москве у одной знакомой старушки встретила я В.Н. Он только что купил себе настольные часы и просил меня сделать на них такую же надпись, какая когда-то была на часах в келье о. архимандрита Серафима (Амелина). Эти новенькие, радующие владельца часы напомнили мне о несостоявшемся подарке о.Серафима. Он предложил мне в подарок часы. Какие? Тогда я не догадалась спросить об этом. О.архимандрита поблагодарила, но от подарка отказалась, сказав, что дома у нас есть часы, в Москве на всех перекрестках часы, на каждой станции метро есть часы, так что нужды у меня в них нет. Он не стал настаивать, сказал даже как-то радостно: " Правильно! Это нам не надо, это мшелоимство! ” У меня было такое ощущение, будто я выдержала экзамен. Потом меня учили, что отказываться нельзя, если старцы благословляют, но в ушах долго звучало это бодрое: " Правильно! " и другая наука не прививалась.

В-ну просьбу я выполнила, надпись сделала и, не утерпев, прочитала " лекцию" о нестяжании, зная, что " добра" у него " на многие годы”.

Конечно, мое учение не пошло впрок. Ему казалось это излишне суровым: и зачем себя во всем ограничивать, стеснять, лишать радостей? В том, что не одолела себя и пустилась в рассуждения, я позже каялась о.Андронику. Он простил и сказал даже: " Спаси тебя Господи". По тону его я поняла, что ему трудно бывает внушать простые истины, которые, казалось бы, и не требуют никаких объяснений. Пример старцев был очевиднее всех внушений, но не для всех.

2. Однажды с нами, возвращающимися в Москву паломниками, поехал по делам обители и о.Серафим (Романцов). Ради о.Серафима дали всем тощую монастырскую лошадку, запряженную в простую телегу. Бросили на доски охапку сена, положили вещи, посадили старших и тронулись. Лошадка шла более широкой разъезженной дорогой, а мы, кто помоложе, шли извилистыми тропами через поле и небольшой лесок. В лесу приятная прохлада. Хорошо идти молча, не спеша, поглядывая на темнеющие впереди спины. Под ногами подсыхающая на корню трава. Лето выдалось сухое, дождей было мало. Кое-где торчали шляпки грибов. Собирать их было некогда и некуда, и проходить мимо жалко. Кончился лесок, пошли полем. На дорожке кое-где виднелись маленькие змейки, они грелись на песке. Заслышав наши шаги, быстро исчезали, будто таяли. Дорога повернула вправо, мы должны были пройти через поле кукурузы, а потом картофеля. Вдалеке, по мосту тряслись наши старички. Мы раньше их попали на лужайку, рядом с которой был полустанок со странным названием “Локоть". Здесь надо было дожидаться всех и пойти вместе к знакомой о.Серафиму старушке, отдохнуть у нее и ждать поезда, который останавливался только раз в сутки ночью.

Уезжали мы на заговенье. Наступал Успенский пост. Хозяйка всем поставила горшок каши и кувшин молока.

Все это: только что оставленная обитель, и тихая деревенская улочка, и низкая хата, где дощатые нары, огромная печка, простой деревянный стол без скатерти и даже без клеенки, дымящаяся в горшке каша - все казалось сказкой. Вечером, в темной хате мы пели, а старичкам предложили полежать за перегородкой. Пели " Взбранной Воеводе" и другие молитвы. Мне было странно встретить такой уголок на свете, где жили люди с детски наивным взглядом на мир, с бесхитростным доверием каждому приходящему. Вероятнее всего, близость обители незримо хранила их от разливающейся всюду злобы, от растущего раздражения, зависти, клеветы. Или это Господь хранил их, чтобы уже здесь, за несколько верст от обители, измученные почувствовали утешение, уставшие отдохнули, стремящиеся к вдохновению, уверились в действии молитвы и подвига, все " труждающиеся и обремененные" нашли мир душам своим в обители, Христа ради принимавшей всех, кто переступал ее порог. Ощущение чуда крепко держало еще, хотя умом постигалась и обычная истина - по мере погружения в нашу суету обаяние света нездешнего будет меркнуть... Но, Бог даст - тьма не поглотит его!

3. Вот один из многих, обычных для того времени день. Ясный, солнечный, тихий. Миновал полдень. Солнце мягко опускается в белесую даль. Его мне видно из западного окна на торцевой стороне корпуса, окна на сегодня “моей кельи”. Оно открыто. Свежий ветерок приносит запах поля, дальнего леса, прохладу речки Обесты. Быстрые касатки чертят черные штрихи на бледно-голубом небе. Штрихи тают вместе со свистящим звуком. Сероватые тучки поднимаются над речкой... Скоро в храме запоют " Иже крестом ограждаеми, врагу противляемся". Пора кончать текущие дела. Незаметно промелькнул и этот день. На душе совершенно спокойно, мирно, легко. Удивительная свобода от забот, волнений, тревог. Все они где-то далеко притаились, ждут. Нападут ли снова из своей засады или рассыпаться успеют, пока мы тут? Не хотелось и об этом думать. Хорошо на душе - и слава Богу. Наверное, это и был тот мир, о котором Господь в Евангелии говорил: " Мир оставляю вам, мир Мой даю вам"... Слава Богу! ”

4. Кажется, это было в первый мой приезд в обитель. Настоятель о.Серафим благословил написать образ Успения Божией Матери в храм, надеясь собрать со временем праздничный ряд в иконостасе. Громко сказано - написать образ! На деле же все было проще. Мне дали начатую уже, то есть подготовленную, загрунтованную фанеру нужного размера, разлинованную клеточками. Местный художник явно боялся браться за многофигурную композицию. Образцом была хромолитография Фесенко на эту тему, Можно представить себе уровень требования. Все иконы здесь были живописными, (в лучшем случае - ХIХ века), и просто грамотное, насколько возможно, изображение евангельских событий вполне допускалось. Это было в тот момент моей задачей. Теперь страшно было бы на такое согласиться, а тогда молодо-зелено - " благословите, батюшка". И все. Ни сомнений, ни раздумий. Мое дело - стараться на совесть. И вот открыли мне дверь последней в длинном ряду кельи, которая на время работы будет моей. Только что вымыли пол, пожелали помощи от Господа. Впервые в жизни Бог дал мне возможность быть одной и в тиши. Что это такое - может оценить лишь тот, кому выпадало такое счастье хотя бы на время. Довольно скоро за дверью послышалось: " Молитвами святых отец наших..." Там, за дверью ждали моего ответного " аминь". Конечно же, это посланец о.настоятеля - Анатолий. Он в каком-то смысле связной. Его посылал о.Серафим с поручением или спросить, не надо ли чего. Он снимал скуфью, молился на образа в святом углу, кланялся и передавал то, с чем посылали. Если было время, спрашивал о том, что его интересовало. По его первым вопросам я поняла, что ему хотелось узнать, что я из себя представляю. Он спросил, чем и занимаюсь, что меня интересует, нравится ли эта работа, привлекает ли духовная сторона жизни, приходится ли что-то читать о ней. Ответив на все, я заметила даже некоторое удивление (скорее всего по поводу прочитанного). Ему захотелось рассказать и о себе. Он жил уже безвыездно полтора года в обители, а до этого приходилось уезжать: не прописывали. В армии пробыл недолго - освободили по зрению. В Курске жила старица, которую местные считали прозорливой. Он решил съездить к ней. В первый раз поехал из любопытства. Он вошел, видимо, вместе с другими и спрятался за печку. Матушка подошла, улыбнувшись, задернула занавеску и сказала: " Воином будешь". Он собрался ей доказывать, что в армию его больше не возьмут, раз дали " белый билет", но подумал, что матушка, возможно, имела в виду войну духовную и остыл, стал прислушиваться к ее словам. Приезжал после этого к ней не раз с огорчением на епархиального архиерея, безразлично относившегося к его желанию. В Глинскую пустынь его брали охотно, но окончательно решал дело архиерей, который тянул и тянул время. Дома знали, что он считаться с мнением родителей не настроен, и дали полную свободу. Но ему хотелось, чтобы они еще и благословили его. Отец приезжал в обитель, ему понравилось, и он благословил сына. Матушка утешала его: “Возьмут, будешь там! " Раз на очередную жалобу она ему сказала: " А ты бы архиерею могарычик свез". " Ну, - подумал Анатолий, -

сказала же матушка! Какой я могу архиерею могарыч отвезти? " Поехал в Глинскую пустынь снова. Жил с богомольцами. Отказывать - не отказывали, а брать без архиерейского указа не могли. Однажды позвал Анатолия о.настоятель, попросил отвезти в Сумы архиерею панагию и другие нужные ему вещи. Попросил Анатолий написать и прошение за него. О.Серафим написал. Приехал в Сумы, передал все, а о прошении ему сказали, что ответ владыка пришлет на настоятеля. Вот и получилось, что он " могарычик свез". Прошло какое-то время и о.Серафим позвал Анатолия: " Ну, Анатолик, подумай последний раз хорошенько. Пришло тебе разрешение". Анатолий обрадовался... И вот уже второй год пошел с тех пор. Порой он от радости земли под собой не чувствовал, но бывало и очень трудно.

5. Накануне праздника Преображения (кажется, в 1956 году) была длинная монастырская всенощная. Служили все священноиноки, а возглавлял эту торжественную службу владыка Ювеналий Ижевский. Он приехал в обитель за несколько дней до праздника в свой отпуск. В обители служили чинно, читали все положенное, не сокращая и не пропуская ни слова. Особенно длительным и монотонным мне казалось чтение кафизм. В храме в это время все садились. Монахи - на длинную лавку у стены (стасидии появились позже), богомольцы - на пол. Тогда у меня еще получалось сидеть по-турецки, это меньше места занимало. Сидишь, бывало, и поглядываешь на послушника, который должен зажигать свечи. В обители паникадило было, а электричества - нет. Когда чтение кафизм близилось к концу, спускали паникадило (был устроен блок и веревкой регулировали высоту), вставляли обычные стеариновые свечи и зажигали. значит, совсем скоро запоют " Хвалите Имя Господне..." Как ни прост был хор, а пели хорошо - спокойно, достаточно слаженно, вполне соответственно обстановке. Было даже два хора. К этому моменту по храму разносился шумок: вставали местные хохлушки, шелестя юбками, которых они ради праздника одевали несколько штук. Пропели " Хвалите” (говорили, что напев - афонский), стали прикладываться к праздничной иконе парами, начиная со старших. На клиросе читают канон. Свечи догорели, в храме темновато. За окном совсем темно, ночь спустилась на поля и леса. Где-то далеко-далеко гроза. Грома не слышно, только на окладах икон заметны голубоватые вспышки далеких молний. Около икон и у чтецов еще горят свечечки, да и лампады дают немного света. На душе светло, тепло и тихо. На часах - 1-й час ночи. На клиросе тоже 1- час читают. Скоро будут петь: " Под Твою милость". Погаснут последние свечи, пойдут все из храма. Свечка в фонаре на " площади" чуть-чуть осветит тропинку, по которой, привыкнув немного к темноте, растекутся ручейки собравшегося на праздник люда. Мы шли спать, очень хотелось запомнить все мелочи, чтобы как-то закрепить в памяти эту картину. Поздно уже, второй час ночи. Все углы заняты прибывшими со всех сторон богомольцами. Большинство из них благодарят Бога за “такую благодать"... Скоро все утихли и даже захрапели. Завтра, то есть уже сегодня, можно встать попозже, к шести часам. Утром всех поднимал и собирал звон " колокольни". Монах Виталий умудрялся из висящих железок извлечь довольно бодрую, даже веселую праздничную мелодию.

Утром была прекрасная погода. Ясно, солнечно, еще не жарко. Среди пришедших на праздник было много монашек. Почти все стояли с узелками яблок. Местные - и с букетом цветов, чаще всего георгинов с короткими стволиками, связанных в тугой пучок. Над толпой в храме стоял густой аромат сада, который как-то не замечался на всенощной. Многие исповедовались, ведь Успенский пост и великий праздник! Все уголки в храме были заняты, исповедовали справа и слева от центра и даже на крылечке, ближайшем к алтарю. Служил архиерей, это добавляло беготни о.Серафиму-духовнику и о.Андронику, которые несли " ковры” (попросту половички), орлецы, дикирий с трикирием. Молодые послушники раз в год, и то не всегда видели близко архиерея - где им знать, как обслуживать его. О.Серафим и о.Андроник в молодые годы были келейниками и иподиаконами, они все знали и умели. К тому же в Глинской пустыни не было разделения на важную и неважную работу, почетную и низкую, достойную их сана и звания или унижающую их. Где надо, там и были в первую очередь они, старцы. Делать они умели все быстро, толково, молча, вероятно - с молитвой.

Когда литургия кончилась, все высыпали на площадь, разложив на траве свои узелки с яблоками и цветы. В храме не было заметно всей пестроты собравшихся. Кое-кто из ближайших деревень пришли уже утром в свежих выглаженных атласных фартуках с нашитыми по краю лентами. Яркие вышитые или гладкие кофты, цветные юбки (чаще темно-синие, темно-коричневые, изредка черные) и сверху - фартуки, которые одевались только по праздникам, как украшение. В тот день ярко светило солнце и вся эта пестрота усиливала и оформляла чувство радости и причастности к радости всей земли, которая благоухающим зрелым садом благодарила Бога. Нас, всем неведомых, только явно приехавших издалека, кто-то поздравлял с праздником, угощал яблочком просто потому, что хотелось поделиться радостью. Удивительно сближать могла Церковь, особенно там, где было больше простоты и искренности.

Толпа растеклась вдоль фасада. Где-то в конце виднеется невысокая фигура о.Михея. в руках он держит золотой крест и кропило, с которого слетают сияющие в щедром солнце капли святой воды. Он освящает плоды. Слышны слова тропаря: " Преобразился еси на горе Христе Боже"... Братия уже на трапезе. После монахов туда же звали и всех богомольцев. Нам благословили взять обед в келью - пусть в трапезной больше народу поместится. В этот день можно было немного походить по лесу. Хорошо. В лесу густой запах расплавленной смолы. Тихо, Хотелось молчать. Казалось, что и вся природа молитвенно молчала. Сознание, что мы ушли от толпы в тишину, усиливало, углубляло ощущение праздника. Ведь не зря даже монахи из монастыря стремились в скит, куда не долетал шум толпы, даже праздничной. Монастырь вносил радость великого праздника в жизнь паломников, а уединение давало с силы копить " избыток сердца" для тех же праздников, для бесконечного терпения, понимания, сопереживания.

На целый день, даже в праздник, мне было жалко покинуть свою рабочую келью, тем более, что она дарила мне несравненное благо - возможность побыть одной. Работа моя не мешала мне помнить о празднике и потому мне благословляли быть после литургии и трапезы в рабочей келье и что-нибудь делать. Желание это шло от меня, никто не неволил. Это не была та работа, от которой праздник давал отдых. Это было совершенно другое, и возможно оно было только там... В довершение всего о. Андроник забежал (он не ходил, а всегда бегал), достал из бездонного кармана яблочко, поздравил с праздником и быстро исчез. Он знал, как знал и о.настоятель, и духовник, что я только ночевала в келье " московского домика" или где еще, да наскоро забегала туда перекусить, остальное же время очень охотно проводила в " рабочей келье", которая казалась мне тогда крепостью, ограждавшей от всех мыслимых бурь. Там открылся мне мир такой глубокой внутренней тишины и невыразимого покоя, которого больше не дано было нигде пережить. Думается, что старцы понимали без объяснений, что влекло меня в желанную тишину кельи и иногда выражали это понимание моего полного довольства вещественными дарами. Так о.Серафим-настоятель прислал с одной москвичкой вареной картошки, помидорчик и хлеба - подкрепиться. Картошка там редкость и потому - угощение. На трапезе варили каждый день кашу и обязательно борщ. Очень вкусны были эти традиционные щи и каша. А угощение - любое, самое незначительное - было знаком памяти, доброжелательности, приветливости. И ведь все это было!

6. Вечер того дня - праздника Преображения - был замечательным! Мы могли только догадываться, что готовился постриг молодых иноков обители, но знать, что он будет вечером в день Преображения - нет. Настал вечер, народу в храме много, дел у меня - тоже, и я старалась быть в храме " памятью", не отвлекаясь от службы, благо ее слышно было. Но пришли о.Андроник с о.Модестом, чтобы выбрать две иконочки новопостригаемым и стало ясно, что будет постриг: взяли иконочку преподобного Серафима Саровского и святителя Гермогена. Не секрет уже, что постригать будут Анатолия и Петра. Мне не хотелось опоздать на постриг. Я знала, что никто не позовет, не скажет мне. Тетушка не пойдет звать, потому что выйти из храма еще можно, но войти - нет, а ей то же хочется присутствовать на таком особенном церковном торжестве, - ведь нам до этого не приходилось бывать на постриге. Это было важно для нас уже потому, что мы очень дорожили тем, чем жила обитель. А такой момент очень серьезно переживался братией. Я волновалась, боясь пропустить начало. Пробовала вслушиваться в то, что читали в храме, но плохо получалось. Вдруг я услышала, как во дворе о.Андроник кому-то громко сказал: “Кончай, пойдем Анатолия и Петра постригать". Больше мне ждать нечего, надо скорее закрыть дверь и спешить в храм. Пришла я как раз вовремя. Старенькому владыке Ювеналию принесли стул. Он сел и обратился к собравшимся, особенно к братии, с призывом помолиться в такой момент за постригаемых. Вспомнил свою молодость, сказал, что в свои 25 лет по глупости думал, что иноческий путь может его привести к архиерейству. Архиереем он стал, но глубоко убежден, что считать это целью монашества можно только по глупости. Это путь к Богу, путь особый, путь борьбы с собой, более узкий и более прямой, на котором могут встретить монаха невыразимые утешения, но только для поддержки среди трудностей в этой борьбе.

Анатолий и Петр вышли, земно поклонились правому и левому клиросу, прошли к свечному ящику, где их встретил о.архимандрит (у него был выход из кельи в храм через свечной ящик). По болезненному состоянию своему он не участвовал в постриге, только вышел их благословить. Получив благословение, они ушли. На солее стоял низкий столик, покрытый черной материей, и на нем уже лежали две мантии два клобука, два парамана, два креста, четки и стояли рядом две пары тапок. В храме было так тихо, будто все затаили дыхание. Пронесся чей-то шепот: “ведут". Наверное, человек шесть иеромонахов закрывали их, но головы тянулись увидеть необычайную процессию. Владыка Ювеналий читал по книге вопросы новопостригаемым глуховатым голосом, но довольно четко: первый - о добровольном желании стать монахом, потом - об обетах. Ответы доносились будто из глубины, очень похожие: “Ей, владыко, Господу поспешествующу..." Одели их, как положено, с молитвой и напоминанием значения каждой вещи, вручили крест, четки, горящую свечу каждому, благословили иконочкой (Анатолию дали имя святителя Амвросия Медиоланского, Петру - святителя Павлина Ноланского). Новопостриженных поздравил владыка, потом вся братия, начиная со старших. Богомольцы стали потихоньку расходиться. Кто-то из братии остался в церкви на ночь с новыми монахами. Им предстояло пять суток безвыходно провести в храме. Утром, еще до начала чтения утренних молитв, мы заглядывали в церковное окошко. Еще не было и четырех часов. В полутьме стояли две тени и светились два огонька, как звездочки. Хорошо в молодости решиться на такой путь!

7. Зашел раз о.Серафим-настоятель, принес план обители. Развернул, стал рассказывать о том, где что раньше было. Я слушала вежливо, недоумевая в душе: зачем он мне это говорит? Зря, просто так о.Серафим не будет ничего делать. Как понять его? Планы вообще никогда меня не привлекали. От нужды могла разобраться в них, но зачем теперь о.Серафим принес его? Или это скромный намек на то, что мне надо будет серьезнее взглянуть и внимательнее отнестись к этой области, - ведь в дальнейшем пришлось 20 лет работать с куда более сложными планами. Или потом, вспомнив этот момент, принять эту работу как благословленный Богом этап на жизненном пути?

8. Такая " мелочь" вспомнилась, но и она характеризовала отношения среди братии Глинской пустыни. О.Серафим-духовник знал, что до отъезда нашего есть у меня некоторое время, за которое можно успеть еще что-то написать для праздничного чина в храм. Он не стал говорить: " Сделай то-то”, а сказал: " Спрошу у главного художника”, т.е. у о.Амвросия. Тому предстояло писать недостающее, и он должен был решать, что лучше сделать мне. о.Амвросий спешил в Сумы к архиерею для хиротонии и потому не зашел. Через о.Серафима передал, чтобы я взялась за " Вход Господень в Иерусалим". А запомнилось это потому, что руководство в Глинской пустыни никогда не было мелочным набором указаний на каждый случай. Старцы направляли, вникали, но не выговаривали каждом шагу за всякую мелочь, чем-то кому-то из них не понравившуюся, не следили за каждым пустяком. Воспитать добросовестное отношение к делу - это одно, а во всем подчеркивать свою власть - другое. Потому и было руководство, а не давление, помощь, а не придирки. Потому и было желание посоветоваться, а не уйти подальше от начальственных глаз из-за страха выговора, упрека или замечания. Старцы уважали добросовестность и искренность, не препятствовали проявлению инициативы и активности, и потому в отношениях не было страха, могла быть простота и доверительность.

9. Примером того, как умудрялись выходить из трудного положения при недостатке всего, может служить такой случай. У о.Серафима настоятеля было Евангелие, с которого когда-то сорвали крышку - вероятно, это была серебряная оправа с тиснением. Евангелие переплели заново и кто-то предложил попробовать вырезать из линолеума уголки для евангелистов и центр - овал, потом написать образ Воскресения и четырех евангелистов. Принесли мне кусок линолеума - " пробуй". Повозившись с непривычным материалом, сделала, как смогла. По тем временам и это было каким-то выходом из положения. Хотелось, чтобы Евангелие выглядело как надо. Потом решила таким же способом привести в порядок еще одно Евангелие.

10. Мое внимание привлек шум в коридоре. Среди неопределенных звуков выделялся басок о.Серафима-духовника. Вскоре все смолкло. Через некоторое время меня позвали к о.архимандриту. Зашла и все поняла: женщины из ближайшей деревни принесли икону. О.Серафим направил их к о.настоятелю. Икона большая, написана маслом на холсте, наклеенном на доску. Изображена Матерь Божия “Всех скорбящих Радость". Она пробыла 14 лет на чердаке и теперь ее принесли о.Серафиму, запросто обратившись: “Батюшка, поправь". Кто-то, видимо, в годы революции усердно над ней " поработал": густая сеть царапин покрывал грудь, руки, особенно лик Богоматери. Оставить ее так просто невозможно, больно смотреть. О.Серафим сказал мне: " Вот принесли икону, посмотри, можно ее поправить? " " Можно, - говорю, - надо только аккуратно зашпаклевать царапины и прописать" Принесли мне потом и шпаклевку, и икону. Какое-то время была с ней наедине. Тихо. Уже не хватало светового дня, кое-что приходилось делать при свете свечи. В храме тихо, давно прошелестели последние шаги. Надо кончать, чтобы не ждал меня о.Тихон (ему сдаю ключ от кельи). Утром, Бог даст надо будет начать с Богоматерней иконы. У нее очень грустный взгляд. Знаю, что он таким останется, но невольно думается, что станет спокойнее, когда все царапины будут заделаны и тонированы. Люди снова будут молиться перед Ней, каяться, просить Ее помощи, обращаться к Ней как к единственной для себя радости.

11. Когда икона была уже на пути " домой”, о.Андроник, пробегая, как всегда, поклонился иконе и поспешил дальше. Когда же он впервые увидел ее, обезображенную сетью глубоких царапин и порезов, то тут же упал на колени с молитвой: " Прости, Владычице, тех, кто дерзнул так сделать". Ни возмущения, ни раздражения на " хулителей святыни", ни угроз судом Божиим, ничего подобного. Только молитва за творящих беззаконие. Возможно, так могли надругаться над иконой сорванцы-активисты, не понимающие, что творят. Мне в тот момент было жаль только одного: эти сорванцы, уже давно не молодые, вряд ли знали, что в далекой обители старый схимник молится за них, ему неведомых, Богу и Царице Небесной, вымаливая им прощение. А если бы знали? Может быть, хоть некоторые из них поняли бы и сами опустились на колени перед разоренными храмами, обезображенными иконами и разрушенными обителями.

12. Алеша рассказывал со слов о.Андроника, что он, отбыв свой срок и получив, видимо кучу " минусов" (запрещение жить в указанных местах), остался у своего начальника " домработником". Он все делал по дому, смотрел за детьми, ухаживал за хозяйской скотиной. Однажды хозяйка набрала ему стирать целый ворох белья. Он все пересмотрел, отобрал и отложил в сторону ее нижнее белье и сказал: " Это вы постираете сами", а остальное унес. Больше она никогда в общую кучу свое белье не складывала. Хозяин его ценил, доверял, давал ему комнату, но о.Андроник сделал себе пристройку к сараю и жил там. Вряд ли хозяин понимал, что о.Андронику мешали радио, шум в квартире, и потому он охотнее находился в своем закутке. Соседство скотины для молитвы удобнее, а бытовыми благами он не был избалован с детства.

13. О.Михей, живший одно время в Глинской пустыни, рассказывал о монахе Адриане, трудившемся на скотном дворе. Он там и жил. Маленького роста, худенький, в чем душа держится, о.Адриан " командовал" огромными страшными быками. Слушались они его беспрекословно. На водопой он их не гнал, а провожал, помахивая тоненькой хворостиной. На быках пахали. Если кто-либо обижал быка, то о.Адриан шел к настоятелю и просил, чтоб тот сделал замечание работавшему. Сам о.Адриан не мог видеть и знать, кто как работал и как обращался с его быками, но шел заступаться за них:

- О.архимандрит, Соловей (бык светлой масти) жалуется. Его били.

- Да что ты, о.Адриан, как же бык может жаловаться?

- Жалуется, я вижу, он мне жалуется.

- Хорошо, иди, я узнаю, кто работал и кто быка обижал.

Узнавал о.архимандрит - правда, били быка.

14. Рассказывал тот же Алеша, наш земляк, как одна женщина, приехавшая издалека, просила о.Андроника ее поисповедовать. Что она говорила ему, это тайна исповеди, но только после всего услышанного он стал плакать приговаривая: “Как же ты могла так оскорбить Господа? " Его сокрушение о ее грехах, которые, возможно, тяготили ее, но в которых она вероятно, не умела еще как следует покаяться, так поразили ее, что она, отойдя от аналоя, сказала вслух: " Приеду домой, перезимую, Бог даст, а весной телку продам, чтобы сюда еще раз попасть".

15. При тетушке, которая ходила к о.настоятелю (он болел в это время), один из приезжих просил денег на обратный путь, обещал вернуть, когда будет дома. О.Серафим благословил дать ему. Тетушка спросила у о.Серафима, все ли возвращают, как обещали? - Нет, не все. Но давать - давали, может быть не всегда столько, сколько просили, но давали, боясь обидеть недоверием, подозрительностью, невниманием. Давали, надеясь, что Господь при нужде поможет. И помогал. Присылали, передавали с приезжими деньги, продукты, ткань - кто что мог.

16. Прошел слух, что в ближайший праздник ко всенощной собирался приехать правящий архиерей. У братии был установлен определенный порядок для чтения кафизм на всенощном бдении. В ожидании архиерея одна из " благодетелей", узнав, что кафизмы должен читать старенький монах скрипучим голосом, сказала о.Серафиму-настоятелю, чтобы он послал читать кого-нибудь помоложе, чтобы было поприличнее. О.Серафим ответил: " Пусть читает N (чья очередь). Зачем обижать его будем? " Помню, меня удивило то, что уважение к человеку ставилось выше угождения начальству.

17. Стали поговаривать, что местные власти всеми силами стараются помешать паломникам приезжать в обитель, а старцам приходится выдерживать их натиск. Постоянные придирки и указания явно вели к тому, чтобы осложнить паломникам пребывание в монастыре, Требовали чаще всего отказывать всем в пище и крове. Нам рассказали, что о.архимандрит на эти требования не кормить народ и не устраивать всех на ночлег сказал: " Нам бы легче было так, ведь мы не столько для братии варим, сколько для богомольцев. Но ведь здесь рядом ни магазина, ни столовой нет. Ближайшая деревня в трех верстах, да и там не найти людям ни крова, ни пищи". Это на время сдерживало пыл властей, но через какое-то время снова приходило то же распоряжение. В Глинской пустыни все решали собором старцев. На одном из таких соборов встал вопрос: как быть. К светским властям присоединились и епархиальные: не кормить народ. О.Андроник, чаще всего молчавший, здесь сказал: “Не мы их кормим, а они нас. Они привозят, присылают, они свое кушают". Это решило все. Кормить народ не прекращали до последнего дня.

18. Однажды тетушка принесла мне несколько штук слив. Откуда? Это о.Алипий встретился, нес в мисочке несколько слив - видно, кто-то его угостил. Он увидел тетушку, направляющуюся в ту келью, где я работала, и прислал их мне, сказав, сокрушенно качая головой: " Вашей затворнице". И не стерпел, чтобы не добавить: " Ей ведь отдыхать надо, впереди целый год ученья". Он жалел меня, а я - его. Если бы он знал, как можно забыть обо всем на свете - и об отдыхе тоже - и радоваться тишине пустынной кельи и миру в ней, то жалеть и желать было бы нечего. Мне невольно вспомнились слова старца Лаврентия, сказанные игумении Таисии из Леушинского монастыря: " В толпе, в молве могут жить или люди совершенные, или не знающие цены уединению". В тиши любого уголка, который был устроен заботами о.Серафима, всегда была возможность молиться, работать, молчать и радоваться жизни, ощущая удивительную защищенность молитвами старцев.

19. О.Серафим-настоятель, всегда такой спокойный, умиротворенный, молчаливый, показывал нам альбом видов прежней, дореволюционной Глинской пустыни. Среди снимков был интерьер собора, где о.Серафим указал на свой любимый уголок. Тогда - сияющий собор, теперь - груда обломков кирпичей, штукатурки - словом, строительного мусора, местами заросшего крапивой. Обычно я редко спрашивала о.Серафима о чем-либо, стесняясь потревожить его сосредоточенность на более важном, а тут спросила о том, что помогало ему переносить боль при виде общей разрухи. Он спокойно и кротко сказал: " Воля Божия". Ни раздражения, ни осуждения варваров, не умеющих ценить ни свои, ни чужие святыни, ни горестных сожалений. Воля Божия, благая и совершенная... в том, чтобы благолепие сменилось " мерзостью запустения. Но один Бог знает, что подготовит душу для вечности - уставное благолепие или переживания, не позволяющие душе спать в беспечности. О.Серафим был живым подтверждением того, что без позолоты окладов, гулких соборов и благоустроенных внешне обителей жить богатством духовной жизни можно, а без этого богатства внешнее благолепие - только роскошный могильный памятник прошлому.

20. Брат о.Серафима-настоятеля, Тихон Дмитриевич, перебрался в Глинскую пустынь уже в глубокой старости. Совершенно седой, он не утратил живости характера и охотно вступал в разговор, когда выпадала редкая минута отдыха. Как-то в беседе он коснулся далекого прошлого, рассказав о своем старшем брате, теперешнем настоятеле. Они, братья, ребятами еще бывали в Глинской пустыни, там жил их дядя. Сеня (так дома звали будущего о.Серафима) хотел поступить в монастырь, но таил это от родителей. Когда умерла их мать, а Сеня уже мог считаться по возрасту женихом, отец стал настаивать, чтобы он скорее женился, привел в дом молодую хозяйку, так как плохо в доме без женских рук. Сеня, зная характер отца, уклонялся от таких разговоров. Отец не намерен был считаться с желанием сына, поэтому тот в первый же подходящий момент ушел из дома, взяв два рубля на дорогу. Отцу он оставил записку, чтобы не беспокоились, не искали и назад не ждали. Брат был свидетелем возмущения отца. Спустя некоторое время отец приехал в Глинскую пустынь, пошумел и здесь на сына, потом утих, и расстались они мирно.

21. Во время нашего пребывания в Глинской пустыни однажды на праздник преподобного Серафима Саровского приехал правящий архиерей из г.Сумы, владыка Евстратий. Архиерей приехал к литургии, после которой вышел на молебен и говорил " слово" о.настоятелю. По разному складываются отношения между архиереем и руководством обители. В данном случае о владыке Евстратии говорили с искренним уважением, так как он защищал обитель как мог, а это тоже было не просто в то время. Но меня тогда удивило то, как о.Серафим реагировал на " похвальное слово". Храм был полон. Тесно, но где бы ни стоял человек, он всегда близко к центру, к служащим молебен. Мне хорошо было видно о.Серафима, хотя я стояла у двери. Он слушал владыку вежливо, но было ясно, что гром похвал проходил стороной. Владыка Евстратий был из белого духовенства, потому и привык говорить и слушать так, как тогда было общепринято. Что о.Серафим уважал своего владыку - это без сомнения, но что он не принимал всерьез все " величания" - тоже. И вместе с тем, он не осуждал начальство, ведь правящему архиерею больше приходилось встречаться с явным довольством своими похвалами. А о.Серафим считал необходимостью соблюдать порядок и не больше.

22. Иногда послушники, оберегавшие покой о.Серафима-настоятеля, были ко мне снисходительны и по-своему благожелательны. Спросишь бывало, у кого-нибудь из них о самочувствии о.Серафима, о температуре и в ответ слышу: “Иди у врача спроси". Они знали, что я не ворвусь к больному с кучей вопросов, не буду надоедать, могу постоять, не открывая рта, не прося даже благословения. Стоять я могла тогда тихо и уйти без единого шороха, так, что батюшка, если бы задремал, не услышал и звука. И, все-таки, даже такие безмолвные мгновения мне были дороги. Потому дороги, что одно его молчаливое присутствие открывало многое. Было не просто хорошо, тихо, покойно. Так хорошо, как трудно определить словами. Может быть, приближалось в этом что-то от " тайны будущего века". Никогда больше не приходилось мне встречать человека, с которым так хорошо было молчать!

23. Если о.Серафим-настоятель был в силах, то есть мог ходить, то всегда старался не только через Анатолия узнать, в чем у меня могла быть нужда, но и сам - все посмотреть, проведать меня в том закутке, где по его благословению мне устроили рабочее место. Когда делали новую трапезную, мне отделили часть чердака с окошком. Внизу стучали, достраивали, а вверху было довольно прилично: отдельный вход, пахло свежими стружками, реяли касатки, рядом шумела старая липа. Правда, днем от железной крыши несло жаром, как из печки, но, все-таки, это было не самое страшное. Главное было и здесь - работа, возможность быть одной, быть не где-то, а в обители... И вот на этот-то чердак раз поднялся о.Серафим. Он все осмотрел и посокрушался, что жарко от крыши. Мне надо было его успокоить, что это не беда, что мне хорошо, что я довольна, - и это было искренно. Как всегда, он принес гостинец. Кто бы ему что ни давал, он старался в первую очередь кого-то угостить. Однажды принес несколько редисок и уточнил: " Это огородник от своей любви прислал". Добродушный, приветливый о.Иаков, огородник, вряд ли знал о моем существовании, но это было неважно. Если бы о.Серафим принес мне щепку из печки - и ей я бы радовалась как выражению внимания и доброжелательности. Его внимание было мне дорого, потому что от него душа расправлялась, появлялось желание стараться все делать как можно лучше.

24. Однажды во время обеда я просматривала свою тетрадку, где были выписки из разных книг. Иногда попадались и стихотворения. Одно из них мне захотелось несколько переделать, переписать на отдельный лист и подарить о.Амвросию. С ним я виделась чаще, чем с кем-либо из братии - у нас было общее дело Смущало в этой идее только то, что монахи - народ простодушный, могли кому-нибудь сказать, а если дойдет до добровольных блюстительниц нравственности, то они такое придумают, что не обрадуешься и не докажешь, что не было ничего дурного в уме. Писать или нет? Беспокоить кого-то из-за таких пустяков мне не в совесть - лучше и не писать. В тот же день шла я по коридору и услышала, как о.Андроник закрывал дверь своей кельи. Обычно он всюду бегом, а тут вдруг приостановился и попросил меня написать ему на память какое-нибудь стихотворение. Просил не между прочим, а так, будто ему оно действительно нужно. Уже не сомневаясь я написала и о.Андронику (пусть будет у него - кому-нибудь даст), и о.Амвросию. Много лег спустя, когда обитель была уже закрыта, при случайной встрече с о.Амвросием я узнала, что это стихотворение так живо напоминало ему неповторимые переживания - оно было подарено вскоре после его пострига, - что он не раз его перечитывал и даже носил с собой. Предвидел это о.Андроник или просто желал молодому монаху маленького " утешения”?

25. Чтобы не забыть об одной иконе, дорогой как память всей обители, надо вкратце сказать о той келье о.Серафима-настоятеля, которая иногда отводилась мне для работы. Она была довольно узкой, но светлой. Одно ее окно выходило на юг, другое - на запад. Вдали виднелось поле, кусты ракит на берегах извилистой Обесты, дальше лес. В правом углу был столик, на котором стоят святые иконы. В центре над столом висел образ Спасителя, рядом - образа святителя Николая и преподобного Сергия. Много было мелких икон, которые здесь только гостили. Главной святыней был образ Божией Матери Иверской. О.игумен Филарет (Данилевский), возобновитель, настоятель и духовный преобразователь Глинской пустыни, привез его в 1817 году в благословение обители. С именем игумена Филарета связывают и предание о том, как в день его приезда в обители привился новый рой пчел, что иноки приняли как благословение Божие.

Икона Иверской Божией Матери, потемневшая от слоя олифы, впитавшей в себя много копоти и пыли за прошедшие полтора века. казалась среди других икон самой древней и даже строгой. И, вместе с тем, радовало сознание, что она была в этой келье, что она уцелела, что она является связью того мира, прошедшего, с нашим хотя и очень отличным от минувшего, но поклоняющимся тем же святыням.

26. Алеша обращался к о.Андронику как к своему духовному отцу. Раз о.Андроник увидел у Алеши репродукцию Мадонны Рафаэля (кажется, Мадонну Литта) и, не вникая в его симпатии и понимание, велел убрать с глаз долой. Для о.Андроника такое искусство было глубоко чуждым православному восприятию, а для владельца репродукции - искусство, радующее глаз (или, может быть, напоминающее дом. Скрепя сердце, он послушался, расстался с репродукцией, но для душевного успокоения рассказал все о.Серафиму-настоятелю. Тот просто отреагировал: " А ты бы ему не показывал". Когда-то о.Серафим руководил иконописной мастерской, где учащиеся одолевали " азы" рисунка и живописи, как в любой художественной школе. Были там гипсы - головы знаменитых классиков древней Эллады, учились они технике живописи, видели, конечно, работы мастеров Возрождения. Иконы тогда писались духе времени - просто грамотное живописное изображение евангельского события или лица. Поэтому Мадонны Рафаэля не мешали о.Серафиму видеть в них классическое произведение живописи, не смешиваясь с видением святых икон. О темперной живописи, о древнерусской иконе тогда не могло быть и речи, ведь раскрытие их началось только в 20-х годах нашего века и с ними просто не были знакомы, и не знали, не видели. Алеша не мог послушаться совета, опоздал “не показывать", но совершено успокоился, даже обрадовался тому, что о.Серафим " дополнил" о.Андроника.

27. По дороге на обед или с обеда иногда встречался мне о.Серафим-духовник. Он, благословив, спрашивал о делах. Это значило, что он имел в виду что-то срочное. Если такого не было, то просил ему помочь. Помощь ему заключалась в разборе писем. Чаще всего он благословлял прийти к нему после трапезы, часа в два. Келья его была на втором этаже в угловой башне, куда вела скрипучая, довольно крутая винтовая лестница. Обычно внизу ждал народ, который о.Серафим принимал, если был свободен. Сидели люди и на лавочке, и на ступеньках лестницы, и у самой двери его кельи. Если сам батюшка велел, то идти можно было мимо собравшихся, никто слова не скажет. Если кто-то у него уже был (обычно из братии), то о.Серафим, отпустив его, звал сам. В таком случае сразу приступали к делу. На столе обычно накапливалась горка писем. Просматривая, о.Серафим делил их на несколько стопок. В одной были просьбы помолиться, сообщения о посланных посылках или переводах. Батюшка их считал самыми легкими: надо было выписать имена, а на письма ответить, что получено, что обитель молится и благодарит благодетелей. В другой спрашивали совета или благословения на что-то важное. О.Серафим иногда вслух обдумывал, диктовал или просто говорил, что написать в ответ. Если что-то надо было проверить, уяснить, продумать (а, может быть, и помолиться), он откладывал, чтобы потом вернуться к этому еще раз. О.Серафим очень не любил пустого многословия, затемняющего смысл, хмурил густые брови, когда приходилось встречать на каждой строчке " спаси Вас Господи" или " помоги Вам Царица Небесная”. Очень неодобрительно относился и к притворному смирению на словах. Как-то он получил большое письмо от девушки, где много места отводилось ее недостоинству. Суть же была в том, что ей хотелось выйти замуж за семинариста. Батюшка недоумевал: что тут особенного? Хочешь - кто мешает? Зачем писать столько лишнего? Чуть позже к нему обратился семинарист с вопросом такого характера: не знает ли он девушки, которая хотела бы стать женой священника? О.Серафим не укорил ни девушку, ни юношу за то, что пришли с готовым решением. Он вполне признавал за ними право свободно выбирать свой путь и всегда считался с устремлением каждого. Когда он давал семинаристу адрес этой девушки, то предупредил: " Я тебе только адрес даю. Смотри сам. Не считай для себя непременным указанием". Мне приходилось в его келье слышать различные житейские истории и никогда не было у него требования поступать только так, как он сказал. Мне он объяснил это так: Мы теперь не можем говорить так, как прежде старцы. Им Бог ясно открывал Свою волю. Мы же можем только советовать, а уж решать - сам решай".

28. На братской трапезе читали жития и слова святых отцов, чтобы люди, питаясь, насыщали и душу. Читали и тогда, когда монахов сменяли паломники. Мы занимали те же столы, пищу нам наливали из тех же котлов, хлеб отрезали от тех же караваев - его в обители пекли сами и был он вкуснее покупного. Мы не всегда ходили на трапезу, чаще нам благословлялось взять обед в келью, но когда ходили, то слушали внимательно то, что читали. Чаще всего, это было уже знакомо, но некоторые мысли и сравнения крепко осели в памяти. До сих пор помню, как о.Иосиф читал: " Мы не можем запретить птицам летать над нашей головой, но мы можем и должны не позволять им вить на ней гнездо". Это образное сравнение, помогающее бороться с помыслами, напоминает всегда и о.Иосифа, старающегося не подать вида, что у него страшные раны на ногах, и обстановку трапезной, когда она была еще в том же здании, что и церковь, на первом этаже.

29. В один из наших приездов, когда можно было нам пробыть до конца августа, мы участвовали в Чине погребения Богоматери. Он был на второй день Успения. О.Серафим-духовник всех предупредил заранее, что будет долгая служба и предложил отдохнуть до ее начала. Мы стояли вечерню. Стихиры Успению пели, а некоторые читали. После шестопсалмия всех обнесли блюдом со свечами, предлагая брать не стесняясь, не ожидая и даже отказываясь от денег. Духовенство вышло на середину храма и хор запел тропарь иерусалимского Последования на святое преставление Богородицы “Благообразных ученик лик...”, далее стихи 17-й кафизмы и Последования. Все здесь, все вокруг Богоматери, спешить никуда не надо. По окончании службы все медленно обходили с плащаницей вокруг храма. Над нами высокое небо с далекими звездами, а в руках участников процессии - огоньки свечей. Все это было очень просто, знакомо, но чем-то и удивительно. Тем ли, что храм обходили трижды или тем, что мирное движение совершалось в глубокой тишине и почти полной тьме - ведь первый час ночи был, или особым, редким сочетанием простоты и торжественности, искренности и глубины восприятия всего происходящего. Стихло пение. Все пошли в храм. В дверях служащие держали высоко поднятую плащаницу, чтобы входящие могли пройти под ней. Служба кончилась во втором часу ночи, начавшись в шесть вечера, но она не показалась ни долгой, ни утомительной. Казалось, что часы бежали там, как минуты. Было ощущение приближения всего, что ожидало нас в столице: работы, занятий, и это, видимо, снимало чувство времени. Просто хотелось побыть в обители лишнюю минуту, и каждая из них ценилась...

30. Поскольку мне приходилось бывать в келье о.Серафима-духовника и слышать о различных трудностях, переживаниях, а вместе с ними и ответы о.Серафима на многие вопросы, то могу сказать теперь, что он четко разграничивал совет и требование. Там, где дело касалось выбора - мог посоветовать что-то конкретное, но не настаивать. Там, где надо было поступать по закону - твердо, даже настойчиво требовал исполнения закона. Если разговаривал с девушками и юношами, то просил, даже умолял пуще глаз беречь девство". Если говорил с семейными или только просящими благословения на брак, то предупреждал от искушения избавляться от детей. От некоторых даже требовал обещания помнить это предупреждение и не отступать в этом отношении от закона ни в коем случае. Если в чем-то не был уверен, то просил подождать ответа. При мне произошел такой случай: один из гостивших летом у них семинаристов пришел к о.Серафиму и просил благословения познакомиться с приглянувшейся ему девушкой, бывшей в это же время в обители. О.Серафим сказал ему, что ответит через несколько дней. В это время он пригласил к себе девушку, чтобы узнать, есть ли у нее намерение знакомиться с кем-нибудь, чтобы выйти потом замуж. Когда девушка честно сказала, что семинариста не видела, не обращала на него, да и не на кого другого, внимания и не собиралась этого делать, он сказал: " хорошо" и перешел к другим вопросам. Семинаристу потом сказал: “Хочешь жениться - ищи себе, а об этой забудь”. Он никогда не отмахивался ни от какой просьбы, не проходил мимо тревоги или боли, с которыми обращались к нему. С виду суровый, он, по сути, был доступным и очень ответственно относился к обращающимся за помощью в обитель.

31. Запомнился мне ответ о.Серафима на частые жалобы, что с молитвой плохо. Жизнь суетная, дел много, горя много, голова забита. На молитве внимание разбегается, остается одно повторение знакомых слов, почти бессмысленное. Что делать? Читать так - грех, не читать - тоже грех. О.Серафим советовал заменить вычитывание молитв по молитвослову по возможности частым повторением молитвы мытаря: " Боже, милостив буди мне грешной".

32. Невозможно забыть, как однажды о.Андроник, пробегая по двору в сером подряснике и холщовом фартуке, собирал всех, кто мог, на огород: " Все молиться, чтобы Господь дождь послал". Я вышла на его призыв. О.Павлин взял список с чтимой иконы Рождества Богородицы, кто-то понес табуретку. Подождали о.Андроника. Он вышел уже в фелони. Небольшая толпа богомольцев окружила его. Все тронулись в путь. Обогнули “столп" о.Серафима-духовника (т.е. башню, где была его келья), прошли часть огородов и остановились. Покрыв табуретку материей, положили икону Матери Божией. Зажгли свечи и стали молиться. О.Павлин читал ектеньи, а о.Андроник те молитвы, которые даны в требнике на случай бездождья. Просил знакомыми словами: " Даждь дождь земле жаждущей, Спасе". Просил так, будто обращался к Богу, Который тут, рядом со всеми, нами. Он не может не услышать этой просьбы, ведь на небе ни облачка, а от земли тянет теплом как от неостывшей золы. Увядшая зелень обвисает тряпкой. Помолились и пошли все в храм. По дороге каждая старалась хоть немного понести чтимый образ. Одни, пройдя немного, передавали другим, а некоторые никому не хотели уступать. Приходилось в таком случае вмешиваться о.Павлину и брать образ у таких, чтобы отдать более спокойным, ненастырным, которых скорее оттеснят " смелые". Занятые этим, богомолки не заметили, как вошли в калитку. Едва переступили порог, как хлынул дождь. Чуть раньше - и все промокли бы до нитки. Среди удивленных восклицаний потеряли о.Андроника. Он будто исчез. Когда? Как?

33. Обычно богомольцы отъезжали группами. Им служили общий напутственный молебен, давали по большому куску монастырского хлеба на дорогу, благословляли в последний раз и провожали. Чаще провожал о.Серафим-духовник, а молебен служил о.Андроник. Иногда выходили проводить оба старца. Помню, как о.Андроник, давая нам хлеб (иногда и что-нибудь еще, что было - сахар, огурчик, помидорчик), все старался добавить. Сказала: " Батюшка, хватит, есть уже достаточно", а он продолжал давать: " Берите, может быть, в поезде встретится голодный человек, тогда покормите его. Мне тогда сразу представились его мытарства по стране в нетопленых вагонах, среди голодных измученных людей. Сочувствие к ним старец сохранил навсегда.

34. Если о.Серафим-настоятель был на ногах и меня посылали к нему с каким-либо вопросом, то он, решив все нужное, уже благословив, искал глазами, что бы мне дать. Как-то ему прислали посылку с фруктами. Он предложил мне, но я отказалась, помня, что ему очень надо считаться с тем, что можно кушать, а чего нельзя. Я же могу есть все, что готовят на кухне, без вреда для себя. Ему я сказала: " Батюшка, Вам это нужнее, я же могу есть все, не выбирая и не учитывая..." Он согласился, сказав обычное: " Добре". Потом мне говорили, что нельзя отказываться, надо ради " благословения" все брать. Но будет ли что-то съедобное действеннее того внимания, доброжелательности и понимания другого, которое так нужно всегда и так дорого?

35. Когда собирался в обители грамотный народ, чаще москвичи и ленинградцы, и было хоть немного свободного времени, о.Серафим-духовник давал всем переписывать отрывки из писем святителя Феофана, из творений святителя Игнатия Брянчанинова, праведного Иоанна Кронштадского и других подвижников. Это были своеобразные " заготовки" для ответов на письма. Сверху оставалось место для обращения, внизу - для того, чтобы батюшка мог что-то добавить от себя и подписать. Писались и переписывались эти отрывки много раз, мы все знали, что чем больше, тем лучше. В большинстве своем тексты мне были знакомы и потому, получив такое письмо, спешила прочитать то, что было написано рукой о.Серафима, а уж потом и без особого удовольствия - подготовленный заранее текст. Конечно, на все письма ему физически невозможно было полностью ответить, и он выходил таким образом из положения. Большинство же, если не все получившие, вполне удовлетворялись этим: человек был услышан, в обители не прошли мимо его скорби, он получил благословение. Возможно, что и переписанные отрывки из творений наших почитаемых духовных руководителей были многим очень кстати.

36. Если сказать кому-то, что о.Серафим-настоятель, живя в одно с нами время, оставался вполне свободным от лжи, то верят этому с трудом. Она так глубоко проникла во все поры нашего существования, что, кажется, нигде не было спасения от ее засилия. А вот у о.Серафима о ней можно было забыть. Он никогда ничего не говорил просто так, необдуманно. Не говорил только для приличия, не отмахивался словом. Не говорил в глаза одно, а стоило сделать шаг за порог - и все оказывалось лишь сказанным под настроение. Даже такой, вроде бы, незначительный штрих говорил об этом. Уезжая мы заходили к нему попросить благословение. Обычно благодарили и просили поправляться. Он, мягко улыбаясь, обещал стараться. В последний раз - это был 1958 год сказал очень просто, даже обыденно: " Теперь о поправке не может быть и речи". Прощались мы навсегда. Знали это. Внешне это ничем не выражалось. А в душе? " Душу можно ль рассказать? "

37. Для москвичей особенно интересен такой факт: в Сокольниках в 1926 году епископ Павлин, которого о.Андроник всегда усердно поминал, рукоположил его в сан иеромонаха. О.Андронику было тогда 37 лет. Епископ Павлин был в это время викарием Московской епархии - епископом Можайским. Говорили, что об открытии Глинской пустыни о.Андроник узнал от монашек в г.Новосибирске. Они ему в доказательство показали фотографию о.Серафима (Амелина) и в 1948 г. о.Андроник вернулся в Глинскую пустынь.

38. На исповеди о.Серафим-духовник обычно слушал, что говорили, потом давал 40 поклонов - как епитимью за грехи. Бывали ли другие виды? Не знаю. Мне больше приходилось слышать о сорока поклонах. Однажды младшая из моих тетушек просила старшую пересказать ему то, что она сама сказала бы и на исповеди, если бы могла поехать. Но она болела и потому ехать ей было не под силу. По простоте душевной тетушка вполне серьезно отнеслась к такому поручению. О.Серафим тоже: Он простил, но сказал, чтобы Даша положила сорок поклонов. " Каких, батюшка? " Он сразу уловил и добавил: " Пусть поясные положит, и не сразу, постепенно. Только чтобы вместе всех было 40, а так - по несколько в день, по силам”.

39. Тетушку кто-то смутил разговором о том, что особенно ценна молитва ночью. Ей иногда приходилось работать ночами, так как работа ее была сменной - она работала операционной медсестрой в больнице. Ночное " бдение" давалось ей тяжело и мысль о необходимости молиться ночью пугала. О.Серафим решил очень просто и успокоил: " Если надо ночью встать, встанешь, помолись немного и ложись. Отдыхать тоже надо, а то днем сил не хватит”. Он понимал положение людей, умел считаться с условиями, привычками, характерами.

40. Иногда вспоминаются отдельные фразы о.Андроника, брошенные, вроде бы, невзначай. Тогда они не были поняты как следует, а много позже вдруг всплыли в памяти и сказали что-то нужное душе. Так было раз у меня: о.Андроник, пробегая и благословляя, задержавшись на миг, спросил: " Клюют тебя вороны? " Тогда мне казалось, что это относится к придиркам, замечаниям старших, к их мелочным указаниям и наблюдениям над всякими пустяками, что было на самом деле и иногда очень мешало делу и " царапало". Теперь, много лет спустя кажется, что этот вопрос относится к нашествию всевозможных мыслей, иногда очень назойливых и основательно мешающих. Зачем этот вопрос задал тогда о.Андроник? Наверное, чтобы призвать не прямо, а вот так, образно, намеком подняться усилием воли и усердием в молитве над тучей воронья, клюющей, как правило, только тех, кто низко летает. Если еще летает...

41. Был такой случай. О.Андроник благословил зайти к нему в назначенный час. Кто-то уже был в его келье. Обычно очень ценилось его благословение прийти к нему. Неважно - были ли вопросы, надо ли что-то особенное сказать. Благословил он - значит, надо идти, ни о чем не думая. Приходящих он усаживал где только можно. Никому не приходило в голову стесняться присесть на кровать, когда он предлагал, устроиться на чем угодно. Ни в чем никогда не было не только подчеркивания своей значимости здесь (он - уважаемый старец, схиигумен, а мы - кто?), но и тени намека на подобное. В тот момент, когда он рассадил всех пришедших, к нему постучали и принесли посылку. Тут же ее открыли и старец всем присутствующим дал по груше. Постучали и вошли еще некоторые. И они получили по груше.

Свою о.Андроник отложил, он отвечал на задаваемые вопросы. Кто-то еще вошел. О.Андроник заглянул в ящик - пусто. Получившие раньше съели свои груши. О.Андроник стал отдавать свою. " Батюшка, Вы свою и не пробовали", - противился пришедший. Тогда о.Андроник разрезал грушу, отложил себе на столик половину, а другую протянул: " Вот, попробуй и я попробую. Половинка исчезла. Еще постучали и вошли. Еще раз разделили половинку. Следующий гость получил оставшееся, а о.Андронику так и не удалось попробовать присланных ему груш.

42. Были у нас знакомые сестры, уже в летах. Иногда мы договаривались вместе идти в храм - нам было по пути. Изредка они заходили к нам, но всегда очень ненадолго, всегда по делу. Ни они, ни мои тетушки не склонны были к беседам. Почему уж тетушка о них вспомнила и однажды спросила у о.Серафима-духовника о том, стоит ли поддерживать знакомство с ними, я не знаю. Первое, что батюшка спросил: " Не задерживаются ли они у вас с разговорами? " - " Нет, батюшка, только что нужно скажем друг другу и спешим по домам, ведь всем некогда". Это его успокоило и он разрешил. Наверное, надо учиться отбирать, что говорить, сколько и когда, чтобы общение не разоряло друг друга, а поддерживало и помогало.

43. Все, кто бывал в Глинской пустыни, наверное, помнят своеобразную манеру о.Андроника говорить. Он редко говорил сидя, больше между дел, на ходу. На вопросы, иногда даже еще незаданные, отвечал кратко, но энергичным тоном. Обычно он приводил слова Священного Писания, церковных песнопений, примеры из житий святых. С примерами не так легко было и ему, и слушающему. По себе знаю, что приходилось скорее догадываться об источнике и содержании, вспоминая уже прочитанное, но основное, на что он обращал внимание, врезалось крепко. Иногда он поглядывал снизу, чтобы понять, дошло ли. Чаще говорил короткие фразы, даже довольно резко, всегда энергично, но не грубо. Мог сказать ласково, даже нежно, но не ласкательно и без притворной слащавости. Всегда неизменное чувство меры ощущалось в его словах и, конечно, понимание того состояния, в каком человек находился. Пользовался и пословицами, поговорками. Из того, что чаще всего могли слышать все, вспоминается его ответ на вопрос: " Как спастись? " - " Не видь, не слышь". При всей краткости ответа, каждый, его получивший, слышал в нем свое, ему особенно нужное. Любил он повторять: " Знай себя и довольно с тебя". Молодые тогда послушники рассказывали, что о.Андроник, " вбивая" нужную мысль, стучал по лбу пальцем. Замечали, что мысли не улетучивались, крепко держались, и на душе становилось спокойнее, и бодрости прибавлялось. Некоторые записывали его наставления. Мне приходилось их читать и даже частично выписывать для себя, но они много теряют от того, что теперь не услышать его бодрого голоса и не увидеть внимательного и доброго взгляда.

44. Обычно я старцам не надоедала с вопросами и расспросами, зная, что они заняты, что у других куда труднее жизнь и серьезнее недоумения и вопросы. Но однажды почему-то все-таки спросила у о.Серафима-духовника о первом периоде его монашества. Он охотно рассказал о первом искушении в монастыре. В Глинскую пустынь он пришел в свои 25 лет. Звали его Ваней. Приняли в обитель и послали на кухню. С первых шагов в Глинской пустыни учили и внешнему послушанию, добросовестности, трудолюбию, и внутренней внимательности ко всему, что возникало в душе, уме и сердце. Заметить, а тем более постоянно замечать и правильно на это реагировать невозможно без откровения помыслов. К нему приучали в обители, благословляя каждого вновь поступившего обращаться к одному из старцев с любым недоумением, открывать ему душу. Благословили и Ване обращаться к о.N. Сходил он к нему раз, другой. Стало что-то грустно. Отчего? Ваня не смог в себе разобраться. Обижаться на о.N он не мог, не на что, а вот душа к нему не тянулась, не жаждала раскрываться.

- Что ты, Ваня, такой скучный стал? - спросил его другой послушник, тоже посланный на кухню. Спросил так искренно, участливо, что Ваня не утерпел, рассказал ему. Тот предложил сходить к его старцу. Просто пойти, послушать, поговорить, если захочется. Когда Ваня пришел, побыл у того немного, то и совсем покой потерял: очень ему старец понравился. Вот такому бы он всю душу наизнанку вывернул. Конечно, он рассказал о том, что его взволновало. На вопрос: " Что же теперь делать? " - старец спокойно ответил: “Пойди теперь к своему о.N и расскажи как есть. Если он тебя с миром отпустит, то приходи ко мне". Ваня пошел. Он очень волновался: вдруг его о.N обидится? Вдруг не отпустит? О. N выслушав, просто сказал: " Такое бывает. Что же, раз душа не лежит, иди. Я желаю тебе только пользы. Иди с миром. Ваня летел как на крыльях, радуясь, что все так хорошо устроилось.

45. В 60-х годах ходили упорные слухи о том, что обитель скоро закроют. Естественно, это не могло не волновать. Все переживали по-разному. Помню, как о.Андроник, стараясь ободрить каждого, напоминал старую пословицу: " Умирать собирайся, а хлеб сей". Он знал, как губительно действовало уныние, знал что труд - хороший помощник в таком состоянии. О себе он как-то сказал: " Ну и что? Погонят - пойдем". Он мог встать и пойти. Он умел всегда быть с Богом, и ему с Ним всегда и везде хорошо было.

46. Мои тетушки тревожились за меня, видимо, потому, что в институте меня выбрали старостой, приходилось много общаться с ребятами, не меньше если не больше, чем с девушками. Что именно эта сторона их беспокоила, я поняла из совета о.Серафима-духовника, который мне сказал: " Ты ребят не бойся. Они, если видят, что девушка серьезно себя ведет, будут сдерживаться. Девчонки в этом отношении хуже. Они среди своих подруг такого порасскажут что слушать стыдно, а им хоть бы что". Правду его замечаний не раз приходилось вспоминать не так часто в институтской среде, как на производстве, где женщины составляли большинство.

47 Как-то о.Андроник убирался в своей келье и что-то попросил меня вынести, раз уж я нечаянно оказалась рядом - проходила в тот момент, когда дверь его кельи была открыта. Освободив свой уголок от всего лишнего, он достал вышитое полотенце, расстелил у образов и сказал мне, что скоро придут богомолки и он отслужит им напутственный молебен. Одна из них подарила ему это полотенце. Сама вышивала. Пусть ей будет приятно увидеть его под образами. Конечно, он его кому-нибудь отдаст, потом отдаст, проводив эту группу. У него не залежится, это знали все, но в тот момент он делал все, что мог, чтобы обрадовать вниманием к усердию той, которая, видимо, с душой старалась, вышивая это полотенце. " Пусть ей будет приятно", - как сейчас помню хлопоты старца об этом.

48. Вспоминая Глинскую пустынь, нельзя не сказать о Нине Флоровне, московском враче, с которой мы не раз встречались летом, а однажды и жили вместе. Тогда построили новую трапезную. Нас с ней поселили на левом крыле. Вероятно, это было тогда когда я приезжала одна. Сначала я ее немного стеснялась - она казалась всегда такой собранной, серьезной, молчаливой. Потом привыкла и напряжение пропало. Изредка, в праздники, мы могли пойти в лес. В таком случае обязательно брали книгу, что-нибудь стелили на теплую, немного скользкую хвою и читали. Обычно очень немного, не более абзаца. Отложив книгу, говорили о только что прочитанном. Иногда больше и не открывали ее, но в разговорах не сползали на пересказы новостей, слухов, а тем более перебирание чужих недостатков. Любили мы лес, тишину и серьезные разговоры. Нас разделяло 50 лет. Кому-то потом она говорила (мне рассказывали уже после ее смерти): “Как удивительна духовная жизнь: нас разделяет 50 лет, а этого даже не чувствуется". Она сама не давала этого почувствовать мне: не давила авторитетом, не подчеркивала свой опыт, знания, не старалась выделяться, держалась спокойно, просто и деликатно. В обители ее ценили и как врача с большим опытом, и как человека, умеющего сразу собраться в любую минуту дня и ночи и идти на зов. Делала она все быстро, спокойно, без суеты и лишних слов. Вообще мне трудно себе представить, чтобы она могла на кого-то раздражиться или сказать что-либо не обдуманное. В Глинской пустыни Нина Флоровна старалась выстаивать все службы (если не звали к больным). Уже приехав в Москву, она шла к врачу и получала больничный: у нее страшно разбухали ноги. В обители же об этом никто не знал, она старалась и вида не подать, шла легко и в храм, и к больным.

49. Говоря о Глинской пустыни, нельзя обойти молчанием о.Всеволода. Он был там регентом. Кроме того, у него была кузница, где он безраздельно царствовал. Мне казалось, что он мог сделать все, что требовалось по хозяйству. Ко мне он относился о