Что привлекало людей в обитель

Тысячами приезжали в обитель богомольцы со всех сторон. Дорога была отовсюду нелегкой: с пересадками, с необходимостью или искать попутку, или идти пешком (автобус появился уже незадолго до закрытия монастыря). И хотя ничего внешне привлекательного не было - ехали! Слава обители, осененной явлением иконы Божией Матери, осталась в прошлом, сама обитель ютилась на развалинах былого, даже образа явленного не было, только одна из копий. Убожество во всем, кроме одного. И ради этого одного - ехали! Оно казалось чудом и было им. Чудо это творилось живой верой, а вера являлась в служении приходящим. Это было так просто и естественно, что не требовалось никаких определений. Просто тот, кто переступил порог обители, попадал в такой мир, где переставал быть безликой песчинкой в мутном потоке, а становился человеком. О нем здесь думали! Его - любого, каждого - встречали поклоном. Он, едва перешагнув порог, попадал в Церковь. До храма надо было еще дойти, а вот Церковь он чувствовал сразу же. Его окружали заботой. И не важно было - в первый раз ты приехал или уже приходилось бывать в обители, знал ли кого-нибудь или нет, знали ли тебя (чаше всего нет), богат ты или тебе еще придется просить денег на обратную дорогу, мог бы ты чем-то быть полезен (достать, устроить что-то) или нет - ничего не менялось от этого. Никому не грозило потеряться в толпе, почувствовать, что " позабыт, позаброшен". Первый, кто увидел бы вошедшего, направил бы его к о.Серафиму-духовнику. Тот тут же куда-нибудь определял под крышу - все зависело от наплыва богомольцев. Три дня давали отдохнуть от всех забот, помолиться вдоволь. В обители всех кормили щами и кашей, устраивали на ночлег, давали возможность собраться, сосредоточиться на длинных монастырских службах и, если надо, поисповедоваться так, чтобы ничего не осталось в темных закутках души. Серьезная молитвенная настроенность, уважительное отношение к каждому без слов открывало многое. Если нужно было спросить совета, шли к о.Серафиму-духовнику, и он назначал время для приема приходящих. Обычно около его кельи на лавочке, на лестнице сидели, стояли рядом, ожидая своей очереди. Никто из насельников монастыря ничем не отгораживался, не подчеркивал приехавшим, что они из презренного грешного " мира", что нельзя забывать, куда приехали. Если собирались желающие пособороваться, о.Андроник объявлял день и час общего соборования. Когда уезжали (обычно группами), тот же о.Андроник служил напутственный молебен. И всеми это воспринималось как само собою разумеющееся. Как и то, что всех на дорогу оделяли хлебом. И ни с кого ничего не спрашивали. Даже кружки " на нужды обители" не было. Кто мог и хотел, всегда находил, как помочь и чем. Мне приходилось видеть, с каким благоговением отъезжающие молились на храм, прося последнего благословения. Неудивительно это было после того, что они видели в Глинской пустыни. А видеть что могли? Во-первых, все присутствовавшие в храме не могли не отметить для себя действия внимательной благоговейной молитвы, которая собирала внимание всех. Поневоле одни вспоминали о забытом трепете перед святыней, другие учились ему. Во-вторых, видели искреннее уважение к человеку и могли увериться в том, что ничего не делалось на показ. Простота, благоговение перед Богом и чувство ответственности за каждого, которого принимали как посланника Божия, не оставляли места фальши. Ложь, к которой все привыкли и которая проникла всюду, тут теряла свою власть. В-третьих, для всех наглядным примером были старцы, Казалось бы - людей много, сил с ними надо много, терпения тоже. Где уж оплакать всех? Где подумать о каждом? И все-таки, думали именно о каждом, а не о толпе в целом. Давно замечено, что приветливость монахов, их терпение, их внимательность, доброжелательство, открытость и другие качества, которых так не хватает миру, даются не просто. Не люди с такими характерами подбираются, которые могут не раздражаться на обилие просящих, обращающихся, спрашивающих о деле и о пустяках, а сами монахи себя сначала побеждают, преодолевают все греховные склонности в себе, потом уже терпеливо могут сносить все досаждения, укоризны, требовательность и другие немощи просящих. При всей разности характеров, старцы обители отличались редким единомыслием которое помогало в трудах управления обителью и в отношениях с приходящими. К тому же они без сомнения, черпали силы в совместной молитве прося всем " Божественной благодати, немощная врачующей и оскудевающая восполняющей". Они, окрепшие на фундаменте духовного опыта прежних старцев Глинской пустыни, доносили до паломников то чудо, которое вряд ли где-то еще можно было встретить: живое откровение духовной жизни, неподвластное бурям, переменам в жизни и засилию зла. Для них самих и для всех окружающих было счастьем и радостью то, что они являли собой собор, который держался не одним доверием, взаимным уважением, но большим - верою, преданностью Богу и самым серьезным чувством ответственности.

Не могу обойти молчанием и такой вопрос: в Глинской пустыни внимательному взгляду открывалось редкое благо увидеть восстановленное содержание таких понятий, как смирение, послушание. Для " смирения" не унижали, не толковали постоянно о греховности того или другого, не стремились доказать, что надо всегда видеть помойку в своей душе и убеждать себя, только там тебе и место. Видеть и знать свою греховность поможет другое - сравнение того, что дал Бог каждому, и во что это данное превратилось. Помнить о Боге, и в Его заповедях, как в зеркале, видеть себя - это совсем не то, что сегодня многие подразумевают и под “смирением”. Потому что так много ханжества и лжи можно встретить и в " святых" местах. То же и с послушанием. Как смирение - не приниженность, подавленность или забитость, так и послушание - не в том, чтобы только исполнить любое повеление начальства, не в покорности любому насилию и, тем более, не в угодливости. В Глинской пустыни особенно ощутима была двусторонность такой заповеди, как послушание " детей" и любовь " родителей". Когда видишь, что забота предваряет повеление - сделаешь охотно, творчески, с радостью. Сделаешь все, что можешь, и не будешь чувствовать никакого давления, да его и не могло быть уже потому, что основная цель - сделать общими усилиями любое дело во славу Божию. Старший мог здесь только подсказать, верно направить усилия. В качестве примера могу указать на то " послушание", которое мне давалось. Оно занимало все время, с шести часов утра и до вечера - порой и светового дня летом не хватало. На обед разрешили забегать, взяв его в келью, опять же ради экономии времени. Чтобы отдыхать и успешнее делать все, приходилось чередовать занятия. Кстати, рядом был лес. Лес я всегда любила и могла бы пойти туда днем или вечером, или в праздник - и ведь не тянуло! Даже в голову не приходило такого... Никто не мешал и не связывал системой позволений и запретов. Было общее благословение, но оставалось место собственной инициативе. Не было казенной мелочности, придирчивости, постоянного подчеркивания своей власти или прихоти, Тогда там об этом и подумать было странно. Теперь вспоминаю это с удивлением и благодарностью.

Заключение

В заключение хочется отметить тот факт, что старцы, составлявшие духовный центр Глинской пустыни перед первым закрытием в 1922 году, были вовсе не стары. О.Серафиму Амелину (будущему настоятелю) было 48 лет, о.Серафиму Романцову - 37 лет, о.Андронику - 34 года. Духовно росли они в условиях, очень далеких от мирного монастырского жития. Как известно, для них это было время тяжелой работы в условиях лагерей и ссылок. Даже те, кто там не был, переживали оторванность от обычной и желанной среды. И все-таки, эти страшные условия не расшатали той духовной основы, которая была заложена в Глинской пустыни до ее разорения. Казалось бы, они были лишены всего. Но, лишенные храма, они не лишали себя молитвы. Лишенные братства, они не замкнулись в саможалении, противопоставляя себя всем вокруг. Лишенные защиты надежных монастырских устоев, привычного уклада жизни, налаженного быта, они не лишили себя главной основы и защиты: веры, преданности Богу, надежды на Его Промысл. Их основной подвиг - внутреннее предстояние Богу в любых условиях - в пекле человеческого горя, злобы; страстей - вырастил из послушных монахов опытных старцев. Нельзя сказать, что им было легко и в обители. Если сами они могли радоваться совместной молитве, то не могли не видеть, что не все, особенно молодые, готовы мужественно и самоотверженно бороться с собой. и возможности перевоспитать, уже не было. Вряд ли они не видели, что ненадежны все границы монастырские порядки, и даже искреннее уважение к ним держит обитель, пока живы они - старцы, живые столпы этой обители. И если можно сказать, что существование Глинской пустыни в период с 1942 по 1961 год - это чудо и знамение, то знамение того, что в любых условиях может выжить серьезная духовная настроенность, т.е. подвиг с помощью Божией и во славу Божию. И еще: если сказать, что воспоминания грешат односторонностью, что люди склонны приукрашивать то, что было, на это могу лишь сказать: да, люди - везде люди, не ангелы, да, были там и такие, которым не все нравилось. Писали жалобы на " слабость" настоятеля, не спешившего нагонять страх, держать всех по струнке, превращать обитель в казарму... Что можно сказать про таких? Не понимает человек, почему все приходящие стремились к старцам, ехали в обитель даже без особых вопросов. Привлекал людей незримый свет духовной чистоты ясности, доброжелательства, искренности... Тому, кто не способен ощутить, разве объяснишь? И что об этом говорить, все это видят и теперь во всех краях. Да, были и там, как везде, люди больные физически и душевно, были, наверное и случайные, были и тяжелыми наследственными недугами, которые в обители не проявлялись " во всей красе" так, как потом, после закрытия. Могу сказать о таком факте, который позже, уже в 80-х годах говорил о влиянии обители на такие натуры, которым было особенно трудно удерживаться от греховных слабостей, переданных от предшествующих поколений.

Мы приехали осенью в Лавру. После литургии пошли в булочную купить хлеба. Шел нудный мелкий дождь. Серое тяжелое небо будто давило на землю. Кругом лужи. Переходим площадь, глядя под ноги, Неожиданно почти наталкиваемся на знакомого по Глинской пустыни о.А. Он шел куда-то с молодым человеком. И вот, почти отпрянув в первое мгновение, он невзирая на то, что и он не один, и я начинает говорить о своих грехах. Прямо тут, на площади, под дождем... Говорит так искренно, с такой жаждой освободить душу откровением, с таким чувством покаяния, с каким можно говорить только Богу. И говорит он Богу, зная, что я пойму это. Говорит потому, что именно там, в Глинской пустыни, он переживал не раз чудо освобождения души через откровение. Все забыто - и место, и окружающее, и непогода. Есть только Бог и душа, ищущая прощения. Слушая его, нельзя было не подумать: дай Бог всем нам так каяться всегда, особенно перед смертью. Он умер в родных краях и, говорят, очень каялся.

Что же нам теперь искать тени, если обитель несла многим душам свет, который не только мог преобразить " нечистое и мрачное житие", но и на долгие годы быть тем огоньком, на который можно идти во мраке будней. В этом свете, который сиял на лицах старцев, в их участии, в их молитве, который мог незримо касаться души, была особая потребность после всего пережитого всем народом. Потребность эта не уменьшается с годами, но уменьшается возможность (хотя чуду всегда есть место в Церкви) встретить живых проводников этого света. Огонь зажигается от огня. Старцы сохранили то, что донесли до них прежние подвижники. Мы же могли лишь немного порадоваться при свете их.