Письмо 7

Письмо от августа 18 числа

«Итак, милая подруга, помолвка состоялась. Константин Алексеевич дал молодым время якобы для проверки их чувства, а на самом же деле предоставил Мари шанс найти жениха богаче и сам в тайне надеялся на подобный исход её поездки в Петербург. Дав согласие на помолвку, он тем самым обезопасил себя от возможной неудачи.

Разумеется, я ни словом не обмолвилась об этом ни месье Бессонову, ни Мари. Зная гордый нрав первого и легкомысленный - последней, я предпочла сохранить истинные мотивы дядюшки в тайне; но опасаюсь, что Максим Савельевич, обладая проницательным умом, сам о них догадается. Если такое, не дай Бог, случится, я буду чувствовать себя виноватой, но больше - обеспокоенной, ведь мне неведомо, какова будет его реакция. Гордый по натуре, ратующий за справедливость и честь, он, вполне возможно, не выдержит сего удара и уедет прочь от людей, потерявших его уважение, - что тогда со мной будет? А, может, его чувства к Мари окажутся настолько велики, что он пожелает вопреки своей гордости остаться? Ведь доброта и любовь в его сердце столь же огромны, как и благородство. В любом случае мне потребуется немало усилий, чтоб вести себя с ним как ни в чем не бывало.

Новость о помолвке была объявлена тем же вечером в тихом семейном кругу, куда были приглашены несколько соседей, заслуживающих особого расположения дядюшки. Я подозреваю, что это сам Константин Алексеевич настоял на столь скромном торжестве, чтоб не тратиться впустую на праздник, который, как он надеялся, состоится снова, но уже с более подходящим на роль зятя кандидатом. Мне нестерпимо обидно сознавать, какую роль без его ведома отвели месье Бессонову, вызывающему у меня столь безграничное уважение. Но, кажется, сам он не замечал разыгрывающегося вокруг спектакля или предпочитал делать вид, что не замечал, - я не знаю. Его сердце для меня, должно быть, так и останется загадкой, ведь чтоб разгадать её, нужно обоюдное согласие, мне, увы, недоступное. Это было бы под силам Мари, но кузина, словно бабочка, порхает по жизни, не придавая значения ничему вокруг.

За ужином Константин Алексеевич приторно улыбался и возносил хвалебные песни молодым. Не столь лицемерие, сколь крайнее легкомыслие руководило им, особенно после нескольких бокалов вина. К нелепому обману, невольной соучастницей которого я стала, я питаю лишь неприязнь, но надежда на лучший исход этих событий греет мое сердце. А что я могу, моя дорогая Лизет? Рассказать Максиму Савельевичу об истинном положении дел? Тогда я разрушу счастье Мари, а такого допустить я никак не могу. Поэтому мне остается лишь молча наблюдать за развитием событий и лелеять в душе вышеописанную надежду.

Пару раз я ловила на себе задумчивый взгляд месье Бессонова, и каждый раз этот взгляд чрезмерно смущал меня и заставлял обеспокоено ерзать на стуле; сердце мое упивалось секундами обманчивого счастья, - но, заметив мое волнение, Максим Савельевич хмурился, лицо его мрачнело, и больше он не глядел в мою сторону на протяжении всего вечера. Должно быть, его гложила вина, вот только напрасно: я не виню его ни в чем, а со своими чувствами справлюсь как-нибудь сама.

Скучно и однообразно гости поздравляли молодых - ей-богу, они могли бы проклинать с таким же рвением. Стараясь перещеголять друг друга в красноречии, они забывали о том, что «прекрасная мысль теряет всю свою цену, если дурно выражена, а если повторяется, то наводит нас на скуку». Вольтер наверняка имел в виду подобный случай.

Чем дольше длились эти излияния, тем невыносимее было их слушать, тем сильнее меня охватывало желание уйти и скрыться ото всех, лишь бы не мучить свое бедное сердце. Можешь ли ты представить это? Если ты когда- нибудь любила, Лизет, искренним светлым чувством, взаимность которого обогащает, а отсутствие оной - одухотворяет, то ты поймешь, как трудно спрятать свои чувства под маской торжественного равнодушия!

Вечер клонился к своему логическому завершению - я надеялась уже подняться к себе - как вдруг мой дядюшка, повинуясь велению очередного выпитого бокала вина и решив немного повеселить гостей, разбавив тихое спокойствие своей неуместною шуткою, а, может, преследуя какую-то иную цель или не преследуя вовсе, спросил у месье Бессонова следующее:

- Я слышал, Максим Савельевич, что ваша дворянская кровь не совсем чиста. Коли я отдаю вам свою дочь, я хотел бы знать, так ли это. Правда ли, что ваша бабка была крестьянкою, крепостной девкою вашего деда?

Столь дикий неуместный вопрос был, слава богу, услышан не всеми, но я, игравшая на нашем старом пианино (поскольку не желала участвовать в других занятиях, к коим причислю карты, танцы и пустую болтовню), не была в их числе, а оттого игру тут же прекратила, так как пальцы сковало, а сердце наполнилось страшным предчувствием.

Тут, Лизет, я должна описать тебе, как в миг изменился в лице месье Бессонов. До того он был весел, невозмутим и влюблен. К первому его располагало событие, с ним случившееся, второе присуще его характеру повсеместно, а в третьем же полностью виновата моя кузина. (К слову, она выглядела прелестней обычного, сознавая особенное свое положение невесты). Максим Савельевич был весел, когда нужно, невозмутим чаще другого, влюблен каждую минуту. Но сей полный необдуманности вопрос задел его до глубины души. Лицо побледнело, окаменело, а взгляд похолодел. Вот-вот, казалось мне, он оскорбится и, повинуясь гордому нраву, потребует сатисфакции за упрек, в то же мере нелепый, в какой и грубый. Но благоразумие, а, может, любовь оказались сильнее нрава, так как месье Бессонов справился со своим возмущением, скрыв его за легкой улыбкой.

- Вы правы, Константин Алексеевич, - как можно ровнее ответил он. - Моя бабка была крепостной, но её крестьянская кровь не столь важна для меня. Я запомнил её доброй старой женщиной, и в моем чувстве к ней нет ни капли предрассудков.
- Похвально, похвально, - закачал головой дядюшка, чей язык к концу вечера заплетался уже всерьез. - Я тоже любил бы свою покойницу-бабку, будь она хоть простой батрачкой... Однако как это по-русски: предаваться утехам с собственными крепостными!

Здесь я вовсе затаила дыхание, так как Максим Савельевич еле сдержал свой гнев. Надо заметить, в оправдание дядюшки, поскольку я не хочу, чтоб у тебя сложилось о нем предвзято дурное мнение, что сказанное им не несло в себе злого умысла, быть может, лишь крупицу язвительности и весомую долю глупости, ведь если он может перефразировать уже упомянутые мною слова месье Берлиоза, совершенно потеряв их смысл, но никогда не забудет, как правильно стукнуть тростью в различном обществе, то нечему и удивляться. Он, возможно, хотел лишь задеть, подначить, оцарапать, не преследуя цель нанести глубокую рану, - и все же моему несносному дядюшке пора бы знать, где грань между вольностью и оскорблением.

Чтобы прекратить бессмысленный, грозивший обернуться ссорой разговор, я обратилась к Константину Алексеевичу громко:
- Думаю, моя игра утомила уже всех. Не пора ли перейти к мазурке?
- Ох, мазурка! - встрепенулась моя кузина, услышавшая, по своей привычке, только то, что её интересовало. - Давайте танцевать!

Так и быть. Желающие заняли свои места, я заиграла. Вот только месье Бессонов не танцевал, весь оставшийся вечер пребывая в отстраненности, чего не сказать о его обидчике, который рьяно руководил всеми танцами.
Вечер завершился благополучно. Гости разъехались, я поднялась к себе в комнату. Но сон не шел ко мне, отчего я постоянно вставала. Странная тоска не давала покоя. Мысли вновь и вновь возвращались к сегодняшнему происшествию, как к утреннему разговору с дядюшкой, так и к вечернему празднику, к которому не лежала душа.

Наконец, сдавшись, я решила спуститься в оранжерею. В доме это моё самое любимое место, где я могу в спокойствии и уединении поразмышлять. А вечером там особенно красиво: последние солнечные лучи, проникая сквозь стекло, мягко озаряют георгины и астры, окутывая их своим теплом, и создается та таинственная, полная неясных ожиданий атмосфера, которую мы с тобой, Лизет, любили раньше. Там меня охватила грусть, вызванная не одной, а всеми причинами сразу.

Глубокую мою задумчивость резко прервал посторонний звук. Я чуть вскрикнула, когда в дверях, к моему огромному изумлению и смущению, появился месье Бессонов. В ту секунду его лицо по-прежнему было хмурым, как и до того на ужине, но вот он увидел меня, застывшую в неловкости, и удивление завладело им.

- Простите, - замешкался он. - Я полагал, здесь никого нет. Анфиса Марковна сказала, что сюда редко кто заходит... А в доме это самое спокойное место.
Он собрался было удалиться, но я остановила его, сказав, что уже ухожу.
- Нет, что вы, мадемуазель Софи...
- Прошу вас, называйте меня Софьей Александровной. В конце концов, вы помолвлены с моею кузиною, а значит, теперь нас связывают теплые родственные узы, чему я весьма рада.
- Благодарю вас, - произнес он, но я так и не поняла, за что он меня благодарит.

Тут в дверях показалась сама Анфиса Марковна, услышавшая, должно быть, разговор. Она поспешно удалилась вновь, проводив нас любопытным взглядом и намеренно оставив дверь приоткрытой. Я была уверена, что няня никуда не ушла, а стоит, скрывшись за углом, и следит, не нарушаются ли приличия под этой крышей.

Какое-то время мы с Максимом Савельевичем молчали, и правы те, кто говорит, что минуты могут казаться вечностью. Мои глаза были опущены, так как я избегала смотреть на него.
- Вы…не уехали? - развеяла я тягостное молчание.
- Нет. Мне было дозволено остаться. Мне выделили комнату, что возле картинной галереи.
- Эту комнату? - удивилась я. - Но она не лучшая в доме. Повсюду сквозняки да и шум ужасный от флигеля...

- Поверьте, ни то, ни другое мне не страшно. Я морской офицер и большую часть своей юности провел в море, так что ни шум, ни сквозняки меня не пугают. Однако ваше удивление лишний раз подсказывает мне, что я не в почете у вашего дядюшки, чем я весьма огорчен и несколько озадачен.
- Простите.
- Я хотел уехать вместе с остальными гостями, но Мари просила задержаться, а потом уже ехать на ночь глядя было бессмысленно и небезопасно, хотя, уверяю вас, это не задержало бы меня, будь в том острая необходимость. Но ваша кузина… Она просила остаться, и я не смог отказать ей... Софья Александровна, я хотел бы поблагодарить вас за уместное вмешательство в сегодняшнюю беседу с Константином Алексеевичем. Если бы не вы, мы с ним, возможно, рассорились бы, чего я всячески стараюсь избежать.

- Он был нелюбезен. Не держите на него зла. Он не осознает, что слова могут ранить.
- Вы правы, нелюбезен. Но я привык к его нелюбезности. Хоть и согласившись на нашу помолвку с Мари, он не обещал жаловать меня. Не знаю, откуда во мне появилось столько терпения. Обычно я веду себя совсем иначе и не сношу неуважения.
- Могу себе представить.
- Ещё раз благодарю вас, - улыбнулся он снова, и его взгляд ненадолго задержался на мне. Всего на миг, но тепло разлилось в моем сердце, щеки зарделись.
- А вы постарайтесь простить моего дядюшку. Уверена, он примет вас, узнав лучше, и поймет, что более достойного мужа для своей дочери не найти.

Столь искренние слова дались мне легко, ведь влюбленным совсем не трудно говорить подобное, однако горячность, с коей они были произнесены, слишком красноречиво могла поведать о томивших меня чувствах. Он нахмурился.
- Простите... - пробормотала я.
- Вы снова просите прощения, Софья Александровна. Вы думаете о других гораздо больше, чем о себе самой. Я уже не раз имел возможность убедиться в этом. Вот и Мари сказала, что несмотря на свое нежелание, вы все-таки согласились ехать с ней в Петербург.
- Мари так сказала?
- Да, именно так. Но вы расстроились? Я чем-то обидел вас?
- Нет, вовсе нет. Мне нужно идти. Спокойной ночи.

Прежде чем он успел ответить, я поспешила удалиться.
Своя - не своя, я не могла уснуть ещё больше часа. Во мне, словно вода на огне, бурлили обида и негодование на Мари, решившей мою судьбу и даже не удостоившейся оповестить меня об этом! Выходит, в Петербург я еду с нею?
Кузина сыграла со мной злую шутку. Я планировала отказаться от поездки, надеясь, что и Анфиса Марковна прекрасно сойдет за матрону, коей будет поручено следить за поведением подопечной. Дядюшка был бы этим весьма недоволен, но я уговорила бы его.

Но вот в чем весь интерес подобной ситуации: я лишь планировала отказаться, на самом деле не желая этого. В душе я тайно мечтала сопровождать Максима Савельевича, куда бы он ни ехал. Я могу быть спокойной лишь, если буду знать, что увижу его снова.

Так и быть. Я еду. Сколь бы ни было велико мое негодование на кузину, я надеялась - к чему скрывать? - на подобный исход дела, который лишил бы меня трудного выбора и оправдал бы мое собственное безволие. Увы, я слишком люблю, чтоб не поехать! Как там писал Онегин?

Я знаю: век уж мой измерен;
Но чтоб продлилась жизнь моя,
Я утром должен быть уверен,
Что с Вами днем увижусь я…

Вечно твоя Софи».