Наедине с Рубцовым 15 страница

На работе Л.Н. Бурков спрашивает: «Ну, как у Вас?»

Хочу сказать, что с нечистой силой встретилась. Но пожимаю плечами:

- Никак.

Леонид Николаевич задумался и потом тихо произнес: «Я же Вам говорил...»

Работаю, правлю оригиналы, а мысли дома: «Уйдет или не уйдет? Надо же разобраться в этом спектакле. Я же ему не навязываюсь. Он сам...»

В пять часов раздается телефонный звонок. Позвонил Коля. Первыми словами его были:

- Интересную книгу ты мне подарила. Я читал...

А потом: «Я ухожу...»

(Молчу. Даже дыхание перехватило. У меня внутри словно что-то оборвалось: все-таки не подождал.)

Он, словно уловив мое состояние, быстро, быстро начинает говорить:

- Но я же приду, приду...

Помолчала и опустила трубку.

Редактор вопросительно смотрит на меня. Говорю коротко: «Ушел!»

Леонид Николаевич даже руками взмахнул: «Я так и знал! Это же Рубцов!»

- Ну, что тут такого! - успокаиваю себя. - У него же квартира. Печатается. Стихи, наверное, позвали... Или...

Проходили дни, недели. Коля не звонил, не приходил. Сестра Светлана удивлялась моему терпению. Уговаривала вместе пойти к нему, возмущалась: «Как же так? Надо объясниться».

Я наотрез отказалась: «Не хочу... навязываться».

Появился Коля в моей квартире через месяц, накануне Дня Советской Армии. Трудно было определить его состояние: то ли он пьян (хотя крепко стоит на ногах), то ли просто не в себе, словно опять темные силы нависли над ним. Смотрел прямо, но выше моей головы, или скорей сквозь меня...

- Дай мне ключ! - резко выкрикнул, словно ударил.

- Но ты же все сам... - пролепетала я, чувствуя, что у меня подкашиваются ноги.

- А, может, ты его украла?! - опять так же резко и неестественно громко прокричал он.

Подала ему ключ. Он машинально опустил его в карман, стоя все в той же позе, и смотрел вдаль. Потом быстро, по-солдатски, повернулся к выходу и тихо обронил: «Значит, энергия у тебя слабая. Но я приду еще...»

Знаю, что такое он проделывает со многими, проверяя характер. Но все равно от такой «проверки» было не по себе.

... Прошло около двух месяцев. У меня к этому времени переменилось место работы: перевелась на должность редактора многотиражной газеты «За кадры» Вологодского молочного института. Работа для меня была незнакомой. Вся редакция в одном лице. А я еще и макет не умела делать. Выручила меня Лена Дуганова. Она работала редактором газеты «Тяговик» Паровозо-вагоноремонтного завода.

Я к этому времени убедилась, что «свадьба» - это очередная шутка Рубцова. Во мне все еще звучал его зычный голос. Может, таким голосом хотел отстранить меня.

Внушала себе: «Постараюсь пережить это».

Но это давалось мне с большим трудом. Хотелось побежать к нему: как он там? Силой удерживала себя: «Не сметь!»

Когда нервы не выдерживали, оглушала себя таблетками. Транквилизаторы продавались в то время в аптеке свободно. Я пользовалась мепробаматом. Старалась стать другой, изменить свою внешность.

В солнечный апрельский день (это была суббота или воскресенье), когда Лена Дуганова пришла ко мне и увидела, что я мучаюсь с макетом газеты, и решила мне помочь, пришел Коля. Это был опять другой человек. Собранный, подтянутый. В черном, по своему размеру, пальто с чемоданчиком в руках (есть такой на фотографии) и прямо с порога поздоровался с Леной: «Здравствуйте, Елена Васильевна!»

- Что ты, Коля? - удивилась она. - Все звал Лена, а тут - Елена Васильевна.

Коля оглядел комнату. Словно появился впервые. Посмотрел на окно (там легкие синтетические гардины желтого цвета), потом на меня. (Я в легком платье с воланами вокруг ворота и на рукавах и с рисунком из желтых кленовых листьев. Про себя я шутила: «Весна на дворе, а со мной - осень.»)

Заглянул на стол. Там рядом с газетными материалами в чайном блюдце желтели взятые вместе с землей цветы мать-и-мачехи.

- У тебя все желтое, - тихо проговорил он, словно про себя. Потом, как будто сделал открытие, почти крикнул: «Это же измена!» Увидел у меня на пальце колечко с синеньким стеклышком и опять удивленно, встревожено: «У тебя кольцо!»

- Это осколок твоей звезды, - невесело пошутила я.

Он отошел от стола, стал быстро ходить по комнате, потом вновь подошел к столу. Увидел журнал «Советская женщина», взял в руки со словами:

- Я такого журнала еще не видел. Я возьму. Ты сама придешь за ним. Но приходи быстрей, через три дня я уезжаю.

С этими словами Коля ушел. В этот день я к нему не пошла, и в последующие три дня тоже. Помню: долго приходилось задерживаться на работе в Молочном. Но не терзалась. Смирилась. Видимо, так распорядилась судьба. Верилось в то, что Коля уехал и, возможно, надолго. Приедет, обязательно придет, когда вернется.

Очень удивилась, когда соседка Н.И. Кабакова с улыбкой сообщила мне, что Рубцова видела на рынке вместе с женщиной. Они картошку покупали. Она высокая такая, выше его.

Говорит: «Я сказала - здравствуйте, Николай Михайлович! Он мне обрадовался, заулыбался: «Ой, Надежда Ивановна... Как Вы?» И даже за руку поздоровался».

«Ну, вот тебе и «перебешусь»... Тут что-то не то...» - невесело подумала я.

Мама после этого сообщения (это говорилось при ней) серьезно сказала:

- Видишь, что получается? И не ходи больше. Лучше, когда он тебя видеть не будет. Скорей к жене вернется...

И я замкнулась. Опять потянулись нудные утомительные дни: дом - работа, работа - дом. Общих знакомых не видела. Звонков из Союза писательского не было. Правда, на руках у меня была рукопись будущей моей книжки стихов «Черемушкино диво». Мне предстояло серьезно поработать над ней, подготовить к печати. Редактором назначили Ольгу Фокину. Когда я пришла к ней на квартиру, чтобы вместе посмотреть рукопись, никак не могла на этом сосредоточиться. Был включен телевизор, и я рассеянно поглядывала на экран (там шла передача о природе). Даже Оля вслух произнесла:

- У нее важное дело решается, а она смотрит телевизор...

Мне замечание не показалось обидным. Не делилась я ни с кем состоянием своей души. Да и телевизор для меня казался сказкой. У меня дома его не было.

Оля посоветовала мне объединить стихи в разделы, но высказала сомнение в издании рукописи. Предупредила, что при ее редакции стихи в Северо-Западном издательстве могут не пойти (с Чулковым так получилось).

Серьезно поверив в предсказанную неудачу, не удивилась, когда рукопись вернули на доработку.

...Наступило жаркое лето. В моих планах было - съездить в Линии Бор. Там у меня хорошо пишется. Но на сердце по-прежнему неспокойно: никаких вестей о Рубцове.

Однажды мы с Леной Дугановой решили провести выходной день у реки, подальше от сутолоки центра, недалеко от Дома культуры.

Проходя мимо нас, Лиза (секретарь-машинистка писательской организации) на секунду задержалась, оглядела меня и поинтересовалась, как у меня дела.

Что я могла ей сказать? Конечно то, что у меня все хорошо.

- Ну-ну, - ответила она, усмехнувшись, и быстро пошла дальше.

- Почему она так? - поделилась я с Леной.

- А ты разве не слышала? Рубцов руку себе стеклом порезал. Она (Дербина - прим. авт.) закрылась, не пускала его (кто-то был у нее) и он тогда в окошке стекла стал бить. Очень сильно порезался. Даже в больнице лежал! Скорая увозила.

Да, видимо, здорово она его завлекла. Меня он, пожалуй, уже не вспоминает... И никто из Союза не сказал мне об этом. Словно вместе нас никогда и не видели. Когда был здоров, звонили, а тут - такая беда и тишина.

С такими мыслями взяла билет на самолет.

(Скорей бы уехать. Может мне там будет легче. Не случайно Рубцов меняет обстановку, когда ему бывает тяжело. Наверное, помогает... Как хорошо бы вместе! Но он про мою поездку не знает. А если бы знал, поехал бы? Скорей всего, нет.)

С тяжелой думой, ничего не видя перед собой, перехожу улицу Ленина от аптеки и...чуть не сталкиваюсь с Колей на самой середине перекрестка (наше счастье, что машин поблизости не было).

- Наверное, в Липин Бор поедешь? - неожиданно для меня спрашивает он, а сам правую руку держит за спиной.

- Да, - отвечаю, - поеду.

Тут он резко вперед выносит руку и с усмешкой, и с какой-то обреченностью в голосе говорит: «А мне в другую сторону...»

Заметив в моих глазах ужас от вида травмированной руки, он снова прячет руку и убегает, не оглядываясь на улицу Лермонтова, где раньше располагалось отделение Союза писателей.

А я перешла на другую сторону улицы, чтобы перевести дыхание.

Вот так встретились!

«Хоть бы слово еще одно!» - вдруг вспомнилась строчка из его стихотворения.

«А о чем говорить?» - вмешалась другая строчка.

Он же ясно сказал: «В другую сторону...»

И что за неволя такая? Надо же себя так покалечить! До сих пор вспоминается рука вся в зеленке до самого локтя, и на ней, словно расползлись мелкие белые червячки - рубцы от многочисленных швов. Жуткая картина!

И вдруг подумалось: «Какое безрассудство! Ведь так и голову можно потерять!»

...С тяжелым чувством поехала в аэропорт.

На этот раз в Липином Бору мне не пишется. Живу в полубреду вместо того, чтобы поработать над рукописью, брожу по улицам, как потерянная. А если приходят в голову, то строчки далеко не лучшие, просто защита от саднящей сердечной боли.

Над Бором небо в тучах черных.

Упал на землю полумрак.

Не умолкает шум озерный,

Не успокоится никак.

Его поддерживают сосны

Сердитым шорохом вершин.

Прошли восторженные весны...

Пора унылая спешит.

Не избегать противоречий.

Придя к началу всех начал!

Я никого уже не встречу,

Но все же выйду на причал.

В конце концов сердце не выносит такого «отдыха». Второго августа я возвращаюсь в Вологду. Мне эта дата запомнилась на всю жизнь.

Моя племянница Жанетта и соседский мальчик Сережа Кошкин играли в мяч на улице. Я вышла во двор присмотреть за ними. Но тут внезапно пошел дождь. Мелкий, теплый, грибной. Такой, как в памятном 67-м году в Липином Бору. Тогда Коля, мокрый от дождя, вошел в дом улыбающийся, с белыми грибами в карманах пиджака. Вздыхаю: «Теперь такого не будет!»

Стою в подъезде. Задумалась. А дети нетерпеливо рядом прыгают: скорей бы дождь кончился! Встают на цыпочки и попеременно заглядывают в дырочку от сучка на двери. Огорчаются: все еще идет!

Только хотела взглянуть на дождик и я, как дверь открылась и прямо передо мной (ну, разве не сказка!) возник Коля Рубцов. Он был в серенькой трикотажной с люрексом безрукавке. От серебряных нитей он сам казался сверкающим, серебряным. Капельки дождя блестели на лице, даже на кончике носа. Он улыбался.

- Откуда ты узнал, что я приехала?

Не ответил, продолжая улыбаться.

- У тебя есть кто дома?

- Есть.

- А что они делают?

- Телевизор смотрят, - похвасталась: это моя покупка с новой зарплаты.

- А я гармошку купил...

Пригласила Колю подняться в квартиру.

(Он все тот же. И все будет хорошо! Напрасно я терзалась!)

Но Коля опустил голову, замялся:

- Нет, я не пойду. У тебя нет двух рублей?

Засмеялась. «Есть, - говорю. - От отпуска осталось. Как раз два рубля, железных».

- А мне все равно.

Пока я ходила за деньгами, Коля поднялся по лестнице и ждал меня на площадке. Подала ему две крупные монеты. Он зажал их в кулак со словами: «Пойду к Чулкову», - повернулся, и как мальчишка, побежал по ступенькам.

Остановилась. Стою на площадке. Смотрю ему вслед (подобного не ожидала) и тихо, почти шепотом говорю: «Вот так! Побежал и даже не оглянулся».

- Что?

Какой слух! Коля уже внизу и, услышав мою фразу, оглянулся с виноватой улыбкой.

- Вот и все, - сама себе сказала я.

Это последний раз, когда я видела Рубцова в своем доме. Правда, он приходил еще раз. Но об этом - позднее. После такой неожиданной и нелепой встречи со мной стало происходить что-то непонятное: появилось предчувствие неминуемой беды. Успокаивала себя, оглушала таблетками. Все свободное время отдавала работе.

Оставалась на студенческие мероприятия вечерами и в выходные дни.

По городу ползли слухи о Рубцове. Повторю дословно, как слышала:

- Ну, Колька себе и бабу выбрал!

- Выбрал? - возмущаюсь про себя. - Это же она... сама...

Вскоре до меня доходит другой слух: «Рубцов письмо написал с просьбой освободить его от этой женщины. Но это же смешно. Мужик, а справиться сам с бабой не сможет». Понимаю: «Да, не сможет, это же Рубцов!»

Верно, что такое письмо он мог написать. Осталось в тайне, кому он написал такое письмо. Кто его читал? Кто распустил слух? И почему помощи не последовало?

Проходит месяц, второй. Новых слухов о Рубцове нет. В творческий Союз не хожу, звоню, чтобы справиться, как он? Пойти к нему на квартиру по старой дружбе тоже не могу. Со мной – «свадьба», а там - неизвестно, как «его любовь» меня встретит.

Не ради красивых слов пишет в стихах: «Чужой бы бабе глотку переела...»

По-прежнему к Рубцову приходил Юрий Рыболовов. Он не мог не видеть, как живет поэт. После посещения Рубцова он не приходил ко мне, никогда не рассказывал, что там видел. Скрывал? Не знаю... Придет ко мне, спросит: «Рубцов не был?»

И улыбнется, словно подразнит: «Я сейчас к нему пойду».

И так каждый раз. И обязательно чем-либо угостит: помидором, яблоками из своего сада, конфетами, клюквой.

Прошу передать Коле привет. Согласно кивает головой. Но передавал ли? Если передавал, то как реагировал на это Коля? Не знаю: обратной связи не было. После посещения Рубцова, как всегда, Юрий ко мне не приходил.

И вот однажды (я даже сейчас, вспоминая все, испытываю душевный трепет и чувство вины) раздался пронзительный звонок в дверь. Даже вздрогнула: «Наверно, он!» Но не чувство радости, а страх, охватил меня. (Опять проверку решил устроить? Нет, такого я больше не выдержу.)

Попросила маму выяснить, кто там. Если Коля, то что ему нужно? А сама ушла в другую комнату. Надеялась на благоразумный разговор (к маме он относился с теплотой и уважением - не обидит!).

Из комнаты я услышала громкий рубцовский голос: «Да разбудите вы ее!» И опять пугающий длинный звонок и тишина.

- Он пьян? Что сказал? - спрашиваю у мамы.

- А я с ним не разговаривала.

- Как?

- Не могла... Не открыть. Попросила Володю.

У нас с этой осени жил Володя Хохрин, наш родственник, студент политехнического института. Он ответил, как можно вежливо и весомо, что я сплю.

Весь вечер и последующие три дня я не могла прийти в себя от случившегося. (Может, ему помощь нужна была?)

Как я узнаю об этом? Идти самой к нему? Нет. Туда мне уже нельзя. Решила: пойду в Союз, надеюсь - встречу Колю там.

В комнате тихо. За столом одна Лиза. Обращаюсь к ней:

- Рубцов не заходил? Мне надо поговорить с ним...

- Он три дня отсюда не выходил. Тебя все вспоминал и ее тоже. Говорил, что ты добрая, а Люда талантливая.

«Раз так, - отметила для себя, - то мне и узнавать больше ничего не стоит. Если талант, то для него это ближе, чем доброта». Ушла из Союза, убеждая себя, что неожиданный Колин визит - это очередная игра, очередной всплеск поэтической души.

... Работа у меня теперь очень далеко. Дома бываю поздно вечером, так что на случайную встречу надежды нет. И семинаров литературных не предвидится.

Наступила зима. Не постоянная, не устойчивая: то морозы, то снеготаяние, гололед.

В такой вечер пришла в Союз писателей в числе приглашенных на отчетное собрание.

На этот раз Коля был рядом с Дербиной (сидели против меня).

Первое, что пронеслось у меня в голове: «Не надо ни прически, ни нарядного платья. Победа уже одержана».

Люда была в темно-зеленом (далеко не новом) сарафане, надетом на трикотажный свитер сероватого цвета. Будничный наряд! Рядом с Рубцовым, который не отличался элегантностью в одежде, все казалось нормальным, естественным. Так и должно быть.

«Как два голубка! - подумала я. - Но почему они оба прячут глаза?»

Он, может, чувствует вину передо мной (столько лет душу мою терзал, «свадьбу» устроил!), а она?

Писатели один за другим докладывали о том, что подготовили к печати. Дошла очередь до Рубцова. Но вопрос был задан почему-то сразу двоим (словно было известно, что это уже одно целое).

- Ну, пара, как у вас дела?

Люда почему-то (от смущения, что ли?) опустила голову, и Рубцов стал говорить за себя и за нее:

- У меня готов сборник «Зеленые цветы». У нее тоже есть... Да, Люда?

Он повернул к ней голову, и она несколько раз утвердительно кивнула, не поднимая глаз, негромко не то сказала, не то выдохнула: «Да, есть».

На этом собрание было закончено. Членов Союза попросили остаться. Остальные были свободны.

Мария Семеновна Астафьева и я подошли к столу, выбирая свою из наваленной кучи одежду. Подошла и Люда. Вся какая-то напряженная, погруженная в себя. Со мной - ладно, но с Марией Семеновной могла бы обмолвиться хоть словом. Но она, на ходу одеваясь, и, по-прежнему пряча глаза, почти бегом понеслась по коридору. Что она это так?

Мы с Марией Семеновной переглянулись, приостановились даже возле стенки. В это время распахнулась дверь и из кабинета выскочил Коля. Он боком, спиной к нам, побежал вслед за Дербиной. Мы опять переглянулись: «Что же происходит?»

Коля догнал Дербину, но она не остановилась и продолжала уходить быстрым шагом.

- Я скоро приду. Ты поставь пока чайник, - сказал он ей вдогонку.

На что Люда, не оборачиваясь, кивнула головой. Мимо нас Коля опять пробежал отвернувшись.

- Вот тебе и перебешусь! - вслух вырвалось у меня. - Это он так говорил, - поясняю я Марии Семеновне, - просил меня подождать его, пока перебесится.

- Перебесится!? - повторила Мария Семеновна. - Он жениться на ней хочет.

- Жениться? - в свою очередь удивляюсь я. - А мне казалось, что он к семье вернется.

Зима, как я уже говорила, была неустойчивой, улицы представляли из себя сплошной каток - такая была гололедица.

- Не знаю, как до дому дойду, у меня еще артроз, - проговорила Мария Семеновна, - придется Виктора Петровича ждать. Долго ли они там сидеть будут?!

Мне не хотелось идти домой и ждать (судя по поведению Рубцова) уже некого, и я предложила Марине Семеновне проводить ее до дома.

Дорогой она рассказала мне, что Коля приводил Дербину к ним на квартиру, представил как поэтессу.

- Мы, - говорила Мария Семеновна, - привыкли тебя видеть с ним. И поэтому не проявили к ней большого интереса.

В свою очередь я рассказала о том, как он приходил за ключом, кричал на меня.

- Кричал - это что! - нахмурившись и качая головой, сказала Мария Семеновна. - Он такое Виктору Петровичу устроил, так оскорбил, что тот был вынужден выставить его за дверь.

Представила себе эту картину, если Виктор Петрович, такой спокойный и уравновешенный, не мог поступить иначе. Значит, Рубцов был в каком-то глубоком стрессовом состоянии. Или это у него был день проверок - показать себя негативно, узнать к себе отношение в подобной ситуации? Не в тот ли день от Астафьева (или наоборот) являлся ко мне?

Убедился, что Астафьев всегда постоит за себя (достаточно энергии).

А я? Я - ломаюсь... Вот и выбрал себе Дербину. Сильную!

Высказала Марии Семеновне такое предположение.

- Трудно его понять, - ответила она и задумалась. - После того, как нас познакомил с Дербиной, пришел один и сообщил: «Я запутался в женщинах», - потом поправив себя. – «Нет не запутался, я люблю женщину с ребенком».

Ответила ему: «Ну, любишь, так люби».

- Но я хочу на ней жениться.

- Женись, если любишь.

- Но она же с ребенком!

«Если любишь - ребенок не помешает». - Что я могла еще ему сказать?

Меня начало знобить, как в лихорадке. Мысли вспыхивали одна за другой: «Меня для него нет. Обо мне не советовался. Все играл, играл... А если отсоветовали? То кто?»

Чтобы не ошибиться, у Коли была привычка сверять свое мнение с кем-либо из друзей. Однажды (я уже это вспоминала) он говорил, что ты веришь каждому моему слову, но ведь я могу ошибиться.

Проводив М. С. Астафьеву до подъезда, я остановилась: идти домой или подождать Колю и спросить обо всем?

«Нет. Уже поздно!» - услышала в себе отчетливую, но чуждую мне мысль.

И, повинуясь непонятному приказу, пошла домой.

«Что-то тут не так!» - возражаю «чужой мысли». – «Сидят рядом, а светлой радости на лицах нет. Словно каждый погружен в себя по какому-то тоже неведомому приказу».

После принудительного сна (с таблетками) спокойнее на душе не стало, не покидало чувство тревоги.

И опять, как по какому-то приказу: «Ну, посмотри на окно, посмотри!»

Взглянула в затянутое узором морозное окно и ужаснулась. Там в окружении снежных завитков отчетливо выступило изображение черепа и скрещенных костей. Так символически изображают смерть.

Тут уж совсем мне стало не по себе. Смерть? Ему? Мне? За что? Что же делать? Что?

И опять подчиняюсь чужой воле: «Убери фотографию Рубцова. (Она стояла у меня на радиоприемнике). Убери навсегда, поставь другую...»

В замешательстве про себя спрашиваю неизвестно кого: «Какую?»

- Ту, где ты с племянницей. - Машинально выполняю и это.

- Теперь что?

- Череп.

- Какой череп? Это же смерть! Почему в моей квартире должен быть череп? В таком смятенном состоянии застал меня Рыболовов Юрий, по-прежнему веселый, улыбающийся.

«Вот, - думаю, - счастливый человек». Юрий угощает меня клюквой, крупной и спелой, и говорит:

- Рубцов тоже клюкву любил.

Не обращаю внимания на слова («любил», - но ведь Рубцов жив. Может, оговорился?) Беру в рот клюкву. Ощущаю освежающую кислоту, и даже успокаивающее действие. Но помню внушение, что мне нужен череп.

- Так вот, кто мне поможет! - даже обрадовалась. - Юрий - учитель.

В магазине школьных принадлежностей я видела учебный экспонат - человеческий череп рядом с глобусами, линейками, диаграммами и т. п. Для школы - можно. 3начит, можно и мне.

- Ты можешь достать мне череп? - спрашиваю Юрия. Он не удивляется моему вопросу, рассеянно смотрит по сторонам, словно убеждается, все ли на месте. И утвердительно кивает головой. Немного успокоилась. Просьба, оказывается, выполнима, почему такое нелепое желание, Юрий меня не спрашивает. Так же неожиданно, как приходит, встает и поясняет: «К Рубцову зайду».

Через некоторое время Юрий Рыболовов снова в моем доме. На этот раз он очень озабоченный. Напоминаю ему о черепе.

- А зачем он тебе? - спрашивает серьезно. И словно слышит об этом впервые.

- Так, надо. Это же смерть! Она должна быть рядом.

(Господи, какие глупые слова я говорю! Уверена, что выполняю приказ. Чей?)

Но Рыболовова это объяснение не удивляет. Он в том же серьезном тоне произносит: «А-а, я думал для пепельницы...»

В последующие дни я вновь и вновь мысленно возвращаюсь к видению на оконном стекле. И что же это за знак? Может, это Коле что-то угрожает и таким способом он сообщает мне? Тогда надо предупредить его, чтобы был осторожнее. (К нему зайти не решаюсь!)

Брожу по улице. Подхожу к киоску. Меня привлекла цветная открытка зимнего соснового бора. Есть возможность послать ее Коле - приближается Новый 1971 год. Поздравить и заодно предупредить об опасности, пока не поздно. Так и написала: «Береги голову, пока не поздно».

После того, как опустила открытку в почтовый ящик, тревожное чувство немножко улеглось. И даже «грузная дама», которая была постоянно возле него (как наваждение!), куда-то отошла в сторону, словно испарилась. Каким-то своим внутренним зрением вижу в квартире его одного. А если один, то, пожалуй, можно к нему зайти, предупредить, чтобы был осторожнее. Помню, 30 декабря после работы в молочненских магазинах накупила праздничной снеди. Для Рубцова. Решила: зайду сегодня же! Автобус, как назло, задерживался, и я приехала в город около 10 часов вечера. Решение не откладываю. Хотя для визита время, безусловно, позднее.

Прохожу мимо улицы Ленина, по которой обычно иду домой. Выхожу на площадь Революции и вижу со стороны сквера, где раньше была трибуна, а сейчас - вечный огонь, идет мне навстречу Александр Романов. Очень обрадовалась этой встрече. Если раньше не решилась бы на это, то сейчас, как утопающий, взмолилась о помощи:

- Помогите! Рубцов и Дербина! Это что-то ужасное! Он не мог...

Вижу, что Романов хмурится, у него нет никакого желания меня выслушивать. И поэтому скороговоркой, путаясь и сбиваясь, пытаюсь убедить, что надо разобраться, надо остановить... Чувствую, что мой бред не воспринимается. Умышленно делаю акцент на том, что была свадьба. Уверена, что слово «свадьба» даст толчок к тому, чтобы прислушаться к моей исповеди. Так не шутят. Это же Рубцов!

Но в ответ на это я услышала:

- Когда появляется другая женщина, тут уж ничего не поделаешь.

«Но я же не была для него просто женщиной!» - хотелось крикнуть мне. Но ничего не могла вымолвить. Как стояла, так и остолбенела. Даже не заметила, как отошел Романов. Мысль лихорадочно пульсировала: «Так вот в чем дело! Думают: пожил, потешился, сменил на другую... Значит, он никому не рассказывал о наших отношениях, никому... Даже своим друзьям. Я приходила днем, другая - ночью. Правда, подмечено в народе: «Ночная дневную перекукует!» Вот и случилось!» Не помню, сколько времени в раздумии я на безлюдной площади. Ноги стали, как ватные. По телу прошел озноб. Замерзну тут, надо идти. Куда? Конечно, домой. К нему теперь пути нет.

...Первое января 1971 года. Надеюсь, что Коля получил мою открытку и придет. Не пришел.

Зато получила, можно сказать, весточку - стихотворение «За тост хороший!» в «Красном Севере». Судя по стихотворению - не очень плохую.

Родной, дремучий Дед Мороз

Аукнет нам из сказки русской.

Он привезет подарков воз.

Не может быть, чтоб не привез!

А ну, живей давай с разгрузкой!

Теперь шампанского не грех

Поднять за тост хороший:

За Новый год, за детский смех,

За матерей, за нас за всех,

За то, что нам всего дороже!

Да, он же уверен, что я приду (т.е. «Дед Мороз») и не с пустыми руками. Так и было бы, если...

Второго января порывисто вошел ко мне в квартиру Юрий Рыболовов и по обычному спросил: «Коля не был?» На этот раз он не разделся и не присел, как раньше, на стул.

- Я сейчас пойду!

- Куда?

- К Рубцову! Пойдем вместе!

- Нет, - отвечаю я, - он от меня уже далеко.

Юрий улыбнулся. Мне даже показалось, что он обрадовался такому ответу.

(Почему «далеко»?.. Мысли пронеслись в голове. Ничего страшного, если зайду. Тем более не одна.)

Приподнялась со стула, чтобы встать, но Жанетта (она сидела у меня на коленях) обхватила меня руками за шею: «Не уходи!» А Юрий в одно мгновение оказался у двери.

Вот ведь какой! Приглашает, сам бегом, словно и приглашал только для того, чтобы узнать, как я отреагирую на это.

Третьего января мы с мамой были в семье брата на улице Ветошкина. В том доме, где вместе с комсомольцами раньше жил Рубцов. На обратном пути, возле улицы Яшина, говорю маме:

- Здесь недалеко Рубцов живет. У него сегодня день рождения. Давай зайдем к нему. Он тебе обрадуется. Он тебя любит.

Мама нахмурилась. Резко передернула плечами и отрывисто сказала: «Нет!»

Одна идти я не решилась.

Прошло две недели после Нового года. Коля не приходит. Никаких слухов о нем. И Рыболовов не приходит. Он убежал к нему в Новый год, мог бы мне рассказать: как он?

Погруженная в такие мрачные мысли и проходя по Каменному мосту, почувствовала потребность непременно зайти в галантерейный магазин. Зашла. Но зачем? Ничего не могу понять, что мне надо. Наклонилась над стеклянной витриной.

- Бери черную ленту, атласную, - снова возникает чужая мысль.

Начинаю возмущаться: «Это же траур. Зачем она мне?»

Хочу выбежать из магазина, но перед дверью опять слышу внутренний голос: «Стой! Вернись! Возьми ленту». Вернулась. Попросила продавца отмерить ленту, причем не в метрах, а в сантиметрах.

«Теперь все правильно!» - одобряет чужой голос. Дома, не зная что делать с лентой, повертела сверточек в руках и положила его в шкатулку, восемнадцатого января исполнился год, ровно год со дня нашей «свадьбы-помолвки». (Так я назвала тот вечер, когда Коля сделал мне очередное предложение - выйти за него замуж.)

Помнит ли он этот день? А что, если спросить его об этом? Вот так прямо пойти и спросить?! А если его не будет дома? Тогда я напишу ему на этот раз последнее письмо. Решение принято. Надо найти конверт, чтобы он обратил внимание на рисунок. (Он придавал этому значение.) Увидела в киоске один единственный конверт, где на рисунке изображено окно с зимним морозным узором и к нему приложена чайная роза. Обрадовалась: «Вот то, что надо!» Написала несколько строк с напоминанием о годовщине нашего союза – «свадьбы-помолвки». Пожелала всего хорошего.

Задумалась. Обидно стало, что Коля променял и свою семью, и мою дружбу на приезжую даму. И что толкнуло меня дописать, что счастье на несчастье других не строят?

Завтра должно все решиться. Завтра после типографии (у меня типографский день и в Молочное я не поеду) прямо к нему.

Утром, 19 января, почувствовала необычайную легкость. Тревожные «чужие» мысли исчезли. Словно дурман с меня слетел.