Наедине с Рубцовым 16 страница

Вместо обычной немаркой одежды надеваю белую нарядную блузку (я же пойду к нему!).

Интересно, что скажет Коля по поводу такого наряда? В белом он меня еще никогда не видел (даже в медицинском халате).

Верстка газеты шла очень быстро. Если, бывало, задерживалась до 5 вечера, то в этот день к часу дня я уже была свободна.

- Пожалуй, еще можно забежать домой пообедать. Так и сделала.

Только принялась за обед, как вошла тетя Нина. (Она работала в областной прокуратуре - это недалеко - и обедать приходила домой.) Она сердито посмотрела на меня:

- Что это ты сегодня нарядная? Разве ничего не знаешь?

- Нет. А что?

- Рубцова убили. Сегодня ночью.

Ложка выпала из моих рук. В глазах потемнело, казалось, сердце прыгнуло куда-то вниз. Перехватило дыхание.

- Разве такое возможно? Не верю. Нет, нет. Это неправда.

Глухим осевшим голосом переспрашиваю:

- Может, он еще жив?

- Нет. Он уже в морге.

- Кто его?

- Женщина.

Все равно не верю. Звоню в Союз. Трубку берет Виктор Петрович Астафьев.

- Это правда?

- Да. Приходи. Все уже здесь.

В комнате Союза собрались все писатели. Стояли, сгрудившись, негромко и взволнованно разговаривали.

Остановилась в сторонке. В висках стучит: «Не успела! Мне бы вчера! Пусть бы на меня набросилась, а его пощадила...»

- Может, она знает? - сказал кто-то из мужчин и все обернулись ко мне. Разговор шел о том, что надо сообщить о случившемся сводному брату, но не знают его адреса.

- Да, знаю. Это недалеко, - отозвалась я. - Могу сходить. Брат Леня был дома. Известие о смерти Николая принял довольно спокойно. Сказал, что видел телепередачу вчера. Там один так на него похож.

- Да, - говорю, - я тоже видела и тоже подумала.

И тут Леня почему-то неодобрительно покачал головой и резко выкрикнул:

- Зазнался з...

Мне даже не по себе стало: как можно! Ведь Коля убит. Видимо, неприятный разговор с ним вспомнил. Все равно так нельзя!

...Нас уже ждали. После коротких переговоров, видимо, подчиняясь решению Виктора Петровича, как старшего по возрасту, пошли в морг.

Но на улице Астафьев Чухину и мне сказал: «Вы не ходите. Знаю я вас, поэтов...» (Боялся, что не выдержим увиденного.)

...Гражданская панихида. Прощание с телом Николая Рубцова было в зале Дома художников.

Нам с Чухиным поручили принести цветы. Помню, купили в горшочках с пышными шапками соцветий темно-фиолетового и василькового цвета и большой яркий букет живых цветов.

Когда принесли цветы, гроб с телом Рубцова уже был установлен не в центре комнаты, а ближе к стене, напротив входной двери.

Недалеко от изголовья алели звездочки бальзамина. В народе еще этот цветок называют огоньком. Тут же большой живописный портрет работы Валентина Малыгина. Рубцов на нем как живой. Ясный лучистый взгляд. Словно прямо в душу смотрит. Добрая тихая полуулыбка.

Да и в гробу он как живой. Видимо, розовый свет от ламп создавал это чудо. Только гроб, полумрак, траурная беспрерывная музыка возвращают к действительности. Не в силах отойти от гроба (я словно приросла на месте), смотрела и смотрела в его лицо.

Прощаться с Рубцовым подходили и подходили люди, чуть слышно переговаривались.

Видела, как мужчина подошел к ногам покойного. Задумался (наверное, отметил для себя: какой ему элегантный костюм надели). Потом наклонил низко голову и проговорил тихо, как живому: " Ох, Коля, Коля, ведь мог бы всегда так..."

Сзади себя услышала мужской голос: «У него руки связаны, развяжите».

Оторвала взгляд от лица и вижу: действительно руки связаны бинтом. Стала развязывать узел. Холод от прикосновения к мертвому телу кольнул сердце. Сразу вспомнилась строчка из Колиных стихов: «...буду я холодный». Вслух вырвалось полушепотом: «Какой холодный...» И тот же голос чуть слышно сзади отозвался: «Так он же на льду лежал».

Развязала руки, держу марлевый комочек: куда?

- Тут же рядом, к нему, сбоку, - помогает мне справиться с волнением тот же голос. И тот же голос незнакомого мужчины попросил:

- Откройте посмотреть, что у него там?

Отодвинула с шеи стебелечки-листочки, кем-то положенные, чтобы не видно было следов преступления. (То, что предстало глазу, было ужасным. Кожные покровы на шее были разорваны. Словно зверь терзал когтями.) Надорвана мочка уха.

«Да, видимо, мертвая хватка была. После такого нападения не останешься живым».

Сзади кто-то тяжело вздохнул.

Вновь поправила травку возле изголовья и услышала, чтобы я осталась в почетном карауле. Как стояла лицом к гробу, так и замерла, опустив руки. Напротив встала Ольга Фокина и тоже лицом к гробу.

Глаза застилал туман. Думала: «Только бы не упасть!» Не помню, кто нас сменил. Когда повернулась и отошла в сторону, в комнате было полно народу.

Слово прощания с Рубцовым было предоставлено Виктору Петровичу Астафьеву. Он очень тепло говорил о поэте. Лучше, пожалуй, не скажешь. Говорил о трагической смерти, которая почему-то настигает лучших сынов России.

Дальнейшее проходило стремительно быстро: провожающие в последний путь поэта вышли на улицу. Был вынесен и установлен на катафалке гроб с телом.

Не успела прийти в себя - уже кладбище. Не скажу, что огромная толпа, но народу было много. Мне кто-то подал в руки венок. И мне, следовательно, пришлось идти впереди гроба с незнакомыми мне людьми, тоже несущими венки.

На пути к могиле как будто кто-то толкнул меня в бок: «Посмотри, кто с тобой рядом». Повернулась. О, Боже! «Ночная бабочка» - Гета № 2, из-за которой я чуть жизни себя не лишила. И тоже с венком. Словно током отбросило меня в сторону, чуть не упала. Больше эту «даму» я никогда и нигде не видела.

Гроб с телом поставили на землю рядом с могилой. Прощание было кратким. Ни пламенных речей, ни причитаний. Только краткое: «Прости!» и глубокая шоковая тишина, которая без слов говорила о тяжелой утрате. Меня знобило, хотя стояла оттепель. Никакого крещенского мороза.

Словно сама природа плакала, провожая в последний путь великого русского поэта. Лихорадка моя не проходила, как не старалась взять себя в руки.

Шепотом произнесла: «Что же это со мной?» Рядом стоящий мужчина тоже шепотом сказал: «Это нервная дрожь. Берегите себя».

Недалеко от меня стояла Анфиса Ивановна, мама писателя Василия Белова.

Она одной рукой вытирала слезы, в другой держала листочек бумаги.

- Не могу сказать, а надо. За меня скажи.

Анфиса Ивановна подала мне этот листочек. Сейчас хранится у меня этот, уже пожелтевший от времени, письменный свидетель большой материнской скорби:

НАДГРОБИЕМ

Н. М. РУБЦОВА

«При встрече он иногда называл меня мамой и я скорблю по-матерински. Жаль, что мы не смогли спасти его от тех роковых минут. Он за свой недолгий путь оставил на земле след добрый, памятный. Белова А. И.»

Я, пересилив волнение, сказала эти короткие весомые слова от нее и еще добавила от себя.

Ко мне подошли с зеленой записной книжкой и попросили расписаться. Там был текст, обращенный к Рубцову и подписи, подписи.

- Зачем? - спрашиваю.

- Надо. Это к нему. От всех близких друзей.

Я поставила свою подпись в ряд с другими и шепотом произнесла:

- Разве это сохранится?

- Да. Сохранится. Мы ее - в целлофан.

Последнее прощание - поцеловать в лоб, и все. Могила поглотила опустившийся гроб.

По-прежнему была жуткая тишина. Только слышен стук насыпаемой земли о крышку оба. Стояли молча, с опущенными головами, словно в оцепенении.

...Если на кладбище во время прощания слов, изливающих горе, не находилось, то за столами на поминках (в том же Доме художника) чувство утраты и вины перед поэтом в случившемся (не уберегли!) вылилось потоком. Говорили, говорили. С болью, с горечью.

Мне запомнилось искреннее, глубоко душевное переживание в словах художницы Джанны Тутунджан. Она печалилась, что не смогла выполнить его просьбу - оформить книгу «Душа хранит». Запомнился ей Рубцов улыбчивый, прячущий что-то на груди под пальто. Только подумала: «Что это у него там?» И вдруг оттуда мордочка котенка высовывается.

Очень проникновенными были слова поэтессы Ольги Фокиной. Она говорила, что нужно всегда относиться бережно к человеку, а к творческому - в особенности. Подчас в семьях об этом забывают! Не было такого домашнего тепла в жизни Рубцова: не помогли, не спасли!

К словам Ольги Александровны присоединился Иван Дмитриевич Полуянов, который очень сожалел, что не приходилось вести с Рубцовым бесед, где можно было бы подсказать, посоветовать. Может даже предостеречь от необдуманных поступков. К сожалению, осознаем поздно.

Я сидела рядом с Сережей Чухиным, почти в конце этого поминального застолья, расположенного буквой «П». И в этом отдаленном месте царило молчание.

«Наверное, не близко знакомые с Рубцовым (просто его почитатели), вот и молчат», - подумала я.

В центре стола, где были высокие представители, очень много говорилось теплых слов о творчестве, расцвете таланта Рубцова. Все это сливалось, вплеталось в какой-то общий прославляющий гимн.

Кoмy лично принадлежали эти слова, не могу передать, потому что сидела далеко и многих ораторов не знала. И видно, и слышно было хуже, чем напротив с другого крыла, где Фокина, Тутунджан, Полуянов.

- Почему это мы молчим? Скажи свое слово Сережа! - шепнула я Чухину.

Но он был подавлен. Он только печально покачал головой. А что, если я? Но я же не умею говорить речей, тем более здесь, в такой момент. Но что-то внутри меня подсказывало: «Надо! Надо!»

- Но что?

- Экспромт.

- Но я же не смогу...

- Сможешь...

И тут ясно в моем сознании выплыли строчки. Несколько раз повторила про себя, потом решилась шепнуть Чухину:

- У меня экспромт! Ты думаешь можно?

Сережа сомнительно пожал плечами.

- Но он же хороший!

- Тогда - давай!

Встала и произнесла молниеносные строчки. Они, наверное, и правда были удачными, потому что с «председательского» стола прозвучали слова одобрения в мой адрес.

У меня на душе стало теплее, как будто меня Коля услышал. Сейчас я не помню, что говорила, да и тогда слова моментально улетучились, сделав свое дело. Словно было что-то потустороннее, словно сам Рубцов их надиктовал. Он же любил экспромты!

Поминки были долгими. Расходились медленно. Когда я вышла в коридор, кто-то из мужчин пригласил меня послушать, как Леша Шилов поет рубцовские песни.

- Поет? - переспросила я, думая про себя: «Разве можно сейчас петь?»

- Да. Рубцову это нравилось. Пойдемте. И жена Рубцова там.

С Лешей Шиловым я не была знакома (визит к нему у нас с Колей был неудачным). Но было настолько тяжело на душе, что пойти слушать пение я не решилась.

Вышла на улицу. Там, недалеко от здания, стояла группа писателей и знакомых Рубцова. Обсуждали все возможные причины происшедшего. Хотела пройти мимо, но от всех отделился Николай Александров. Он подошел ко мне.

- Вы меня помните?

Киваю головой, что означает «Да».

(«Как не помнить, - думаю, - он же тебя с лестницы моей чуть не спустил, чтобы ночевать не остался».)

Видя, что я не настраиваюсь на разговор, тихо произносит:

- Я понимаю Вас...

* * *

...Идет 1997 год. Рукопись моя не закончена, хотя мне казалось, что осталось написать чуть-чуть о том, что происходило уже после смерти Рубцова.

В начале - шок, потом смятение, опустошенность и в то же время ощущение присутствия самого поэта. Но как мысленный переход в прошедшее время, когда он был жив, так и в последующие дни, все воспринимается, словно это случилось только что. Оказалось, что писать стало еще тяжелее. Весь 1996 год я не могла подойти к столу. Присоединилось и свое нездоровье, и тяжелое болезненное состояние мамы, которой шел 88-й год. 2 марта 97-го года мама умерла. Тепло, по-матерински относилась она к Рубцову. Иногда и он называл ее мамой (я об этом уже говорила). Мама знала, что я пишу воспоминания о Николае и радовалась, когда я говорила, что 10-15 листов написала. Но последнее время, чувствуя свою кончину, часто мне повторяла: «Я знаю, что ты сейчас не пишешь. Меня не будет, времени станет больше - пиши, пиши...»

И вот я взялась за работу в черные для меня дни (еще нет и сорокового дня со смерти мамы). Такое мучительное состояние.

Потеря дорогого мне человека была и в те дни, когда похоронили Колю. Дни и ночи смешались в один тяжелый ком. Днем ныло, болело сердце, душили слезы. Ночью преследовали кошмары, где слышала слова Рубцова о том, что пытаются его уничтожить. Он умоляет меня спасти его... И плачет, плачет...

Не было утешительных звонков и визитов. Оставалась со своей болью наедине с Колей (но только уже во сне).

Не помню, через сколько времени (может, через неделю после похорон Рубцова), в мучительной тишине моей квартиры раздался резкий телефонный звонок, от которого я вздрогнула.

Это был звонок из Союза писателей. Мне сообщили, что в квартире Рубцова закончили работу следователи. Сейчас там Лиза разбирает оставшиеся записки, разный хлам, конверты, обрывки бумаги, рукописей. Там и мои записки сохранились. И что я могу их забрать.

Первое, что бросилось в глаза, когда я вошла в крохотный коридорчик, на полуоткрытой двери в комнату (на створке) висело черное пальто Рубцова.

«А вешалку так и не прибил» - мелькнуло в голове. Зеленая металлическая пластина с крючками лежала на полу под тем местом, где должна быть приколочена.

Лиза сидела на корточках на полу перед ворохом бумаг - конвертов, книжных обложек, газетных обрывков, мельком определяла ценность листочка и отбрасывала в сторону.

Подключилась к этой работе и я. Без труда увидела свое письмо, записку, женские послания поэту за подписями Таня, Гета. Одно из них на бланке управления связи, телеграмма от Ларисы. Но деловых телеграмм было больше. Очень много конвертов (к сожалению, только конвертов). А писем мало. Были ли они? Странно... Обычно Коля хранил все. Куда они могли исчезнуть? Уцелела пачка исписанных листов о любовных похождениях подруги Дербиной. Я сразу же отложила их в сторону. Надо отнести в Союз - это же вещественный документ.

Убийство Рубцова мне виделось непростым. «Что-то тут не так», - думаю про себя. В ворохе обрывков, которые Лиза отложила на уничтожение, я увидела вырванный из газеты портрет Александра Яшина.

«Как же это можно выбросить? Вырванный... Ну и что? У Коли ведь дома не было ножниц».

В этой же отброшенной куче увидела раскрашенную глиняную статуэтку, протянула за ней руку. В ответ на этот жест Лиза укоризненно посмотрела на меня и покачала головой со словами:

- Ну, Неля, все-то ты хочешь взять...

- Но ведь это же можно склеить...

Она в ответ улыбнулась и опять укоризненно покачала головой. Видимо, она очень спешила, потому что еще раз мне пересмотреть все, что уже отброшено, не пришлось.

Весь хлам был быстро сложен на простыню, вынесен во двор и сожжен. (Наверное, такое указание получила.)

С полной сумкой колиных бумаг я пошла домой. Среди них не было моей поздравительной открытки с цветным изображением соснового бора и со словами предостережения беречь голову, пока не поздно. Этой открыткой, по-видимому, заинтересовались следственные органы и приобщили ее к «Делу».

Да, было у меня предчувствие беды. Оказалось, надо было бить тревогу еще раньше. Не дает покоя мысль: «Что-то тут не так!» В убийстве Рубцова остается тайна. «Но следствие разберется», - успокаиваю сама себя.

В моей сумке лежит толстое нераспечатанное письмо, адресованное Дербиной, которое я взяла из почтового ящика, спускаясь по дороге домой с лестницы. Письмо жгло руки. «Что с ним делать? Снесу, - думаю, - в Союз вместе с теми листками, адресованными Дербиной, которые взяла из мусорной кучи. Подозрительная все-таки эта женщина...»

Не откладывая дело на завтра, отнесла письмо в Союз, передала Александру Романову со словами:

- Не знаю, что здесь. Но, наверное, есть и важное. Может, следователю...

Романов согласился со мной и сказал, что знает следователя, который занимается этим делом, есть его телефон. Если что хочу сообщить, то могу и сама позвонить.

И я позвонила в надежде, что прислушаются к моим мыслям о неслучайном убийстве Рубцова.

Следователь (он не назвал мне своей фамилии) сказал, что очень хорошо, что я позвонила. Он сам намеревался поговорить со мной.

...Мы встретились в маленьком неуютном кабинетике, в который почему-то входили и выходили во время нашего разговора какие-то люди.

Первым делом меня попросили заполнить анкетные данные, партийность и тому подобное.

Первый вопрос следователя ко мне был о том, с какой целью я послала новогоднюю открытку и была ли это угроза?

Приготовилась высказать все свои подозрения, что в жизни Рубцова происходило что-то неладное. Вначале следователь что-то записывал, а потом подал мне листочек. Оказалось, что это вопросы. Их было больше десяти. На них предстояло мне ответить. Потом подал выполненные типографским способом листки для показаний и сказал:

- Идите домой. Подумайте. Ответите на все вопросы. Если у вас будет желание сообщить больше, то можете дополнить, сколько захотите.

Дома, читая вопросы, мне подумалось, что все-таки увидели в моей фразе угрозу (Как же! Появилась другая женщина!).

Да, надо хорошую голову, чтобы во всем этом разобраться. Я решаюсь сделать дополнение. Пишу, печатаю на машинке в редакции газеты «За кадры», где работаю, свои размышления «Почему погиб поэт?»

Делаю это в двух экземплярах: один - для Союза (пусть тоже знают!), другой - для следователя.

Много лет спустя, когда поэт Виктор Коротаев работал с судебным архивом Рубцова и опубликовал книгу «Козырная дама», я спросила, видел ли в «Деле» он мои показания в машинописи? Он ответил: «Нет. Ничего напечатанного на машинке я не видел».

Как я понимаю, исчезло мое изложение и из Союза. Сомневаюсь: читали ли его вообще? (Подумаешь, бред обиженной судьбой, случайной женщины в жизни Рубцова!) Но случайной ли?

Правда говорят, что рукописи не горят. Я нашла этот текст. И, не раздумывая, решила его опубликовать. Пусть через 27 лет документ (иначе его не назовешь) прочтут люди.

Почему погиб поэт?

«Сегодня две недели, как не стало среди нас Рубцова, а сердце по-прежнему не может смириться с такой утратой.

Болит, болит, болит.., боль почти не угасает, только немножко ослабевает, из острой превращается в тупую, саднящую.

Тогда я встаю из-за стола и начинаю ходить по кабинету. Такое чувство, что избита и кровоточит моя душа.

Галя, моя секретарша, видя, что я не могу нигде найти себе места, терпеливо молчит.

Потом, немножко успокоившись, снова сажусь за редакционный стол. (Газета должнa выйти в срок!) Что-то пишу.

Отдаю Гале на машинку. И, сама за собой не замечая, задумавшись, смотрю или куда-то в угол, или в окно.

Галя, наверно, пугается, громко окликает меня. Я возвращаюсь к действительности, снова начинаю писать. Делаю макет газеты.

Потом, внезапно, словно сквозь туман, вижу Рубцова, что-то с ним говорю и даже улыбаюсь.

Галя внимательно смотрит на меня. Опять спохватываюсь: «Что это со мной? Кажется, начинаю терять рассудок. Нет, так нельзя. Надо все выдержать. Он хотел, чтобы я жила. А его нет. Как? Почему?»

По городу ходят слухи и разные, и одинаковые. Разные, потому что по-разному описывают ход убийства. (И откуда только все знают!) Одинаковые - сходятся к одному: так ему и надо, значит, заслужил!

Эти слухи тревожат меня. Тем более, что распускают их женщины. Причем те женщины, которых, no-видимости, можно считать символом доброты, святости, теплоты и сердечности.

Женщина - убийца. И защищают ее женщины. Выходит, как говорят, на земле все зло от женщин... А как же материнство? Откуда в женщине злость? Вина - эмансипация?!

С этим я не могу согласиться. В ушах стоит то гул, то шум, то шепот. Вижу разгневанные женские лица. У некоторых просто улыбочки:

- Здоровая была бабища! Мужиченко-то и не угодил. Быка бы ей надо...

- Бедняжка, - говорят другие, - уж как он ее довел. От мужа из-за него уехала! Переманил ведь! Работу пришлось бросить.

- Давить мужиков надо! (Это еще одно восклицание.) Получки все пропивают...

А мужчины молчат. Почему молчат мужчины? Не слышу ни слова в защиту поэта, знали? Не любили? Нет, конечно, знали. И любили. Но молчат. Боятся женщин? Видимо, боятся...

Одна, на вид культурная, женщина со сладенькой улыбочкой начинает описывать портрет убийцы (разыскала в газете подборку стихов с фотоснимком):

- Сразу видно добродетельная женщина. А он...

Тут она начинает обливать поэта такой грязью, что я не выдерживаю:

- Как вы смеете!

- А Вам-то откуда знать!?

Вопрос явно провокационный, но отчетливо отвечаю:

- Я была его другом!

- Еще одна! - и такой довольный смешок.

- Одна уж тут говорила, что он только ее одну и любил. А какой суп она ему варила! Как же вы его делили? Должно быть стыдно сейчас себя в такую грязь замешивать?!

И опять смешок. А на лице чувство превосходства и порядочности, что мне действительно становится стыдно, но за нее.

Теперь я поняла, почему женщины оправдывают убийцу и почему убивают. Такая тоже может убить. Узкий, сытый, почти животный мирок убил в женщине душу. А чистая любовь опорочена и оплевана. Дружба с мужчиной в их понятии - это обязательно что-то похотливое, животное, нечистое. Да, судят по себе (как говорят, в меру своей испорченности). А таких, пожалуй, большинство. Их не переубедишь и ничего им не докажешь.

Такой была и «волчица». Именно – «волчица». Так я назвала убийцу про себя с тех пор, как почувствовала в ее стихах звериную натуру. И все последующее время жила в предчувствии страшного конца. И он наступил.

Наступила и тишина, идет следствие. Что-то будет? А будет, видится, скорей всего победа таких вот женщин, которые шепчут по углам:

- Пожалели бы ее! Его-то не вернешь. У нее ребенок. Он все равно шел на закат. И опять:

- Вызвал. Сам вызвал. С места сорвал бедную. Вот заслужил...»

Сорвал с места? Но ведь такого же не было! Помню приезд Дербиной в Вологду летом 1969 года.

(Здесь я прерву пересказ - подробности о том, как это произошло, потому что уже говорила раньше.)

И, как бы отвечая тем, кто уверял, что Рубцов пригласил ее - переманил к себе, пишу, что это не так.

Оказывается, она явилась в нашу писательскую организацию, чтобы узнать адрес поэта. И странно... (Видимо, очаровала всех.) Ей дали его адрес. Мне вспомнилось вдруг, когда видела их вместе: «Мы еще к Белову!» Это пустое - к Белову далеко, а Астафьевы рядом. К ним они заходили. Там Дербина даже пожаловалась, что Рубцов уезжает, а ее не берет.

В своем машинописном изложении для следствия рассказала я о другой встрече с Дербиной (уже осенью). Она уже стала известной писательницей в Вологде и на собрании обсуждались его стихи.

Почти дословно я пересказала все предыдущее. Отрицательную реакцию писателей и Рубцова на ее признание – «люблю волков».

Рассказывала и о том, как уже у меня дома Рубцов возмущался по поводу ее «зверских» стихов. Провел аналогию со змеей (мол, и змей можно любить!).

«О том, как жила эта женщина раньше, я не знаю, - продолжаю давать свои показания следователю, - были ли у нее друзья - я не спрашивала ее об этом. После обсуждения стихов не встречались и совсем не потому (как могут подумать!), что вклинилась в нашу с Рубцовым почти пятилетнюю дружбу. Была органическая непереносимость не из-за ее внешности, из-за ее патологических стихов. Это, пожалуй, и есть суть ее жизни!

Об этом я узнала из писем ее подруги (я уже говорила, что подобрала рукописные листочки на полу в колиной квартире в куче мусора).

Вот отрывок из письма, говорящий, чем была заполнена жизнь этих двух женщин:

«...Ты пишешь, чтобы я плюнула на того человека, о котором писала. Я это сделаю непременно. Но тогда, когда он будет ходить за мной следом и ждать меня у проходной.

Я уверена, что это будет, но не скоро. А пока он принимает, вернее берет снисходительно все, что я даю ему по своей инициативе, а сам не проявляет ее. Мы не видимся месяцами, а когда случайно нас столкнет, он зовет меня к себе ночевать, а я, Люся, иду.

Всю ночь включен магнитофон. Он любит, знает музыку. У него богатейшие записи. И мы разговариваем. Когда он узнал от меня об аборте, то стал меня беречь. И мне с ним хорошо.

Когда утром я ухожу, он не назначает мне свидания и я молчу. И так до следующего случая».

(И так все письмо. К сожалению, одного, - первого, не доставало.)

Вот несколько строк и о связи Дербиной с Рубцовым:

«...Люся, я вашу историю с Рубцовым предвидела. Я знаю, что у вас с ним все будет сложно. Но будут и прекрасные моменты. Когда ты будешь обливаться слезами. И ради этого можно жить.

Я простила бы многое человеку, если бы он дал мне хоть бы немного счастья, хотя бы один раз в месяц. И все гениальные люди били своих возлюбленных по щекам. Я не берусь ничего советовать, так как никогда не видела Рубцова. Но самое страшное - это одиночество.

...Затосковали мы с тобой, Дербина! А не надо. Надо самим строить жизнь и вырывать у нее хорошие дни. Ведь сама не даст. Я это понимаю, а без тебя не хочется делать...»

Вот такая скучающая женщина в поисках развлечений появилась в Вологде, и ее объект - поэт Рубцов. Один. Квартира. Имя. Возможно, и деньги.

И поэт сражен. Разве устоишь перед такой выдающейся внешностью, ангельским голосом и в то же время энергией, подкрепленной вином? А дальше? Дальше, говорят, - это «роковая любовь». Скорей всего - это роковая ошибка в образе жизни. Он удивлялся: «Почему все думают, что я все делаю правильно. Могу ведь и я ошибиться». Осознал, но, видимо, было уже поздно.

Слышала, что в городе шепотом говорилось о готовности поэта к страшной развязке - погибнуть от женщины, которую любил.

Да, победу над мужчиной-поэтом Рубцовым Дербина одержала. Но это не было победой над его разумом. Рано или поздно он справился бы с порывами своей страсти.

Возможно, дружки (я не говорю - друзья) в угоду поэту восторгались кипучим темпераментом и талантом женщины. Подогревали его ревность. И еще второе - позиция невмешательства («милые дерутся - только тешатся»).

Если бы не это, то конец мог бы быть совсем другим.

Сейчас снова и снова, думая о случившемся, вижу постоянный образ любимой женщины. Он в его стихах.

Поэт не мог ударить женщину. Частые ссоры, видимо, были потому, что он не нашел того, что требовала его душа.

Не в архивном хламе, а прямо на столе, на чистом листе бумаги я прочитала строчки, написанные рукой поэта:

Горячий сок по жилам ее

хлещет.

Чужой бы бабе я всю глотку

переела...

Почему это не видели следователи? Или волнующая поэта мысль не имела к «Делу» никакого отношения?

Когда он это написал? Не в эту ли страшную ночь?

...И вот ползут, ползут по городу слухи, задают друг другу встречные вопросы: почему погиб поэт?

- Да, потому, люди, - хотелось мне сказать, - что он любил всех нас, любил каждую травинку в поле, каждый листик на дереве, любил и женщин, и детей, любил Россию. Его большой любви хватало на весь мир, а мы не сумели спасти его одного».

Кажется, написала все, что было мне известно об отношениях Дербиной и Рубцова. Но была и недосказанность. Ведь почти весь 70-й год я не была в квартире поэта. Не видала, что там творилось. Но кто-то был и, наверное, знал. Уверяю себя, что все раскроется на суде.

Мои ответы на вопросы следователя и печатный текст-дополнение передала следователю. Каждый день ждала звонка. Может, что-то осталось неясным? Звонков не было, приглашений на дополнительные беседы - тоже.

Тянулись мучительные дни в ожидании суда.

Вечерами, после работы, снова и снова перебирала принесенные из квартиры Рубцова бумаги.

На первый взгляд - мусор. Но я вглядываюсь в цветной ворох поздравительных открыток, конвертов. И вновь поражаюсь - почему одни конверты? Ведь Рубцов такой аккуратный: берег каждую бумажку. Изъято для следствия? Есть суперобложки поэтических сборников, а самих книжек нет.

Помню, Коля очень дорожил ими. Однажды мне показал дарственную надпись на тоненькой, наверное, первой книжке стихов. И несколько раз прочитал ее вслух. Написано: " Коле милому Рубцову."

- Это не потому, что он не знает, где ставить запятую, - уверят меня Коля. - Здесь двойной смысл. Можно читать по-разному: «Коле, милому Рубцову» и «Коле милому, Рубцову».

Держу в руках суперобложку книжки Станислава Куняева «Метель заходит в город». Раскрываю, а там на обрывке бумаги рукой Рубцова написан телефон Василия Белова. Ну, как же можно было такое в огонь?!

А деловая переписка? Телеграммы и письма из издательств. Вот черновое заявление ректору Литературного института от студентов V курса с просьбой восстановить Рубцова в институте.

Вот товарищеские письма.

Одно за подписью: «Твой тезка Никола». В письме сообщается адрес брата поэта Алика. Письмо написано 19.12.55 года.

Второе датировано 59-м годом. Написано Вл. Бидиным.

Необъяснимый внутренний толчок заставил подобрать оторванную корочку от школьной тетради, исписанную фиолетовыми полуразмытыми чернилами. Это оказалось письмо Сергея Багрова, написанное 5 августа 63 года. Читаю и тоже вроде бы переношусь в прошедшие молодые годы, и улыбаюсь.