Послесловие. После того, как мои воспоминания прошли в восьми номерах газеты «Русский Север» (дек

После того, как мои воспоминания прошли в восьми номерах газеты «Русский Север» (дек. 94-го - начало 95 года) я ждала отзыва, пусть в несколько строк. Надеялась, что услышана читателями. Тем более, что редакцией было сообщено: материал объемный (по сути дела - это книга) и нужны спонсоры для издания. Сообщались мои домашние координаты.

Ожидания были напрасными.

Поневоле задумалась: или факты из жизни поэта Рубцова никому не интересны? Или просто какие-то темные силы (в которые я начинаю верить) не позволяют продвинуться дальше? Хотела поместить один фрагмент в «Красном Севере», но там ответили: «О Рубцове и так много сказано».

Рукопись два года лежала у меня в столе без движения. И я потеряла всякую надежду на дальнейшую публикацию в периодике (в издании книги тем более), рискнула обратиться в «Профсоюзную газету» (редактор С.Б. Черепанов) и нашла там не только понимание, но и большую поддержку. Мне предоставили целые страницы. Появилась светлая полоса в моей жизни.

Но когда я получила письмо от писателя В. П. Астафьева (одновременно была послана рукопись - первая часть - для отзыва), то моей радости не было предела.

Вот что написал мне Виктор Петрович: «Дорогая Нэля! (Нинель Александровна!)

Спасибо за память, за присланные вырезки и книжечку Вашу. Не сразу, очень уж со временем плохо было, но я прочел Ваши воспоминания о Николае Рубцове и стихи. И то, и другое меня порадовало отсутствием зла, предубеждений и отсебятины. Воспоминания получились сугубо «личные» и оттого совершенно точные, проникновенные и тоже, как и стихи Ваши, «тихие». Уж очень много нагорожено вокруг личности и необычной смерти Рубцова. Поскольку и то, и другое мало кому доступно, личность-то загадочней и крупнее времени и окружения, то и уподобляют поэта, его дела и содержание души, чаше всего себе подобной, и из страдающей, грустной души выстраивают душонку метущуюся и ничтожную.

Пишут чаще всего те, с кем он собутыльничал, при ком вольничал, кривлялся и безобразия свои напоказ выставлял. Люди-верхогляды, «кумовья» по бутылке и видели то, что хотели увидеть, и не могли ничего другого увидеть, ибо общались с поэтом в пьяном застолье, в грязных шинках и социалистических общагах. Им и в голову не приходит, что он так же, как они, не писал, а «сочинял» стихи, и «стихия» эта органична, тайна глубоко сокрыта от глаза. Вы точно заметили, каким он аккуратным почерком, без помарок, писал стихи. А он их и не писал, он их записывал уже сложившиеся, звучащие в сердце. Он при мне однажды в областной библиотеке на вonpoc: «Как Вы пишете стихи?» ответил: «Очень просто, беру листок бумаги, ставлю вверху Н. Рубцов и столбиком записываю», и помню, что хохоток раздался, смеялись не только читатели и почитатели, но и поэты, присутствующие при этом. Смеялись оттого, что им эта стихия и тайна таланта дана Богам не была, они и не понимали поэта, бывало, и спаивали его, бывало, и злили, бывало, ненавидели, бывало, тягостно завидовали. И мало кто по-настоящему радовался. Радовались мы с Марией Семеновной, без оглядки, без задней мысли, и оттого он часто бывал у нас и часто читал нам «новое». Я первый, принеся в больницу ему пару огурчиков (огородных), купленных в Москве, услышал стихи «Достоевский», «В минуту музыки печальной», «У размытой дороги», «Ферапонтово» и еще какие-то, сейчас не вспомню уж, которые он тут, в больнице (с изрезанной рукой, об этом первом предвестнике беды отчего-то никто не пишет), сочинил и радовался им и тому, что я радовался новым стихам до слез, и огурчикам первым он обрадовался, как дитя, и во второй мой приход сказал, что разделил огурчики «по пластику» со всеми сопалатниками-мужиками.

Тогда же мы договорились, что по выходе его из больницы мы поедем на рыбалку, на речку Низьму, где уже бывали всей семьей и где он, после черного запоя пришел в себя, оглянулся окрест, ходил в лесок и в горсти приносил грибы, ломал на дрова коряги... Увы, из больницы его раньше срока увели собутыльники, и я увидел его уже до бесчувствия пьяным, с грязными бинтами на израненной руке. На реку я все же с ним попал, но в другой раз и на другую, о чем собираюсь написать и еще собираюсь написать о том, как он работал над моим самым любимым произведением «Вечерние стихи», и, верно, нонче напишу, потому как все дела свои заканчиваю и попробую отдохнуть и «пописать для души».

Есть у скульптора Клыкова, изнахратившегося многозаказными услугами, износившего душу в отливании бронзы и тесании камня (не своими руками) до того, что и вовсе жизнь исчезла из его фигур, одни скульптурные холодные знаки остались, так пока еще была в нем душа жива изваял он Сергия Радонежского и в середину его, будто матери, поместил ангелочка-ребеночка. Вот я всегда мысленно сравнивал Николая Рубцова с фигурой Радонежского - сверху непотребство, детдомовская разухабистость, от дозы выпитого переходящая в хамство и наглость, нечищенные зубы, валенки, одежда и белье, пахнущие помойкой, заношенное пальтишко, а под ним, в середке, под сердцем таится чистый-чистый ребенок с милым лицом, грустным и виноватым взглядом очень пристальных глаз - этот мальчик и «держал волну», охранял звук в раздрызганном, себя не ценящем, дар свой, да не свой, а Богом данный, унижающим, чистый тон, душу, терзаемую самим творцом, как мог ручонками слабыми удерживал и еще бы с десяток, может, и другой лет сохранял России поэта, посланного прославлять землю свою, природу русскую и людей ее забитых и загнанных временем в темным угол. Я думаю, что к шестидесяти годам он пришел бы к Богу и перестал бы пить и безобразничать...

Недаром же он лепился к Вам, одинокому, порче не подверженному человеку, и берег Вас от скверны и ветреного отношения к слову, Богу и поэзии. Да, да он берег Вас, я это знаю не понаслышке. Вы ему были нужны, а он Вам. И спасибо, что Вы не запятнали его памяти и не пытаетесь пятнать, спасибо и за то, что не клеймите убийцу. Она - женщина и подсудна только Богу.

Низко, низко кланяюсь Вам и благодарю еще раз.

Ваш - В. Астафьев».

Через несколько дней меня потревожил звонок из Москвы. Звонил из издательства «Комсомольская правда» Л. А. Мелков, наш земляк. Я помнила этого чуткого человека еще по его работе в газете «Вологодский комсомолец» и знала о его дружеских отношениях с Рубцовым.

Леонид Александрович сообщил, что готовится книга воспоминаний друзей поэта и что нужны мои материалы (о существовании моих воспоминаний он узнал от Астафьевых).

Уверенности в правильности моего решения - рассказать о Рубцове все, что знаю - заметно прибавилось. Номер за номерам «Профсоюзная газета» давала полосы, и я слышала устные положительные отзывы читателей.

Чем подробнее и глубже звучали мои искренние строки, тем сильнее была реакция на все написанное. И можно сказать, что все происходящее проносилось в памяти, как только что пережитое. И ликование, и радость (пока жив!), и боль, страдание от вытекающего из фактов неминуемого конца.

В такие дни, в самой редакции, когда я приносила очередной материал, не могло обходиться без стихийных обсуждений. Невольно вспоминалась и «Козырная дама» Виктора Коротаева.

По этому поводу зам. редактора Н.В. Уваров мне рассказал эпизод встречи с учителем Л Дербиной в Верховажском районе во время своей командировки. Пожилой человек хвалил Людмилу как хорошую, прилежную ученицу. Он просил: «Поговорите с Коротаевым, чтобы дали возможность ей напечататься».

Николай Владимирович просьбу старого учителя выполнил, на что Коротаев отозвался: «Только через мой труп».

Об этом разговоре Уваров поведал и Сергею Чухину, другу Рубцова. Тот продол жил фразу Коротаева: «... и через мой тоже».

Завершая рукопись, я подумала, что, пожалуй, написала все, что мне было известно о жизни Рубцова в Вологде (разумеется, в моем присутствии) и моя исповедь поможет избежать кривотолков о загадочной смерти великого русского поэта.

Но существуют какие-то подводные течения, сплетаются, огибают камушки, а иногда подбрасывают вверх, чтобы вновь ударить, прибавить всплесков. Что поделаешь, людская молва не предсказуема. Смакуют, перебирают сцену убийства: говорят, что она его молоточком. Но это одна сторона. Другая - понять Рубцова, разгадать его волшебные песни, понести их дальше до сознания молодого поколения.

В процессе моей работы над рукописью я познакомилась с интересной женщиной Н.П. Зиновенко. Она собирала литературные материалы и рассылала таким же, как она, беспокойным людям, трепетно относящимся к творческому слову.

Я очень удивилась, когда получила nepвoe письмо из города Артема Приморского края с благодарностью за мою добрую память о поэте Рубцове. Оказывается, что Нина Павловна посылала газетные вырезки с воспоминаниями о Рубцове. Теперь у нас завязалась переписка. И я узнала, что группа учителей, возглавляемая З.И. Дубининой, ведет большую воспитательную работу в своем районе по творчеству Рубцова.

И еще об одной интересной женщине, М.А. Полётовой, мне хочется рассказать в конце рукописи.

Познакомились мы в год 60-летия со дня рождения Н. Рубцова, в Николе. Она приехала из Москвы, чтобы поклониться малой Родине поэта, увидеть на месте, где он рос, где написал прекрасную книгу «Звезда полей».

Майя Андреевна по профессии врач. Сейчас на пенсии. Но столько в ней энергии, жизнелюбия, что могут позавидовать молодые. Но главное - ее взволнованность при открытии для себя в 1980 г. имени поэта Рубцова в день празднования б00-летия Победы на Поле Куликовам. Там впервые услышала стихи «Видения на холме».

«Россия, Русь, храни себя, храни!» - эту Рубцовскую заповедь несет она в массы, публикует статьи в разных периодических изданиях о творчестве поэта.

Почему такая трагическая развязка в жизни поэта? Кто знал, кто видел поэта в последние годы? Почему им любимая семья осталась в стороне? И т. д.

На все эти вопросы Майя Андреевна пытается найти ответы в самостоятельном расследовании.

Вот что рассказала ей соседка по площадке 5-гo этажа квартиры Рубцова Д. А. Романова (записано на кассету):

«Выхожу из своей квартиры (а накануне видела, что к Николаю Михайловичу приходила, как я потом узнала, - Дербина) и вдруг вижу, что жена с дочерью бегут из квартиры вниз по лестнице, а он - вне себя, неодетый, - за ними, и даже во двор выбежал и все кричал: «Родные мои! Не покидайте меня! Я погибну без вас!» Кричал голосом страшным, а потом вернулся. Шел вверх по лестнице с опущенной головой. Даже меня не заметил. Так страшно было...»

Теперь рассказ М.Ф. Шадриной из Верховажского района, п/о Уросовская:

«На вечер ветеранов, который организовала в 1995 г. Н.Ф. Брагина, к нам неожиданно пришла в гости Дербина. Мы сразу вспомнили - убийца Рубцова, и каждая про себя стала думать: «Как это она могла сделать?» Говорили, что она его задушила, кто-то - молотком, молоточком. Что она нам читала, мы не соображали. Только, смотрели на ее руки и думали: «Как она могла совершить такое?»

Я не выдержала, выбрала момент и задала вопрос: «Чем вы... его? Говорят - молоточком?»

Она сразу все поняла, что за вопрос, мотнула отрицательно головой, протянула свои руки над столом, и показала, как она это делала, т.е. душила. Нам стало жутко. Мы все опустили головы и замолчали».

Приводя эти примеры народного интереса (не ради любопытства, ради истины), я подумала, что разговор о Рубцове не окончен и, пожалуй, будет множиться новыми фактами из его жизни, многими открытиями феноменального творческого дарования.

Как помните, после смерти Рубцова я взяла кое-какие вещи для музея. Эту мысль я вынашивала годы в надежде, что это будет. И будет именно в той квартире (заметно из рассказа), где фактически поэт больше проживал, чем там, где его убили.

Но мои замыслы не нашли поддержки ни у вологодских писателей, ни у администрации города.

Сейчас думаю об одном: «Дай Бог, чтобы взошедшая на небосклон звезда Рубцова светила многим и многим поколениям, и радовала, и увлекала, и дарила надежду. Надежду на продолжение новых встреч...»

1994-1998 гг. г.Вологда