Наедине с Рубцовым 13 страница

Мне запомнилось, как проходил прием в «богемское общество».

К назначенному времени пришли все члены Союза писателей и приглашенные.

Среди литераторов была я и Мария Семеновна Астафьева (тогда еще не член Союза).

Коля Рубцов сел рядом с Астафьевым, я - с Марией Семеновной. Рядом с нами был еще один свободный стул. Он предназначался для той, которая должна читать свои стихи. Время шло, но поэтесса не появлялась. Через полчаса, когда уже думали расходиться, героиня явилась. Она вошла, как актриса на эстраду. На ней было яркое зеленое платье (почти изумрудного цвета) из тафты, на голове рыжие волосы собраны в прическу из высоко поднятых буклей («головка Нефертити»). Высокая, здоровая, сильная. Круглое с конопатинками лицо, светло-зеленые распахнутые глаза. Виноватая улыбка на полных губах (опоздала! или для общего эффекта?). Такие, наверное, нравятся мужчинам. Одним словом, привлекательная особа.

Ответственный секретарь А. Романов сделал ей внушительное замечание:

- Где же Вы были? Мы Вас ждем уже 30 минут.

В ответ прозвучал нежный тоненький голосок:

- В парикмахерской задержалась...

На что Романов сердито ответил:

- Это же не любовное свидание, а деловое заседание. Нельзя так.

Люда потупила глаза и села на стул радом с Марией Семеновной. Романов коротко представил ее собравшимся, попросил прочесть стихи. Снова зазвучал ее медовый голос. Это никак не вязалось с ее грузной внешностью. Взбудоражило всех ее стихотворение о волках, где так и говорилось:

- Люблю волков...

Я не могу это цитировать, обещанную книжечку не получила. Даже жутко стало от признания, что ей нравятся клыки со стекающей с них пеной, их звериная ярость и т.п.

Первым отреагировал Рубцов, назвав это стихотворное выражение явлением патологизма.

На какое-то мгновение задумался Астафьев. Потом высказался, что волков напрочь нельзя отрицать, они приносят пользу, как санитары леса.

- Но вот так, чтобы любить... Это... - он отрицательно покачал головой. Не поддержала Дербину и Ольга Фокина.

Тогда, сразу сменив медовый голос на выкрик, Люда жестами отпарировала. Взмах рукой в сторону Рубцова: «Тебя-то я знаю, ты известный женоненавистник!» Выходит за то, что он ее не поддержал.

Потом жест в сторону Фокиной со словами: «От тебя я этого не ожидала!»

«Вот так, - думаю, - она уже со всеми на ты...»

Не выступили в поддержку и мы с Марией Семеновной, негромко переговариваясь. Мария Семеновна качала головой, повторяя: «Как можно... Как можно...»

Люда продолжала читать другие стихи тем же медовым голосом. Это были стихи о любви, о необузданной страсти.

Мне запомнилась фраза: «Чужой бы бабе глотку переела...» и еще, где «любовь на стогу».

Романов мне предложил высказаться об этих стихах (возможно потому, что и у меня встречалась любовная лирика).

Я сказала, что не понимаю, как можно такое большое чувство, как любовь, сводить до уровня стога сена.

На что Коля Рубцов ответил фразой: «Там сено, солома...» и сделал несколько взмахов рукой. Этот жест говорил, что он понимает о чем там идет речь.

Обсуждение закончилось. Но председатель предложил членам Союза задержаться. Бог знает, что за секретные вопросы там надо было решать!

Мы с Марией Семеновной ушли первыми.

Минут через 15 - 20 ко мне домой прибежал Коля. Он был очень возбужден. Видимо, стихи Дербиной его глубоко задели. Он вспоминал возмущенно строчки, где говорилось о любви к волкам. И от себя дополнил:

- Если можно любить волков, то точно так же можно любить и змею... И сразу же, без перехода, со смешением восторга, упоения и омерзения, подпрыгивая на месте и резко жестикулируя, начал быстро и четко произносить:

Люблю змею, когда она,

Вся извиваясь и свисая,

Ползет, глазами завлекая...

Усмехнулся, сделал небольшую паузу и закончил:

О, Господи! Ведь я сама такая!

Надо было понимать, что он сделал подставку змеи вместо волков. Но надо было понять и другое… На что я сразу не обратила внимания. «Люблю змею» он произнес с большим чувством. Потом вслух себе задал вопрос: «Неужели я не прав?»

Напомнила ему строчку из его стихов: «Как ты, милая, там за березами?!» Даже в этом видно все: и чистый светлый человек, и его глубокое чувство к женщине.

Чему учат стихи Дербиной? Бери от жизни все, что можно. Дави, грызи, добивайся своего для утоления животной страсти.

Не знаю, говорил ли кому Рубцов о нашем разговоре, читал ли свой экспромт о змее.

...Как и прежде, я навещала Колю на его квартире, как и прежде, он приходил ко мне. Но что-то произошло в наших взаимоотношениях. Он уже не повторял при виде меня: «Люблю, люблю».

Он уберегал меня от какой-то ошибки, которую я могу сделать, по-своему меня жалея. Когда я при нем, то закрывала, то открывала сборничек «Душа хранит», отыскивая нужные мне строчки (школьная привычка загадывать желание) Коля внимательно смотрел, смотрел и вдруг спрашивает:

- Что это ты делаешь?

- Гадаю, - говорю, - по твоей книжке.

- По моей - можно. Там - всё правда.

Удивленно смотрю на него: неужели он шутки не чувствует?

Он, видимо, понял, что я сомневаюсь в его стихотворной правдивости, и быстро-быстро закивал головой:

- Да-да, можешь верить. Там всё правда написана.

И тут же высказал свой совет на мое «гадание»:

- Неля, нельзя выходить замуж за поэта! Видишь, как она мучается! (Она - это Гета - Н.C.) Выходила бы ты за кого-нибудь замуж, а я (тут он счастливо улыбается) любил бы вас обоих.

Задумался. Опустил голову и стал повторять: «У меня есть она. Не могу я от нее отказаться. Вот, если она сама. Но она от меня не откажется».

Все чаще и чаще я заставала его дома погруженного в одному ему известную думу.

Но что с ним, узнать было трудно. Чувствуя мой вопросительный взгляд, сказал однажды:

- Ты, Неля, - цветок. Еще нераспустившийся. Да-да, ты - цветок. У тебя все еще впереди.

Вот так: сначала была ребенком, потом - птицей, а теперь стала цветком.

Предчувствие, что произойдет что-то непоправимое, не покидало меня. Его тревоги, нервозность передавались мне. В мой следующий приход на два условленных звонка (по-прежнему не пользовалась ключом) Коля открыл почти мгновенно. Но, увидев меня, произнес разочарованно: «А-а, это ты...»

Но ведь он знал, что это я, мой звонок, как договорились. Значит, условие уже перешло к другому человеку.

Открыл дверь и сразу же побежал на кухню и кричит оттуда:

- Иди сюда, посмотри!

- Как ты думаешь, на что это похоже?

- На маленький костерок, - не задумываясь отвечаю я.

- Да нет же! (Он не доволен моим ответом.) Посмотри получше. Это же драгоценный камень. Послушай!

И начинает читать, прохаживаясь по комнате:

По мокрым скверам проходит осень,

Лицо нахмуря!

На громких скрипках могучих сосен

Играет буря!

В обнимку с ветром иду по скверу

В потемках ночи.

Ищу под крышей свою пещеру -

В ней тихо очень.

Горит пустынный электропламень

На прежнем месте,

Как драгоценный какой-то камень...

Тут я, шутя, его прерываю:

- У тебя же горит газ, а не электро...

- А это все равно! - он махнул рукой и стал читать дальше:

...Сверкает перстень,

И мысль, летая, кого-то ищет

По белу свету...

Кто там стучится в мое жилище?

Покоя нету!

Ах, это злая старуха осень,

Лицо нахмуря,

Ко мне стучится, и в хвое сосен

Не молкнет буря!

- Что это за старуха - осень? Это я что ли такая стала? - опять в шутку спрашиваю его, а он серьезно (уже ставшим привычным) качает головой: «Ох, Неля, Неля!»

Глубоко вздохнув, продолжает дальше:

...Куда от бури, от непогоды

Себя я спрячу?

Я вспоминаю былые годы

И я плачу...

Привела это стихотворение целиком, как его услышала. Оно хорошо передает душевное смятение, тревогу. «Там все правда» - вспоминаю я недавно сказанное. Вот и в другом стихотворении того же периода, тоже правда:

Постучали в дверь.

Открывать не стал,

Я с людьми не зверь,

Просто я устал.

Можeт быть, меня

Ждет за дверью друг,

Может быть, родня...

А в душе - испуг.

Тревоги поэта не были голословными. Мне еще раз пришлось видеть Колю испуганного, загнанного в угол.

- Ты никого не видела? - как только я вошла, почти шепотом, спросил Коля, пропуская меня в комнату.

- Нет.

И тут Коля и Герман Александров (он, оказывается, отсиживался в комнате и тоже натерпелся страху) начали мне рассказывать, что полчаса назад к ним в дверь ломились с криками и угрозами. Мужчина требовал открыть дверь, чтобы изобличить жену, которую прячет у себя Рубцов.

- Я знаю, Маша у тебя! - кричал и грозился мужчина. Сыпалась брань, оскорбления.

- Мы думали, что он дверь выломает. Целый час длилась такая атака, - говорил Герман.

- Мы хотели к Астафьевым сходить, - дополняет Германа Коля, - попросить денег на молоко, 3 рубля. Но Мария Семеновна, наверное, не даст, подумает, что на вино. Может ты, Неля, сходишь, тебе она поверит.

На столе, как подтверждение к сказанному, стояла алюминиевая тарка, подготовленная под молоко.

Я зашла к Коле после работы, устала, конечно, но отказать в просьбе не смогла, тем более, что Астафьевы жили недалеко. Мария Семеновна серьезно, с доверием отнеслась к моему рассказу.

- У меня нет трех, только десять рублей. Но если только тебе... Правда на молоко? - переспросила она, глядя мне в глаза.

- Но они так сказали...

Ребята очень обрадовались, когда узнали, что я пришла не с пустыми руками. А Коля все еще, видимо, не мог прийти в себя от глумления за дверью.

- Ты никого подозрительного не видела?

И повеселел, когда сказала, что никого нет.

Герман сходил в магазин, принес хлеба, молока и не обошлось без бутылки вина. Вот такой получился ужин.

За все годы нашего общения я не видела, чтобы у Рубцова была в доме какая-нибудь еда. Видела как-то покупал салаты, мармелад трехслойный. Иногда покупала ему что-либо подобное и я.

Принесла однажды банку варенья из красной рябины, думала, будет доволен. А он огорчен: «Ну что ты покупаешь то, что беру я? Не можешь что ли что-нибудь свое!»

- Какое, - думаю, - свое, я же беру для тебя, что любишь ты, и то редко...

Только, видно, самому Богу было известно, какая энергия поддерживала его и помогала жить. Разделить вечернюю трапезу с друзьями я отказалась и собралась домой. Но Коля был встревожен, предполагая, что и мне кто-нибудь будет угрожать. Он попросил Германа проводить меня. Я отказывалась от провожатого. «Мне, - говорю, - не привыкать ходить одной». Но Коля настаивал, чтобы я одна в этот вечер не уходила.

Герман проводил меня до угла Советского проспекта и Калинина. Дорогой мы говорили о Коле, о его страхах, напряженности, подозрительности. Вечерами, я знаю, он не выходил на улицу.

- Даже не провожает? - удивился Герман.

- Коля не провожал меня домой ни разу. Чаще провожал от моего дома к своему.

В следующий раз (это было вскоре), когда я заглянула к Коле на огонек, он был спокойнее. Но меня охватил страх в начале от того, что возле тахты увидела на полу две крупные капли крови. Испуганно посмотрела на Колю («Что это такое?»). На что он небрежно махнул рукой:

- Нет. Это не то, что ты думаешь. Ничего здесь страшного не было. Это друг приходил. Он мне мясо принес медвежье. Он сам медведя убил.

- Это тот друг, с которым ты ко мне приходил?

- Да. Это он.

Не успела я успокоиться, как снова страх пополз к сердцу: под окном протяжно завыла собака. Слышала, что так воют собаки перед бедой. Коля и на это махнул рукой:

- Это людоедка. Она всегда ко мне под окно приходит. Я ее даже мясом кормлю.

Он говорил об этом так буднично, словно иначе и быть не могло. Но мне стало не по себе от жуткого воя и даже от необычного спокойствия, с которым он говорил. Он примирился с таким бытом? Представила его, мятущегося бессонными ночами, одного в пустой квартире. Как он может выносить это? Я бы, пожалуй, не смогла...

Чувствую, что надо что-то менять. Нельзя ему больше так жить. И говорю осторожно (все еще уверенная в преданности жене даже в гражданском браке): «Может, все-таки Гету с Леной сюда привезти?»

Он серьезно закивал головой:

- Я тоже сам так думаю. Да и она давно сюда просится. Но пусть еще немножко там (в Николе) поживут.

- Для ребенка жить там, конечно, лучше, чем в городе, но...

Не успела я договорить фразу до конца, что, мол, с отцом увереннее, как Коля обрадовано вклинился:

- Вот видишь, ты это понимаешь, а она - нет. Я ей тоже самое говорил. Пусть подождет.

...Когда в следующее свободное время после работы я заглянула к Коле, он был рассерженным. Я замечаю у него разные перепады настроения, которые отражались и на мне, ни в чем перед ним не виноватой.

И тут ходит черной тучей по комнате, в сердцах бросает мне:

- Убери свою вещь!

- Какую вещь?

- Ту, что в ванной оставила.

- Но я же не заглядываю никогда в твою ванную.

- Да? - он вопросительно посмотрел на меня, - А я думал, что это твое...

В ванной на раковине для умывания, рядом с мылом лежало кольцо с крупным желтым стеклянным камнем. Дешевое кольцо, но в глаза бросается.

Коля зашел в ванную комнату следом за мной и, протянув руку ладонью кверху, указал на кольцо: «Вот...»

Я была удивлена, покачала головой. (Он даже не помнит, кто к нему приходит!)

Смотрю на кольцо, не прикасаясь к нему, а он с раздражением:

- Ну, возьми, убери хоть ты куда-нибудь. Я не хочу, чтобы оно тут...

Взяла, повертела в руках (сверкает, выбрасывать жалко) и положила в карман плаща. Тут же в ванной была еще одна «вещь» - на веревочке висел поясок от ситцевого женского халатика.

- А это чья «вещь»? - спросила в тон его же словами.

- Это одна приходила, мыться. У нее негде.

Но поясок он почему-то не велел убрать или выбросить. Он остался висеть на веревочке. Слышала о таком поверье: если оставить вещь, то за ней обязательно вернешься. Значит, вернуться хотела и та (с кольцом), и та, что приходила к поэту мыться. После разбора женских вещей разговор был исчерпан. И я ушла, думая, что напрасно беспокоилась о бессонных колиных ночах. Утешать его было кому. А с кольцом долго играла у меня дома маленькая племянница, пока оно не затерялось.

- Что же с нами происходит? - думала я по дороге к своему дому, - Что же нас сближает? Только ли стихи? Если два-три дня не видимся, то это уже много, если дольше, то при встрече не можем наговориться. А теперь словно «кошка дорогу перебежала».

Я даю себе слово больше не заходить, и все же не могу. Он стал раздражаться, повышать голос, потом является ко мне, как ни в чем не бывало. То стихи свои новые читает, то меня тормошит: «Что у тебя?»

Никогда не забыть, как он мне подставку в стихах сделал. Этой осенью (69 года) я написала сразу три небольших стихотворения «У залива», «Рябина», «В осеннем парке». То, что я стихам даю названия, для Коли не осталось незамеченным. Он даже по этому поводу сказал:

- Я люблю своим стихам давать название, а ты - тоже.

Так вот о подставке. Первоначальный вариант в «Рябине» был такой:

Ой, милые!

Рябина покраснела.

Давно ли незамеченной была,

Стояла и зеленой, и несмелой

И, вроде бы, невидимой жила.

Коля послушал и говорит:

- Убери ты «невидимой», лучше – «на свете не жила».

Мне не очень понравилось такое предложение. Но хотелось, чтобы рубцовская строчка жила в моих стихах. Прижилась же моя «гора-горой» - в его. На очередном творческом семинаре литактива моя «Рябина» попала под обстрел критики Василия Оботурова, и именно рубцовская строчка. Коля сидел в первом ряду в зале рядом со мной. Он виновато съежился, опустил голову. А я подумала, что это же не меня, а Рубцова критикуют. Значит, он не всемогущий. Вспоминаю, как он говорил: «Могу ведь и я ошибиться».

Так и не прижилась Колина подставка. В окончательном варианте стало:

«И, вроде бы, жила и не жила».

Рубцов к этому семинару был уже членом Союза писателей, но, как и раньше, места за председательским столом для него не было. (А, может, и сам не хотел быть на виду.) Помню, что на этом семинаре присутствовали московские гости, и приглашенных начинающих литераторов было много. Тогда впервые появилось имя Валентина Федотова, Алексея Меснянкина.

Коля внимательно слушал каждого обсуждаемого. Не разбирал «по косточкам», просто похвалил студента Молочного института Алексея Меснянкина. И непросто похвалил. Когда вышел очередной номер «Вологодского комсомольца», то на всю полосу были даны стихи только одного Меснянкина. Мы (уже довольно известные авторы) были удивлены, потому что раньше после семинара представлялось около 10 авторов. Оказывается, отбор стихов был поручен Рубцову. И он из всех выделил только одного. Не дал начинающим порадоваться - увидеть себя в печати, не хотел плодить графоманов.

...Через несколько дней, после разбора, чьи «вещи» были оставлены в его квартире, Коля прибежал ко мне встревоженным.

- Я Тютчева у тебя не оставил? Никак не могу понять, куда он мог деться?

После этих слов Коля, не задерживаясь, умчался.

Через небольшой промежуток времени рубцовский томик стихов Тютчева я увидела на книжной полке в нашем отделении Союза писателей.

Взяла томик в руки. Вот же книжка! Где же он ее ищет? И подумала: «Не отнести ли ему домой?» Но Лиза, улыбаясь, вежливо отняла у меня книжку и поставила снова на полку.

Когда на следующий день Коля появился в моей квартире, сообщила, что Тютчев в Союзе.

Тут Коля, не раздумывая, бросился бежать за своей книжкой. Через 15 минут вернулся и накинулся на меня:

- Ну что же ты, взять не могла, если видела? Я пришел: там уже ничего нет.

Долго сидел расстроенный. А в дальнейшем к разговору о пропавшей книжке мы не возвращались.

К нему я стала приходить все реже и реже. И все чаще дверь передо мной была закрыта, хотя с улицы видела освещенное окно. Дома, но не хочет меня видеть. Это была, не скажу, что неожиданность. Чувствовала за дверью женское присутствие. И он, конечно, не отвечал на условленный звонок. Ключом открыть дверь не решалась. Однажды он отозвался резко и грубо: «Я занят».

Чувствуя, что наша дружба стала распадаться, я решилась сообщить Коле свой «приговор» - больше не появляться у него. И дозвонилась на свою беду. Коля был дома один.

В комнате я заметила перемену. На входной двери кнопками прикреплен цветной плакат с портретом актрисы Зинаиды Кириенко. Над тахтой висела афиша с выставки Джанны Тутунджан. Довольно крупным планом изображена старушка, которая смотрит вдаль, подперев подбородок кулачком (фрагмент картины «Незабудки»).

Вместо обычного: «Привет!» или уже нового: «А-а, это ты?», он очень громко, но не в лицо мне, а как бы себе, разведя руками в стороны:

- Ты преследуешь меня, что ли?

Заходил по комнате и, по-прежнему не глядя на меня, продолжал резко выкрикивать: «Да кто ты такая, чтобы меня преследовать? Какое ты на это имеешь право?»

Я даже остолбенела. Мне показалось, что земля подо мной разверзлась. Хотела сказать: «Но ты же сам постоянно зовешь меня к себе». Но только и смогла сказать: «Но ты же сам...»

И слезы ручьем потекли из моих глаз. Мне было так больно, но я не могла предвидеть, что это были лишь «цветочки». Внутренним чутьем поняла, что впереди меня ждет беда, и виновником ее - он.

Само собой, негромко, вырвалось:

- Ты пожелал мне слёз.

Стала еще и еще повторять эту фразу, словно хотела убедить себя в этом. Коля моментально отреагировал на это, по-прежнему не глядя на меня: «Да никаких слез я тебе не желал». Он подал мне сложенный вчетверо новый носовой платок.

- И подарил платок.

- промчалось в голове. И дальше:

- Чтобы почаще слёзы

Вытирала.

Всё говорилось громко

И всерьёз.

Тебе моих страданий

Было мало.

А Коля, видимо, вошедший в свою новую роль, продолжал ходить по комнате, встряхивая руками, словно сбрасывая груз. Но, как и прежде, пряча свои глаза. Поняла, что если раньше была необходимой, то теперь стала лишней. Коля заметил мой рассеянный взгляд на афишу над ложем и, не снижая тона, прогремел: «Скоро уберу эту бабушку со стены». Помолчал, наклонил голову на бок и добавил: «Хотя я бабушек люблю». И с широким жестом в эту сторону дополнил: «Скоро здесь будет другая женщина!» Загадочный рубцовский прием. Где - здесь? На стене? На ложе? В квартире?

Не помню себя, как я вышла из комнаты. Сейчас это состояние передают стихи, которые я написала, придя домой, как продолжение одной мысли: «Ты пожелал мне слез».

И я пошла стараясь

Не упасть,

Но шаг шагнуть

И то мне было трудно.

Внезапно день весь

Съёжился, угас

И падал дождь

И медленно, и крупно.

На лестничной

Площадке постояв,

Вошла домой, не видя

Лиц и света...

На следующий день я уехала, в командировку, недолгую, дня на два. Приезжаю, а дома меня с улыбкой встречают: «Тебе телеграмма!»

- Какая телеграмма?

- От Коли. Вчера написал.

Подают обрывок бумажки, где карандашом крупно колиным почерком выведено: «Неля! Приветствуем! Всего доброго!» и ниже подписи: «Мама, Коля» и еще ниже синей пастой, после запятой: «Нина Александровна».

- Это он и мне велел подписаться, - поясняет мне тетя, - я и подписалась. Ну, разве не шутник? Да еще какой! Я на своих:

- Он же играл, а вы поверили. За шута его принимали. Не мог же он всерьез такое придумать.

(А может, это было всерьез.)

Мне рассказали, что вначале он настойчиво расспрашивал, куда и насколько я уехала.

- Мы перепугались, вдруг опять следом поедет! Ты же на работе...

Видимо, ему надо было извиниться за свой «концерт», убедить меня, что он по-прежнему со мной. Вот и придумал телеграмму, наказ дал: «Пошлите обязательно. Пусть порадуется!»

Вот таким был Коля Рубцов, гаданный-неразгаданный, таким и остался в моей памяти. Нет, он не желал мне слез. Он желал мне добра. Вспоминаю его строчки:

За всё добро

Расплатимся добром,

За всю любовь

Расплатимся любовью.

Но почему же он бывает таким грубым (и не только со мной)? Помню, он разъяснял мне свое поведение, связывая его с выпивкой:

- Если я перепью, я бываю просто безумным.

Что было тогда? Перепил? Или действительно, приезжая особа оказала на него действие. Влюбился?! Я вспоминаю его экспромт «Люблю змею...» Успокаиваю себя: «Ну и пусть любит! Если уж змея, то это несерьезно». У меня подошел отпуск. И я принимаю решение - поехать в Молдавию. Надо же Виктору дать ответ. Может, мне с ним остаться: хороший он человек, добрый.

А Коля? И вдруг почему-то вспоминаю его выкрик: «Ты не наша!» Его пожелание: «Ты умри на моей могиле». И последнее: «Кто ты такая?»

Знаю, за внешней рубцовской грубостью, гневом скрывается тонкая, ранимая душа. Но ведь и он прекрасно знает, что и я ранимый человек. И переносить это очень нелегко.

Задержавшись вечером на работе, пишу Коле письмо, надеясь, что он поймет мое состояние и оставит меня в покое.

Вошла в подъезд, но никакая сила не смогла заставить меня подняться наверх. (А вдруг снова закричит, хотя и написал в телеграмме – «Всего доброго!») Открыла ящик для корреспонденции (он не запирался), положила конверт.

Вот что я ему написала:

«Коля! Радуйся! Я уезжаю. Теперь ты можешь развлекаться со своей любимой, никто тебя не будет преследовать, хотя ничего подобного с моей стороны не было. Я сама люблю свободу и знаю, что вкусы у людей разные. Одни пьют воду из родника, другие - из грязной лужи. Так что, милый друг, ты ко мне просто придираешься. За что? Что я тебе сделала? Ты же сам назвался моим другом, а потом подвел к краю пропасти и столкнул вниз. Когда я разбилась и была на волосок от смерти - не подал мне руку, а отвернулся. Это ты называешь дружбой? Помогли мне встать на ноги Виктор Петрович и Мария Семеновна, Василий Белов с Олей и Анфиса Ивановна. Они не сказали, что «ты - не наша». Сейчас ты просишь подождать тебя и тут же, как вещь, предлагаешь другому. И это дружба? Давно ли ты собирался убить меня в «гнездышке», если я буду с другим!? Спасибо за заботу, Коля. Мне не нужна жизнь, если ты от меня отказался. Зачем было тянуть 4 года? Будь счастлив! А обо мне ты еще вспомнишь. У твоей первой любимой не хватило чувства на 3 года. Я прошла через всю жизнь, чтобы прийти только к тебе. Это бывает редко. Раньше я удивлялась мужеству людей, которые выдерживали пытки. Оказывается, это очень легко. Только сначала нужно вытерпеть боль, а потом теряется чувствительность. Теперь, Коля, мне после твоих издевательств ничего не страшно. Если ты хочешь моей смерти, то я выполню и это твое решение. Пусть тебе живется хорошо! Вот и все! Спасибо за телеграмму. Неля».

Страшное письмо, отчаянное. Но что было, то было.

На следующий день вечером Коля не вошел, а влетел, запыхавшись (видимо, бегом поднимался по лестнице), подал мне мое письмо в разорванном конверте и грозно обрушился:

- Что же ты мне написала?! Никогда больше не пиши мне таких писем. Что ты еще вздумала!

Потом, успокоившись и сменив тон, начал:

- Вначале я тоже хотел тебе ответить письмом и начал писать, но потом решил сказать все сам. Да. Ты не была для меня китайской вазой.

- Причем здесь ваза?

- Значит, не была моей вещью. Разве это не понятно? Нет, Неля, ты не оставляй меня, ты приходи.

Он так умоляюще просил меня об этом, что я сказала:

- Хорошо, буду приходить, как прежде.

Коля даже просиял весь (все улажено) и, больше не задерживаясь, ушел.

У меня уже были взяты билеты на поезд (поехали вдвоем с мамой) и перед отъездом я к нему не заходила. Дорогой, в поезде, снова и снова повторяла о начале нашего знакомства с Рубцовым и позднее все наши встречи и беседы. Поняла, пусть будет так, пусть изредка, оставаясь по-прежнему другом, я должна с ним видеться. Что-то с ним случилось. Словно он не волен в своих поступках. Ничего не поделаешь, такова его сущность.

В день приезда в Бельцы с Виктором я встретилась на улице. Кто-то из родных сообщил о моем приезде и он поспешил ко мне, а я шла в магазин. И тут же, при встрече, ответила отказом на его предложение.

Я думала о Коле Рубцове: «Если он настаивает, чтобы не оставляла его, пусть будет так».

В Вологду вернулась настолько обрадованной, словно не была целую вечность. Сразу же написала стихи «Возвращение в Вологду» на одном дыхании. Видимо, чувство было выражено заметно, поэтому его и опубликовали в «Дне поэзии» в 1970 году.

За время отпуска я посвежела, окрепла (из-за перехода на другую работу два года была без отдыха). Думала: «Как встретит меня Коля, если я явлюсь неожиданно?»

И вот пришла. Он был погружен во что-то свое, не рассержен, а расстроен. Он даже не заметил мою перемену. Что-то переставлял, перекладывал. Выходил на кухню, снова возвращался. И вдруг, остановившись посреди комнаты, громко произнес: «Послушай, это тебе ответ на письмо».

- Какое еще письмо? Что было, ты мне на него уже ответил...

- Нет, это сейчас.

И он начал читать, как всегда, выразительно, с жестами:

Что я тебе отвечу на обман?

Что наши встречи давние у стога?

- Какие встречи? У какого стога? Этого же никогда не было! - прервала его я.

- Да. Этого не было. Но это можно себе представить.

И он начал читать дальше:

Когда сбежала ты в Азербайджан,

(При этом он из стороны в сторону отрицательно покачал головой.)

Не говорил я: скатертью дорога!

(Здесь резко вперед выбросил правую руку, словно показывая «эту дорогу».)

Да, я любил...

(Тут в подтверждение своих слов с какой-то гордостью утвердительно тряхнул головой).

... Ну что же? Ну и пусть,

Пора в покое прошлое оставить.

Давно уже не чувствую я грусть

И нет желанья что-нибудь поправить.

Слова любви не будем повторять

И назначать свидание не станем,

Но если все же встретимся опять,

То сообща кого-нибудь обманем.

Последние две строчки он читал с улыбкой и открыто посмотрел на меня.

«Молодец, хорошо встретил, - подумала я, - но я не хочу участвовать ни в каких обманах».

Но ему ничего не сказала. Не было ни слез, ни обид. (Видимо, уже закалилась.) Повернулась и ушла. Через несколько дней ко мне заглянул Юрий Рыболовов. Улыбаясь, сообщил:

- Я у Рубцова был! Он тебе стихи написал «Ответ на письмо».

- Знаю, - говорю, - он мне их читал.

Сейчас, много лет спустя, вижу это стихотворение в сборниках в разделе «Из ранних стихов 1957 - 62 г.г.» Может быть, это и верно, если дата взята из опубликованного в названное время. Ведь читал же он мне:

Ты птица иного полета,

Куда мы с тобой полетим?

А стихи были написаны в другое время и по другому поводу. Помню, как-то пришел с газетой «Вологодский комсомолец». Развернул, показав подборку стихов:

- Посмотри, что Фокина пишет. Имя, фамилия журчащие. Эта она о своем муже и все на полном серьёзе...

- Ольга Фокина - открытой души человек. Не то, что ты. Твой ребус не сразу разгадаешь.