Мастерство

Педагоги наши, надо отдать им должное, с нами, конечно же, мучились. А как иначе? Без этого нельзя – на то они и мастера. Но, знаете, их мучения не шли ни в какое сравнение с нашими: они-то воевали только с нами, а нам приходилось бороться и с ними, и друг с другом, а главное – со своими «зажимами» и комплексами, которые росли, как бурьян на огороде – незаметно и естественно. И вот в чём парадокс: процесс обучения настроен на освобождение от этого «вируса», а мы, не успевая выздороветь, подхватываем его вновь и вновь, заражаясь друг от друга и даже, не поверите, от любимых педагогов. Дальше – по сценарию: главврач объявляет карантин, ввиду прогрессирующей эпидемии, и исчезает за дубовой дверью. Больные сползаются в кружок, и начинается самолечение... А если без аллегорий – у обычных студентов обычного актёрского курса обычно что-то не получается. Это обычное дело. Но наша палата, т. е. курс, не мог и не должен был быть обычным. Поэтому воспитывали нас необычайно жёстко, хлёстко и главное – унижая человеческое достоинство, которое, конечно же, было в каждом из нас. Этим славилась кацмановская система. После «необходимых экзекуций» большая часть курса смотрела на «битых», как на прокажённых, брезгливо подталкивая бедолаг к «пропасти». А.И.Кацман с первого дня обучения провозгласил лозунг «подтолкни падающего», ну и толкали... на «законных» основаниях. А ведь всё должно было быть совсем наоборот, потому что, если ты не спасаешь утопающего, ты вместе с ним идёшь на дно.

А как мы научились молчать... То есть, отмалчиваться. Наше молчание было оскорбительно. Оскорблённый мастер закидывал шарфик на плечо, гордо выходил в огромную дверь, и за ним его свита. Мы падали с банкеток на «наш старый, наш испытанный ковёр», в муках рожали почти патриотическую песнь, в которой призывалось к новой жизни, к одержимости, клятвенно заверялось, что мы преданы, уж не помню чему, и с горящим глазом под гитару исполнялось на следующем занятии, как суперски поставленный эстрадный хит. Через неделю тревожный набат снова возвещал институту об очередном ЧП у кацманят, и снова писалась песня, и снова ковёр «окроплялся кровью». И так все четыре года. Унизиловка постепенно превращалась в наркотик. Казалось, что без обиды, без рваной раны в душе, мы уже не способны на самый простой этюд, самое простое упражнение. Страх. Страх оказаться слабым, изгнанным, недопущенным, осмеянным сковывал и тело, и душу. Страх рождал сомнения по поводу пребывания не только в стенах института, но и в жизни вообще: все три пролёта, от нашей аудитории вниз, были затянуты металлической сеткой (предыдущий курс работал над дипломным спектаклем, ну и нервы сдавали капитально у ребят). Я только спустя много лет поняла, что как-то бездарно тратила силы: в мирное время рыла окопы, отстреливалась. Это же бред. Во что с нами играли? Зачем? Да, многое из того, чему нас учили – важные и нужные вещи, но как бы умножилась их значимость для нас, если б хоть иногда, хоть изредка через прореху педагогической брони выглядывала любовь. А её-то и не было – любви, чувства, на котором замешано искусство вообще и искусство артиста в частности. Замена подлинного искусственным – всегда подлог, всегда обман. Всё, что связано с этим завораживает. И мы лопали предложенный суррогат с аппетитом, запивая его компотом из студенческой столовки и гордясь своей исключительностью, в смысле здорового живота.

Когда я во множественном числе употребляю достаточно смелые глаголы – я не мету всех одной метлой под одну гребёнку, я расчищаю путь тем, кто придёт учиться и учить. Понятие «школа» – отнюдь, не набор уничижительных мер по отношению к индивиду и то, что актёру нужен кнут – ещё один миф, созданный теми, кто хотел бы легко и небрежно манипулировать почти детьми. Кнут обычно использовался для поднятия авторитета и собственной значимости, а в качестве пряника предлагалось... да ничего, в общем-то, и не предлагалось, мы, по большому счёту, были никому не нужны и как человеки не интересны. Нас не разглядывали – на нас смотрели. Смотрели, как на продукт, или, как на материал для продукта. То, что это – «издержки профессии», мы усвоили очень скоро и даже как-то смирились. Научились хитрить, изворачиваться, заполняя враньём любую предложенную форму. Монету внимания уже не ловили, а давали упасть и, мельком глянув на достоинство, проходили мимо. Мы стали неприлично циничны. Наш цинизм не разливался вовне, он жил в нас, незаметно прибавляя в весе. Зато в наших тетрадках по мастерству каждую среду прибавлялись умные слова знаменитых людей. Трепет, о котором говорила Фаина Раневская, уступил место мандражу, вдохновенный настрой – вздрючке-накачке.

Мы теряли веру. В себя, в профессию, в людей. Как можно верить в искренность добрых намерений, если слова расходятся с делом? А если эти слова и дела принадлежат людям, которые взялись вести тебя, направлять, влиять на ход твоей судьбы? Речевик грозит выгоном за то, что поймал с сигаретой, отстраняет на месяц от занятий, а сам на занятиях дымит, как паровоз. Мастер при каждом удобном случае говорит об интеллигентности, а сам, будучи уверен, что его не видят, сморкается на коридорную стену института... Ты сам ещё плохо стоишь на ногах, а тебя расшатывают и мечтают вырвать, как молочный зуб.

То, что будет написано ниже – увы, не запоздалые слова нежной благодарности любимому мастеру. Кто-то, возможно, сочтёт непочтительным тон, кого-то оскорбит сама идея. Не надо, не протестуйте. Просто послушайте, что я вам скажу. Главное богатство человека – он сам. Попытка отнять это – попытка отнять жизнь. Вот так, просто и честно. А вот найти потерянный ключ от «дорогого рояля» и, отперев, взять хотя бы один аккорд – великий педагогический дар, посланный человеку свыше. Ничего нового, правда? Так только об этом речь, только об этом.

Аркадий Иосифович Кацман снился мне часто. В моих снах мы любили друг друга. В приличном смысле, конечно. Вот так, запросто, являлся среди ночи улыбчивый, спокойный, родной, и я во сне плакала от счастья, что он вернулся, что живой. После снов «тёмных», где я, то проваливалась куда-то, то взлетала, эти казались светлее света. Мы о снах и не знаем ничего, совсем ничего, а это не иначе, как чудо, единственная связь с теми, с кем связаться не получится ни за какие деньги, хоть волком вой, а тут даром... Есть в них неразгаданная мудрость, во снах. Каким-то дремучим чувством понимаешь: вот это про это, а это про то, но и то, и это, на самом деле, совсем про другое и никакое самое древнее чувство не объяснит, откуда приходят тени людей и куда уходят...