Утро воскресенья 3 страница

Он нахмурился, слегка подняв подбородок, и я могла сказать, что он мне не поверил. Его глаза скользили по моему телу, которое теперь было накрыто одеялом, и хмурились с явным подозрением.

— Что ты делала...

Я прокашлялась, прерывая его.

— Я устала. Спокойной ночи, Мартин.

Я уткнулась головой в подушку, мои волосы обеспечили скрывающую завесу. Особенно прямо сейчас, при виде на него, все стало сложнее, болезненней.

Он ушел не сразу. Прошло несколько секунд, мое сердце с каждым мгновением поднималось все выше к горлу. Но потом я услышала, что он ушел: его шаги по деревянному полу, мягкий щелчок двери.

И впервые за последние несколько месяцев я заплакала.

* * *

Я дождалась, пока не услышала, что дверь в комнату Мартина закрылась. Ещё через десять минут я обмоталась полотенцем и прошла на цыпочках в ванную. Мое лицо было красное и покрыто пятнами, а глаза зудели от странного приступа слез. Нахождение под горячими струями душа сотворило чудеса с моим душевным спокойствием. Мне потребовалось время, чтобы вымыть волосы и намылить тело, наконец-то выключив воду, я почувствовала тепло, умиротворение и гораздо больше спокойствия.

Вернувшись обратно в спальню, я быстренько переоделась в пижамные штаны для йоги, в одну из моих футболок с концертов " Death Cab for Cutie" [55], которую использовала в качестве пижамы, и носки с Авраамом Линкольном. Как раз, когда я забиралась обратно в кровать, мои ноги зацепились за что-то под ней. Я включила свет и наклонилась, чтобы посмотреть под матрас.

Это были чулок и подарки Мартина. Я совсем забыла о них в своей сонливой — потом возбужденной, затем депрессивной — дымке. Я вытащила их из тайника и выключила свет переключателем. Прижав подарки к груди, я задержала дыхание, прислушиваясь к любым звукам движения, идущим из других мест в квартире. Насколько я могла различить, все было тихо.

Я снова на цыпочках вышла из комнаты, на этот раз направляясь к камину. Я раздумывала, что могла как-нибудь повесить его чулок, а потом положить остальные подарки на камин. Но, войдя в гостиную, застыла на месте, и у меня отвисла челюсть от удивления.

Мартин купил елку.

Она была маленькой, как рождественская елка Чарли Брауна[56], высотой не больше чем четыре фута. Малютка-елка была в жестяном ведре, покрытом белыми огоньками, еще пока ничем другим не украшенная, даже без звезды на верхушке.

Однако, не елка была ответственна за мое оцепенение. Причина, почему я стояла по ту сторону коридора, всё еще сжимая подарки Мартина, с выражением шока и ужаса, из-за того, на чем стояла елка.

Его простая рождественская елка покоилась на верхней части старинного пианино " Стейнвей". На пианино была большая красная лента и бант, обернутый вокруг. Я не могла пошевелиться. Это была самая красивая картинка, которую я когда-либо видела. Маленькое минималистское дерево, классическое пианино с большим красным бантом — оба находящиеся около камина Мартина из серого камня в его теплой, уютной книжной гостиной. Окна по другую сторону от камина открывали вид на заснеженный Нью-Йорк позади.

Такое чувство, что я смотрела на картинку в журнале. Если бы я увидела эту картинку в глянце, то задержалась бы на странице, возможно, даже вырвала бы ее и поместила бы в файл моей идеальной жизни. Я не могла пошевелиться, потому что не хотела двигаться. Я хотела остаться в этой картинке навсегда.

— Что ты делаешь?

Я взвизгнула, подпрыгнула и неизящно повернулась на звук голоса Мартина, задыхаясь от тяжелого шокированного вздоха. Я изо всех сил пыталась удержать в руках пакеты, но в миг все поплыло перед глазами, и моя хватка ослабла. Мартин бросился вперед, увидев, что я уже роняла коробку, и поймал ее одной рукой, в то время как другой удерживал меня.

— О Боже мой, ты напугал меня. — Я закрыла глаза, мое сердце стучало в горле, пока не поутих поток адреналина.

Его рука скользнула с моей талии к плечу, сжимая его.

— Я думал, ты была уставшей.

— Была. Я имею в виду, я устала. Но я ожидала, что ты пошел спать.

— Я слышал, как ты принимала душ, и не мог уснуть.

— Ты не мог уснуть, потому что я принимала душ?

Игнорируя мой вопрос, он вместо этого спросил:

— Ты в порядке?

Я кивнула, немного рассмеявшись и взглянув на него одним глазом.

— Ты прозевал Санта-Клауса. Он сбросил эти вещи для тебя, но ушел, обидевшись, когда не нашел коржиков.

Он пожал плечами, ослепительно мне улыбнувшись.

— Эти кровавые коржики мои. А толстяку нужна диета.

Это рассмешило меня еще сильнее, и мы оба закончили смеяться вместе через несколько минут. Как только веселье и удовлетворение от нашей общей шутки прошло, я поймала Мартина за разглядыванием подарков в моих руках.

— Что это?

— Просто несколько вещичек, которые я увидела и подумала, что тебе может понравится.

Он поднял взгляд, его улыбка становилась мягче, когда его глаза изучали мое лицо. Он спросил в удивлении:

— Это все мне?

— Да. Но предполагалось, что ты не будешь знать об этом до утра. Поздравляю, ты разрушил Рождество.

Мартин сжал губы вместе и окинул меня взглядом, напоминающим наше время на яхте прошлой весной, словно я была прекрасной и странной.

— Технически, уже утро.

— Ох, ну в таком случае... — Я шагнула вперед и водрузила изобилие упакованных подарков ему на руки. — Счастливого Рождества, Мартин.

Он принял их осторожно, смещаясь в сторону, чтобы убедиться, что ни один из них не упал бы.

— Иисус, Кэйтлин!

— Точно, Иисус. — Я кивнула. — Иисус — причина сезонная.

Это только снова его рассмешило, пока он изо всех сил пытался удержать свою охапку.

— Я имею в виду, помоги мне донести все эти вещи до дивана.

Ухмыльнувшись ему, я взяла самую ненадежно примостившуюся коробочку и повернулась к дивану, немного споткнувшись, когда мой взгляд снова упал на пианино и елку. Прилив неопределенного счастья распространился от желудка к конечностям.

— Тебе нравится? — спросил он позади меня, очевидно заметив, что перехватило мое внимание.

— Это для меня? — спросила я, нахлынувшие эмоции: смущение, надежда, обнадеживающее замешательство — заставили мое горло сжаться.

Я слышала, как он положил вещи на диван, и почувствовала жар его тела прямо за спиной, прежде чем его руки обхватили мои плечи, а его щека прижалась к моему виску.

— Конечно же, это для тебя. — Его урчащий голос был немного громче шепота.

Я положила руки на его предплечья и сжала, довольная тем, что он не мог видеть мое лицо, потому что я была поражена. Мои надежды и сомнения выдали себя, пытаясь прийти к соглашению, чтобы я могла понять, что означал его подарок. Мне пришлось прочистить горло, прежде чем заговорить:

— Я... я не понимаю.

— Чего не понимаешь? Это пианино. Парень настроил его вчера, и оно готово для тебя. Можешь что-нибудь сыграть.

— Сейчас?

— Да. Сейчас.

Я не могла этого сделать. Я не хотела трогать его. Если я прикоснулась бы к нему, тогда захотела бы сохранить его, а эта квартира была не моя, чтобы что-то оставлять. И когда пришло бы время нашего расставания, что было неизбежно, я могла потерять кое-что.

Нет. Пианино было не мое, как и Мартин больше не был моим.

Поэтому я покачала головой, отбрасывая эти сентиментальные мысли, и вместо этого решила его поддразнить:

— Ты подарил мне пианино для своей квартиры.

— Да.

— Так что придется навещать тебя, чтобы поиграть.

— В этом и была задумка.

— Так это шантаж

— Это мотивация.

Я позволила голове опуститься на его плечо и взглянула на него.

— Это подкуп в наилучшем виде.

Он ухмыльнулся, глядя на меня сверху вниз.

— Это заманчивое предложение.

— Лучше не пытайся соревноваться со мной в подбирании синонимов. Давай остановимся на заманчивом вымогательстве.

— У меня с этим все в порядке.

— Но тебе не стоило покупать мне пианино с целью обеспечить мой приезд. Друзья навещают друг друга. Если ты захочешь, чтобы я приехала, просто попроси меня.

Его руки напряглись, а потом отпустили меня. Я почувствовала, как он отошел, и услышала его тихий вздох.

— Хочешь чего-нибудь выпить?

— А мы закончим этот разговор? — Я повернулась, увидев, как он вышел.

— Да. Но мне нужно немного виски, чтобы закончить этот разговор, — крикнул он из кухни.

— Виски? Ты пьешь виски?

— Да. Он хорош. Тебе бы понравилось.

— Полотенца с монограммой, визитные карточки, модные часы, угловой офис, а теперь еще и виски. Словно я уже не знаю тебе больше. Ты сейчас занимаешься гольфом? Довольно скоро ты выйдешь на пенсию и переедешь в Майами.

Он расхохотался, появляясь с двумя бокалами и двумя бутылками красной жидкости без этикетки.

— Хорошо. Никакого виски. Как насчет сангрии[57]?

— Ох! Я буду сангрию.

Я передвинула все подарки с центра дивана в противоположный конец, пока он наливал нам обоим по бокалу, располагаясь с другой стороны. Сангрия была очень-очень хорошей. На вкус даже не ощущалось, что там был алкоголь, если не считать немножечко красного вина.

Я потягивала свою.

Между тем, Мартин поспешно глотнул из своего бокала, а потом снова наполнил его.

— Итак... — Я взглянула на него, пока он рассматривал свое добро.

— Как я и сказала, просто попроси — и я приеду в гости.

— Хорошо.

— Тебе не стоило покупать пианино.

Он сделал еще один глоток своей сангрии, после чего отставил бокал в сторону. Выбрав коробочку, он разорвал упаковку и небрежно сказал:

— Я знаю, что мне не стоило покупать тебе пианино, но мне нравится слушать, как ты играешь, намного больше, чем те вещи, которые ты играешь в группе. Я хочу слушать твою музыку, те композиции, которые сочинила ты сама.

Он ухмыльнулся, когда выяснил, что же было внутри оберточной бумаги, и отложил это.

— Мне нравится. Я воспользуюсь этим, когда буду отсылать тебе письма.

Это был письменный набор с ленивым рыбаком. Моя грудь наполнялась теплом — хорошая причина дарить кому-либо подарок и понимать, что ему он нравился. К тому же... письма от Мартина.

— Открывай остальные. — Я подпрыгивала на месте, пребывая в радостном волнении от открытия подарков и бросая ему дозатор для мыла в виде Хоббита, но незаметно спрятав виниловую пластинку Стиви Уандера. Я чувствовала себя немного странно от этой записи. Когда он поставил для меня " Очень счастливый" на яхте, это ощущалось, словно он пытался поделиться со мной. Но эта запись была всего лишь записью, ведь так? Или, может быть, нет.

Я отбросила свое беспокойство подальше и сделала большой глоток сангрии.

Он покорно открывал свои подарки, смеясь, улыбаясь и просто в целом фантастически проводя время. Я впитывала всё это: прекрасные чувства и его выражение счастья — сохраняя это на потом, накапливая на случай, если мне понадобились бы воспоминания. Ещё я выпила два стакана сангрии и начала подозревать, что в ней содержалось гораздо больше алкоголя, чем в простом красном вине.

— " Принцесса-невеста"? — Он пролистал первые несколько страниц книги, его брови вопросительно выгнулись.

— Тебе понравится. Там полно напарников и второстепенных персонажей, например, великан, который сочиняет стихи, и мужчина, разыскивающий другого мужчину, убившего его отца, и у него шесть пальцев, и...

— Разве это не фильм?

— Да. Они оба замечательные, но тебе нужно сначала прочитать книгу, а потом уже посмотреть фильм. И смотри. — Я наклонилась вперед, пролистав страницы к началу и указав на завитушку автографа: — Эта подписана автором.

Я бросила ему довольную ухмылку, отчего он улыбнулся в ответ. Откинувшись обратно на своем сидении, ощутила тепло и небольшое головокружение, сангрия и недостаток сна сказались на моей голове.

— Спасибо тебе, — сказал он мягко. — Я прочту ее следующей. Потом ты приедешь на пиццу, и мы посмотрим фильм.

— Звучит неплохо. — По некоторым причинам эта мысль вызвала у меня грусть, будущее, в котором предполагалось, что я приехала бы навестить его через пару недель и посмотрела бы " Принцессу-Невесту".

Я с тихим вздохом протянула ему последний подарок, чувствуя необъяснимую нервозность из-за записи и благодаря его за напитки, которые он предложил перед подарками и разговором.

Часть меня надеялась, что когда он открыл бы подарок, то посмотрел бы на это как на простую запись музыканта, который ему нравился. Другая часть надеялась, что он прочел бы в этом нечто большее и сказал бы мне, что желал того же, но я не задерживала дыхание. Мартин был не из тех, кто загадывал желания. Когда он чего-то хотел, он брал это или, по крайней мере, говорил об этом.

Если бы он все еще хотел меня, тогда бы уже что-то сделал, что-нибудь сказал. Поэтому... не стоило задерживать дыхание.

Он откинул бумагу, его большая ухмылка все ещё была на месте. Потом он перевел взгляд на лицевую сторону альбома, и его ухмылка исчезла. Он заморгал. Густая и горячая кровь пульсировала в венах, и я боролась с желанием закрыть лицо руками. Тем не менее я не спряталась. Вместо этого я подбадривала себя, решив, что приняла бы все, что произошло бы дальше, как взрослая.

Казалось, что он смотрел на обложку записи целую вечность, и когда он наконец-то взглянул на меня, то всего лишь перевел на меня взгляд. Какая-то дикость и отстраненность в его глазах резали, словно острый меч. Он рассматривал меня. Воздух в квартире изменился, стал тяжелее, жарче.

— Ты сожалеешь об этом? — спросил он, глядя в сторону, его голос был холодным и спокойным. Он положил запись на кофейный столик вместе с другими подарками.

Я сильно сглотнула и смогла прохрипеть:

— Что?

— Ты сожалеешь о том, что мы сделали? — Его взгляд снова вернулся ко мне, удерживая мой, подталкивая к ответу. — Что я был твоим первым? Первым парнем, в которого ты...

— С которым у меня были отношения, основанные на химической реакции?

Его гримаса подсказала мне, что ему не понравился мой выбор слов. Но эта фраза сорвалась с языка в слабой попытке защитить мое сердце, в некой инстинктивной потребности удержать разговор от того, чтобы он не стал слишком серьезным.

Мартин исправил:

— Была влюблена.

Я уставилась на него, давая своему ноющему сердцу время успокоиться, задумавшись, могла ли я быть дерзкой или честной. В конце концов, я решила быть дерзкой и честной одновременно, потому что сангрия сделала меня храброй, но недостаточно храброй, чтобы рискнуть всем.

— Нет. Нет, вовсе нет. Я не жалела ни о чем. Во-первых, ты довольно красивый, ты же знаешь. Даже горячий. Я никогда не буду сожалеть, что получила хоть что-то из этого. — Я указала на него, затем указательным пальцем описала круг, заставив его слегка улыбнуться и закатить глаза.

Вынужденный слегка смущенный смех получался чертовски хорошо у Мартина Сандеки.

— А, во-вторых, ты, казалось, действительно знал, что делал, знал, как сделать вещи проще, лучше для меня. Поскольку я собиралась потерять свою девственность в какой-то момент, конечно же, я хотела потерять ее с опытным человеком.

Тогда он перестал улыбаться, веселье в его глазах угасло, а его рот изогнулся в нечто, что было не совсем хмурым видом.

— И наконец... — начала я, но остановилась, решив отказаться от того, чтобы быть дерзкой и просто абсолютно честной, однако, мои глаза остались прикованными к штанам для йоги.

— И наконец я была влюблена в тебя. Я хотела тебя и не из-за всего этого, — я снова указала на него указательным пальцем и описала круг, — но потому что я хотела тебя, Мартин, все, кем ты был, как ты заставлял меня себя чувствовать и как, надеюсь, я заставляла чувствовать тебя.

Я сделала паузу, глубоко вздохнув для храбрости, после чего встретилась с ним взглядом снова и добавила:

— Я хотела тебя.

— Я тоже был влюблен в тебя.

От его слов я почувствовала, словно на мой день рождения кто-то спустил все шарики. Я вяло улыбнулась ему, затем отвела взгляд, но ничего не сказала, потому что знала, что он на самом деле никогда не любил меня. Это знание было сейчас, как кость в горле.

Если бы он любил меня, то выбрал бы нас вместо своей мести.

Если бы он любил меня, как я любила его, то он не чувствовал бы сейчас платоническое безразличие по отношению ко мне. Ему было бы не достаточно просто быть моим другом. Он бы боролся так же, как и я.

Если бы он любил меня, как я любила его, то поиск Мартина Сандеки в Google не выдал бы его фотографий с симпатичной рыжей, которая, в чем я была убеждена после последнего разговора с Эммой, была его последней девушкой.

Я глянула на свой стакан. Он снова был пустым.

— Что?

— Что — что?

— Почему ты так на меня смотришь?

— Потому что я в ауте от сангрии.

— Нет. Прежде ты смотрела на свой стакан. — Его глаза сузились с подозрением. — Ты не веришь мне. — Об этом он заявил так, как будто мысль только что пришла ему в голову.

Я уклончиво пожала плечами и потянулась за бутылкой слева от меня, намереваясь налить в стакан побольше, чтобы напиток не заканчивался так быстро.

— Ты не веришь, что я любил тебя. — Он констатировал это как факт, и я ощутила, как настроение в комнате изменилось от дружелюбного к враждебному.

— Угу... — Я снова пожала плечами. — Какая теперь разница? Это в прошлом.

— Это важно. — Его возрастающий гнев стал почти осязаемым.

Я ощутила всплеск яростного негодования и попыталась отстраниться от своих ощущений по этому поводу, потому что, если бы я не сделала этого, то все закончилось бы тем, что на его лице оказалась бы сангрия.

Вместо этого я попыталась быть прагматично правдивой.

— Ну, если от этого тебе станет лучше, то я уверена, что очень сильно нравилась тебе. И было очевидно, что ты делал героическое — но неудачное — усилие, чтобы почувствовать что-то большее.

— Ого. — Он вдохнул, потом снова выдохнул, словно я выбила из него весь воздух. — Все действительно звучит дерьмово, когда ты говоришь это вслух.

Ага. Он был супер-пупер взбешенным.

Но я не чувствовала сожаления из-за того, что сказала, может быть, небольшой укол вины, но не сожаления. Он был королем грубой (и резкой) честности. Если ему не нравилось или он не мог справиться с моей честностью, то это было чертовски плохо.

Независимо от уверенности в собственной честности, беспокойство и тревога поселились в моей груди. Я заставила себя взглянуть на него.

— Послушай, изворотливые штанишки, прислушайся к фактам...

— К черту факты. — Его глаза адски горели, но его голос был на удивление низким и тихим.

— Ну, вот видишь, в этом мы расходимся. — Я махнула ему своим вновь заполненным стаканом, но отвела взгляд. — Это пример. Твой язык общения. Ты не видел проблем, разговаривая со мной вот так, никогда не видел. Так не разговаривают с людьми, которых любят.

— Так разговаривают, когда увлечены кем-то.

— Нет. Это ненормально. Это неуважительно.

— Мы все не можем быть равнодушными роботами.

Я проигнорировала это заявление, очевидно сделанное с намерением ранить мои чувства, и высказалась, напоминая другие факты:

— А потом ты выбрал месть твоему отцу вместо нас.

— А ты выбрала карьеру своей матери вместо нас.

Я кивнула.

— Да. Да, это так. Потому что так было правильно.

— Не дай Бог тебе сделать что-нибудь для себя. Не дай Бог тебе быть эгоисткой всего на одну, блять, секунду и позволить своей страсти взять то, что ты хочешь. — Это было сказано сквозь стиснутые зубы. Могла сказать, что его раздражительность увеличивалась и он изо всех сил пытался удержаться, чтобы вместе с этим не повысить свой голос.

— За счет хороших, невинных людей? Это не любовь, Мартин. Любовь должна сделать тебя лучшим человеком, любовь должна... — Я двигала руками по кругу, расплескав немного вина на его кожаный диван. Я вытерла его нижней частью своей футболки, подбирая нужные слова. — Она должна изменить твой характер в лучшую сторону, не уничтожить. Если ты любил меня, если бы ты хотел как лучше для меня, тогда бы ты не захотел, чтобы я разрушила карьеру моей матери из-за моего собственного эгоизма.

— Я хотел, чтобы ты выбрала меня. — Он не кричал, но было заметно, что он едва контролировал свой порыв припугнуть силой своего голоса.

Я тихонечко ответила:

— А я хотела, чтобы ты выбрал меня.

Он посмотрел в сторону, на его виске бился мускул, линия челюсти и губ стала резкой.

Я пожала плечами.

— Поэтому я выбрала благоразумие, а ты — страсть, а эти два чувства несовместимы.

— Я выбрал страсть?

— Да. Месть твоему отцу.

Он медленно кивнул.

— Да. Я был одержим этим. — Его слова стали неохотным признанием, когда его глаза уставились на что-то поверх моего плеча.

— Это любовь всей твоей жизни. — Слова сорвались с языка, прежде чем я смогла понять, и я мгновенно пожелала забрать их обратно. Одно дело — быть честной и совершенно другое — полностью раскрыть свою обиду. Мартин вздрогнул, словно я ударила его.

Я не хотела, чтобы это было жестоко, но это вышло жестоко. Мое сердце сжалось от резкой боли, потому что я видела, что мое необдуманное заявление причинило боль Мартину. Я не хотела сделать ему больно. Это было совсем не то, чего я хотела.

— Моллюски, — сказала я, качая головой, пытаясь придумать, как извиниться и при этом не выставить себя еще больше злой ведьмой. — Извини, Мартин. Извини. Я зря это сказала.

— Это правда. Это то, кого ты видишь, и то, кем я являюсь. — Его тон был холодный, наполненный неприязнью и сарказмом. — Ты все еще думаешь, что я высокомерный мудак, и это все, кем я всегда буду для тебя. — Последняя часть прозвучала так, словно он говорил сам с собой.

Я скривилась.

— Я не хотела сделать тебе больно.

— Слииишком поздно. — Это заявление сопровождалось злобной усмешкой.

Другой острый укол сильно ударил меня в сердце, и я ощутила холод и небольшую тошноту.

— Ладно, ну, тогда я официально сволочь. Я принимаю этот титул и выводящие из себя взгляды, которые сопровождают его. — И снова я не могла встретиться с ним взглядом. Я заняла себя опустошением своего бокала.

— Паркер, — вздохнул он, очевидно расстроенный, потирая лицо руками. — Мы можем оставить это в прошлом?

Я кивнула, по-прежнему глотая, и в конце концов смогла ответить искренне, но, пожалуй, слишком громко и с невнятной речью.

— Да! Да, давай никогда не говорить о прошлом снова.

— Это не то, что я имел в виду.

— Сандеки. — Я наклонилась вперед, оставляя свой стакан на столе и подобрав под себя ноги в центре подушки, вставая на колени прямо перед ним. — Несмотря на всю мою ужасность, я действительно хочу, чтобы мы были дру...

— Ты напилась, Кэйтлин? — Он прервал меня, сверкая глазами с опасной смесью отчаяния и едва сдерживаемого гнева.

— Нет. Я просто пьяная достаточно, чтобы сказать, что у меня на уме, и не ломать над этим голову.

— Что ты делала ранее в твоей комнате, прежде чем я вошел?

Я замерла и уставилась на него, на меня обрушился шок от взволнованного замешательства. Его вопрос оказался неожиданным, заставил меня задержать дыхание. Уверена, что выглядела виноватой, потому что именно так я себя чувствовала. Он смотрел на меня с высокомерной уверенностью, как будто уже знал ответ, словно думал, что я была трусихой.

Я почувствовала себя безоружной.

Я все же никогда не смогла бы сказать ему правду.

— Я... я была...

Он не дал мне шанса солгать.

— Если я поцелую тебя прямо сейчас, ты вспомнишь это завтра?

— Зачем ты... зачем ты меня поцелуешь? — Я не поспевала за этим разговором.

— Потому что ты красивая. Потому что я хочу. — Его взгляд переместился на мои губы, и он казался совершенно агрессивным, в то время как мое сердце билось в горле.

— Правда? Ты серьезно? Или ты настолько пьяный, что чувствуешь ностальгию?

— Нет. Я просто достаточно подвыпивший, чтобы сказать то, что у меня на уме, и не ломать над этим голову. — Он сымитировал мои предыдущие слова сквозь стиснутые зубы.

Я ничего не могла с собой поделать и задала свой следующий вопрос, потому что мне нужно было знать:

— Будет ли это что-то значить?

— Целовать тебя всегда что-то значило для меня. Будет ли это что-то значить для тебя? — Несмотря на свою злость, он, казалось, тщательно подбирал слова.

— Думаю, это бы смутило меня. А мы... мы все ещё будем друзьями? После этого? Если мы поцелуемся? — Я не могла тщательно подбирать слова. Они вылетели из моего рта, как груда сбивающего с толку хаоса.

Он пожал плечами, словно ему было все равно, но его взгляд стал резким, угрожающим.

— Если ты этого захочешь.

Его ответ ощущался, как удар в живот, потому что я не хотела быть его другом, не совсем. Я хотела, чтобы он любил меня. Я хотела, чтобы он все еще желал меня, как желала его я. Но я хотела быть его другом, потому что это было правильно. Потому что я волновалась за него. Потому что я хотела, чтобы он знал, у него было безопасное место.

Эта перемена причиняла боль, и прилив разочарования прорвался к поверхности моей души, заставляя мое горло сжаться. Я всё еще ничего не могла поделать с отчаянным желанием, закручивающимся в нижней части моего живота просто от одной мысли о поцелуе, всего лишь еще один раз. Я хотела его так сильно.

Мартин наклонился вперед, его глаза пленили мои, хотя они и были сердитыми, граничащими с враждебностью. Он положил руку на мое бедро, продвигаясь вперед, его большой палец скользил вверх-вниз, привлекая все мои ощущения к теплу его ладони.

— Что если мы поцелуемся и я прикоснусь к тебе? Что если мы трахнемся? Ты будешь помнить это завтра?

— Да, я буду помнить. Но я не понимаю, зачем тебе делать это. — Намек на мольбу появился в моем голосе, а мои глаза жгли непролитые слезы. Мартин остановил свое продвижение, теперь только десять дюймов отделяли нас, его глаза вглядывались в мои.

— Это будет что-то значить для тебя? — спросил он мягко, затем его голос стал немного грубым, когда он спросил: — А между друзьями может быть секс? Без обязательств? Можем ли мы просто доставить друг другу удовольствие на одну ночь?

Рука Мартина продвинулась на дюйм выше по моему бедру, передавая тепло своих пальцев ближе к моему центру. Было очевидно, что он был зол на меня, поскольку его прикосновения ощущались мстительными, наказывающими своей мягкостью.

Я покачала головой, хотя мое тело, а в особенности область рядом с моими трусиками, было в огне из-за него, из-за его прикосновений, из-за его внимания. Боль была физической, создавая трудности в формулировании слов.

— Я не так устроена, — призналась я неловко, мой голос дрожал, когда я сжала руки в кулаки, потому что они начали дрожать. — Я думаю, еще одна ночь вместе просто с целью доставить друг другу удовольствие будет концом наших отношений.

К тому моменту, как я закончила говорить, всё мое тело дрожало от усилий, чтобы удержать себя подальше от него.

Я прочитала в его глазах голод, но ещё увидела обиду и злость. Его пальцы сдвинулись с моего бедра, а я поймала его руку, прежде чем он смог бы полностью отстраниться. Я бережно держала ее в своих ладонях, и он позволил мне это.

Мой голос был дрожащим, а в глазах потемнело, когда я собрала все свое оставшееся мужество и сказала:

— Мартин, извини за то, что я сказала. Я вижу, что ты злишься на меня, я сделала тебе больно, и мне жаль. Но я не хочу потерять тебя окончательно. Не снова.

Злость в его взгляде утихла, но не исчезла полностью. Он кивнул, проскрежетав челюстью, и отвел глаза.

Он воспользовался моей хваткой на его руке и потянул меня вперед, но я сопротивлялась, чувствуя, как саднило кожу. Я не доверяла ему и, конечно же, не доверяла себе, чтобы противостоять ему.

Его взгляд снова поднялся ко мне, когда он почувствовал мое сопротивление. Он вглядывался в мое лицо, вероятно увидев мое смущение, боль и опасения, потому что его глаза сразу же наполнились чем-то, что выглядело похожим на прилив сожаления.

— Извини, Кэйтлин. Я... Боже, я такой придурок. Извини. — Сказав это, Мартин поднял руку, больше не удерживая меня, и смахнул большим пальцем две упавшие слезинки с моей щеки, его ладонь двинулась обратно по моей челюсти, бережно держа мое лицо.

— Иди сюда. — Он сглотнул, и я увидела, с каким усилием он это сделал. Он снова потянул меня за руку, и в этот раз я позволила ему прижать себя к его груди. Он переместил нас обоих на диване, пока мы не легли горизонтально, я полулежала на нем, уютно устроившись между его телом и диваном.

Я была так растеряна.

— Извини, — сказал он снова. — Извини меня.

Я всхлипнула.

— И ты меня. Я тоже извиняюсь. Я не хотела сделать тебе больно.

Его рука сжала меня.

— Ты прощена, и очевидно ты была права: я все ещё придурок.

Что-то в том, как он сказал " я всё ещё придурок", заставило меня чуть-чуть рассмеяться, но неопределенность и томительная боль в моей груди мешали мне расслабиться, когда я растянулась возле него. Его предложение использовать тела друг друга ощущалось как оскорбление, словно надругательство над священностью того, чем мы были связаны, по крайней мере, с моей стороны, и предполагаемой дружбой и доверием, которое мы построили.