Бессонница

Сон. Это ли не сон? Не знаю, ибо никогда не сплю. Вообще, знание о том, что люди должны спать, пришло к годам восьми, примерно тогда же, когда пришло знание, что люди должны еще и трахаться. Ночь казалась странной игрой, когда все должны выключать свет и ложиться в кровать. Странной, но не более странной, чем другие игры, в которые играли взрослые. Маленькая девочка лежала и смотрела на ночник, разглядывала тени, и ей не было ни скучно, ни страшно. Не бродила по квартире, а послушно лежала, поэтому никто не догадывался о ненормальности ребенка, даже родители. Даже она сама.
Месяц лежит на горизонте, раскинувшись широко, как роженица.
Щека касается живота. Прижимаю к себе, точно дитя:
— Если ты раб, то не можешь быть другом. Если тиран, то не можешь иметь друзей. Слишком долго в женщине были скрыты и раб, и тиран. Поэтому женщина не способна еще к дружбе, она знает только любовь.
Гулкая тишина. Даже ветер не шевелит промокшие декорации. Что за время? Время безвременья.
— Когда едешь без цели и без смысла, то лучше всего не иметь и часов — великих обманщиков, чей выверенный механизм тем искуснее наводит иллюзий, чем точнее он, чем больше проглотил человеческого труда, украл, заключил в себе частичку чьей-то души, ведь космос не знает, что такое время… Необходимо уловить мгновение, нащупать тонкую нить собственной вибрации, отыскать в себе маятник и прижать, остановить. Секс привлекателен погружением в вечность. Взаимопроникновение двух тел как символ взаимопроникновения души и вечности. Кто сказал, что Агасфер наказан? Ему дарована великая благодать скитания… Ты хочешь еще?
— Конечно. Никогда не yebalas\ с вечностью…
Смех.
— А твоя подруга?
— Не трогай ее.
— Понимаю — любовь. Я же не люблю людей, ни далеких, ни близких. Моя любовь принадлежит вещам и призракам.
— Подожди… не туда… так скучно…
— Хочешь почувствовать себя музой философии?
— Почитай… Анальный секс особенно располагает к романтике…
— Изволь.

Животное тепло совокуплений
И сумрак остроглазый, как сова.
Но это все не жизнь, а лишь слова, слова,
Любви моей предсмертное хрипенье.
Какой дурак, какой хмельной кузнец,
Урод и шут с кривого переулка
Изобрели насос и эту втулку —
Как поршневое действие сердец?!
Моя краса! Моя лебяжья стать!
Свечение распахнутых надкрылий,
Ведь мы с тобой могли туда взлетать,
Куда и звезды даже не светили!
Но подошла двуспальная кровать —
И задохнулись мы в одной могиле…

Разламывающая боль и бесконечное падение в… нет, не в сон, а в бездонный колодец, а еще точнее — во вращающийся калейдоскоп, неутомимо выкладывающий бесконечные вариации разноцветной смальты. Платоновское странствие освобожденной души или наркотический приход от впитавшейся во влагалище спермы бессмертного? Чем должен оплодотворять Вечный Жид — Диоген-космополит, чьей глиняной бочкой стал весь мир? Зажимаюсь ладонью, удерживаю в себе липкий, холодный сгусток, стекающий по складкам вагины, распознав бесплодие искалеченной матки.
Холод и запах сена. И еще чего-то, почти неуловимого. Дым? Рыба? Рядом Танька разметалась невинной куклой, подставляясь скудным каплям утра. Подползаю. Нечто неконтролируемое, тянущее, зовущее. Животное. Держусь за ее колени, развожу все шире и шире, и втираюсь, вдавливаюсь, чувствую движение складок — неожиданно пьянящее. Глаза любовницы закрыты, голова мотается из стороны в сторону, руки стыдливо прикрывают груди, краска возбуждения спускается все ниже и ниже. Стылось уходит, уступая жару. Стоны, вздохи. Разрядка и нечто выбрасывается, исторгается, точно чудо преобразило активную в нечто подобное мужчине, сжало сладчайшим мучением влагалище и выкинуло в разверстую вагину пассивной.
Падаю, растягиваюсь, прижимаюсь крпче, крепче, крепче…
— Что это было? — шепчет Танька.
— Оргазм, — подтверждаю.
— Я еще никогда… никогда так не… не кончала…
— Тоже… почти…
— А что значит — почти?
— Ревнуешь, любимая?
— Нет… то есть… у тебя такое случалось еще с кем-то…?
— Считаешь, что после лишения тебя лесбийской девственности, необходимо во всем признаться?
— Мне… интересно…
— Что ж… нет такого извращения, которое было бы обойдено стороной…
— И с кем… ну, с кем… такое было… острее… да, острее?
— С горбуньей.
Танька ошарашенно приподнимается на локте. Сосок близко, не удерживаюсь.
— С какой еще горбуньей?!
— Обычной. Ну, не такой, как в сказках про Бабу Ягу, но горб у нее наличествовал, хотя и небольшой.
— И где ты ее подцепила? Зачем?!
— Она гуляла по крыше, постучалась в окно. Юное создание с картин Ботиччели. Ты знаешь, уродство придает пороку привкус невинности… Блондинка с длинными вьющимися волосами, белой кожей, неловкими руками, беззащитным взглядом… И коротко стриженная брюнетка, смуглая, наглая и порочная… Но в итоге соблазнили ее саму.
— Ну, если она была такой красоткой…
Смеюсь.
— Гладкая кожа и длинные волосы еще не делают из горбуньи красавицу. Тут другое…
— И как же ЭТО произошло?
— У нее божественные пальцы… Тонкие, гибкие. И узкая ладонь, так что… Никогда не думала, что туда можно проникнуть всей рукой. Ни боли, ничего, кроме…
— Наверное, это ангел… — романтично вздыхает Лярва. — А горб — его… ее… сложенные крылья…
— Вряд ли. У этого ангела наличествовала вполне банальная pizda, и горб был горбом.
— Блять, нет в тебе романтики, Вика.
— Ни huya нет, — соглашаюсь.
Когда страсть проходит, начинаем осматриваться. Итог неутешителен: две голые дамочки, разгоряченные однополой любовью, и ни единого клочка одежды.
Танька на удивление держится мужественно. Любовь, что бы там не говорили, вдохновляет. А возможно ей грезится картина: ее доставляют грязную (антисептическую!) и голую домой и суровый милиционер вручает квитанцию административного штрафа за вызывающее поведение, оскорбившее взгляды и нравственность трудового народа, который направлялся к ближайшему ларьку поправиться после вчерашнего гужбана, но наткнулся на двух голых шлюх, сидящих в обнимку среди ящиков с давленными помидорами, и хотя дальнейшее расследование и восстановило картину произошедшего, тем более, что одной из шлюх оказалась доцент кафедры философии Н-ского института Виктория С., а второй — вольный художник Татьяна Л., но, тем не менее, етить вашу мать, ителихенция, опохмеляться надо, а не перфомансы под открытым небом устраивать! А ошалевшая мать всплеснет ладонями и скажет: «Танечка! Ну как же так! Шагом марш в ванну!» А осмелевшая от противозаконной любви Танечка ей ответит: «Мамочка, прости меня, родная, но, yebanyj в рот, меня уже zayebali твои blyadskiye придирки и вообще — с кем хочу, с тем и буду yebat'sya и тебя о твоем yebanom мнении спрошу в самую последнюю yebanuyu очередь!». А Виктория С., выглядывая из-за могучего плеча участкового, заявит успокаивающе: «Не стоит так переживать, право. Никаких наркотиков мы не принимали, только nayebalis\ до одурения, да одежду где-то похерили»…
Ежусь, растираю предплечья, подхожу к щелястым, как pizda проститутки, воротам, прикрывающим вход в амбар, смотрю на свет божий. Классическая пастораль — речка, деревца, жухлая трава в инее, неподвижные фигуры трех рыбаков, медитирующих над поплавками, слабый костерок и жбан с чем-то съедобным.
Танька прижимается сзади:
— Выйдем?
— Придется. Не зимовать же здесь. Одичаем.
— А они… они нас не изнасилуют?
— Помечтай о чем-нибудь другом, — советую. — Мужик, который на ночь глядя поперся в холод и дождь от теплой постели и бабы, на нас даже и не взглянет. Мы же не русалки.
— И не ставридки… Но ты — первая.
— Ладно.
— Давай сеном прикроемся?
— Тогда нас точно за сумасшедших примут. А чокнутые бабы вряд ли вызовут сочувствие в суровых рыбацких сердцах.
— А голые бабы вызовут сочувствие в суровых рыбацких сердцах?
— Вот и проверим…
Выхожу. Храбрюсь, конечно, хотя и боязно. Но в нашем однополом дуэте ваша покорная слуга — за мужика, поэтому сексуальная роль обязывает. Ступаю осторожно. Прежде всего к кострецу. Приседаю, протягиваю руки. Тишина. Покой. Оборачиваюсь. Танька машет рукой — давай, давай! Кому вот только давать? Мужики продолжают пялиться в вялую воду. Примечаю палатку.
— Привет! — решаюсь и встаю, прелести напоказ — шоковая терапия. — Как поклев?
Фигуры шевелятся, крайний оборачивается, рассматривает через очки-моноблоки. Ожидаю матерного восклицания, но рыбак добивает образованностью:
— О! Лолита!
Двое других нехотя полуоборачиваются. Танька, посчитав, что знакомство закончилось, выдвигает засечные полки, стыдливо держась за сиськи.
— О! — продолжает рыбак-набоковед. — А это кто?
— Мать Лолиты, — нагло заявляет Танька. Страх города берет.
— Хорошо хоть не бабушка, — ворчит средний и возвращается в исходное положение.
— Ваши вещички в палатке, — кивает очкастый. Второй крайний молча изучает нашу анатомию. — Если хотите, то можете супец похлебать, он еще теплый.
— Такое впечатление, что из этого амбара каждое утро по несколько голых баб выходит, — шепчет Танька.
— А ты разве не знала? — шепчу в ответ. — Это наш тайный розовый приют. Мы здесь постоянно оргии устраиваем. Вот голубые и привыкли.
— Кто — мы?
— Лесбиянки.
— А они, значит, — голубые?
— Ну не пидорами же их называть…
Вещички действительно наши. Облачается.
— Что-нибудь понимаешь? — вопрос риторический. Для Таньки все еще в новинку — дорожные приключения, однополый секс, рыбалка.
— Нет.
Выходят. Нет, выползают.
Садимся у костерка, подбрасываем веточки, опасливо молчим. Набоковед выползает из тины, стряхивается:
— Что тут только не повидаешь, — заявляет жизнерадостно. — Давеча подъезжает некий мэн, так и так, появятся две девушки, вы их не пугайте, вот вещички, вот денежки… Ну, денежки, мы, естественно, не взяли…
— Зря не взяли, нам бы отдали, — бурчит Танька.
— А вам-то зачем? — искренне удивляется Набоковед. — Что вы здесь покупать собрались?
— Презервативы, — предлагаю. — Вас ведь обслужить придется.
Танька бледнеет. Набоковед ржет:
— Ой, не могу! Ну что за веселые девчата попались!
На веселье подгребает Сексуально Озабоченный — молодец с редкой бородкой. Не насмотрелся на голых баб. Разглядывает.
Сплевываю:
— Ну, что? Кому первому отсосать?
Набоковед совсем сгибается от смеха. Сексуально Озабоченный краснеет. По Таньке впору баланс белого устанавливать. Рыбак соизволяет подать голос — рокочущий богатырский бас:
— Накормите молодиц по первой, ухари.
Сглатываю. Однако. Ставр Годинович. От одного голоса кончить можно.
— Мы, вообще-то, смирные, — Набоковед наливает в плошки. — Почти что научные сотрудники.
— Сразу видно, — подтверждаю. — Интеллект не пропьешь.
Набоковед снова ржет. Табун в одной глотке.
— Так, девушки, вы как предпочитаете — уху или рыбный суп?
Переглядываемся. Нюхаем.
— Какая разница, господин Гумберт?
— Принципиальная. Если с водкой, то уха, ежели без нее, родимой, то, прости Господи (осеняется крестным знамением), рыбный суп.
— Тогда уху. Заодно и продезинфицируемся.
Махаем. Хлебаем. Смелеем.
— А младший научный сотрудник почему такой молчаливый? — вопрошает Танька. — Чего стесняться после того, как вы так внимательно нас разглядывали?
Набоковед отрывается от плошки и дружелюбно бьет деревянной ложкой Сексуально Озабоченного по лбу.
— Отвечай девушкам, тебя спрашивают.
— Я думаю, — бурчит молодой.
Ловлю взгляд:
— И о чем же?
Сексуально Озабоченный хмыкае:
— О том, что бы я делал, если бы был женщиной…
— Укатайка! — восхищается Набоковед. — И что надумал?
— Я бы был лесбиянкой.
Давлюсь. Танька услужливо колотит по спине. Набоковед утирает слезы. Сексуально Озабоченный невозмутимо кушает.