Главная страница
Случайная страница
Разделы сайта
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
Менархэ
Человек предполагает, но случайность, закон бессмыслицы, все еще господствует в общем бюджете человечества. Бутик. Пустыня жизни. Царство манекенов — тех, кто распят на витрине, прикидываясь людьми, и тех, кто суетится в полумраке зала, прикидываясь фантошами. Сижу, сосу газированную дрянь, с сочувствием разглядываю принаряженных куколок — весталок темного культа. Улыбки, нервные движения, отчаянное желание угодить, угодать — все ингридиенты смертельной ненависти. Они сумасшедшие, если любят такую работу. Лимб. Танька растеренно примеряет юбчонки, дитя деловито разглядывает бельишко — фигуристые манекены презрительно разглядывают подростка. Подходит Паппэн: — Хорошее вложение денег. Как вам удалось уговорить Хряка? — После Евы раскрутить мужика на любую глупость — плевое дело. — Евы? Ах, да, Библия. Я много о вас слышал… Молчу. — Что-то совершенно особенное… — А как же неполовозрелые девочки? — Вы о Полине? Нет-нет… Вы не совсем понимаете… Такое — не для меня! — Но почему? Опыт распутной женщины позволяет утверждать, что мужчины — ужасно неуверенные в сексе особи. Вся их брутальность — от неполноценности. Отсюда желание обладать невинными девочками, нежели женщинами зрелыми. Однако невинность — чересчур малокалорийная диета для мужской твари. — И что тогда? — И тогда начинается феерия ночных бабочек. — Ночных бабочек? — Blyadyej. — Простите, но вы не ощущаете стыда? — Yeblya — это еще одна важная форма познания, а привлекательность познания была бы ничтожна, если бы на пути к нему не приходилось преодолевать столько стыда. — Мне кажется, вам очень подошло бы вон то боди, — Паппэн указует вглубь зала. Отставляю стакан: — Ну что ж, надо примерить. Кружевная ткань сдвинута, открывая доступ в промежность, спина скользит в такт по бархатистой обивке. Франсуа Силен… Проклятый поэт стыдливых совокуплений. Силен, силен. Ноги задраны, крепкие мужские руки поддерживают за ягодицы. Тело пружинит на эрегированной оси. Язык пытается пробиться к соскам. Стаскиваю с плеч лямки. Отдаюсь в примерочной. А где еще не отдавалась? Однажды это случилось в переполненном автобусе, сидя на коленях у однокурсника. Вот что значит предусмотрительно не надеть трусы. В поезде — на верхней полке плацкартного вагона. В самолете. В аудитории. На крыше. Метро. В море. Бесконечная череда экзотических совокуплений проходит перед мысленным взором. Хочется смеяться и, чтобы не погубить эрекцию, приступаю к фирменному оханью. — Ну как? — интересуются за ширмой. — Вам нравится? — Нам очень нравится! — заверяет Паппэн. Пара заключительных аккордов, и несколько миллионов сперматозоидов поступает в личное распоряжение. Решение неумолимо — тотальный геноцид. Утираюсь платочком. А еще на лестничной площадке, внезапно вспоминается. Зимой. В полном обмундировании. Стоя впритирку, друг к другу лицом. Неопытность не догадывается, что если подругу развернуть, прижать грудью к перилам, то и контакт станет глубже, и наблюдательный пункт надежней. Но не до размышлений. Когда член под напряжением, в голове замыкает… Короткая огневая случка с неумелым семяизвержением, и таким же платочком выгребаешь липкое из трусиков. Романтика! И все-таки невинность — состояние, несовместимое с чувством полного удовлетворения. — Ты…э-э-э… кончила? — интересуется Паппэн, деликатно разглядывая в зеркало приведение дамы себя в порядок. — Не то, что я воображаю себя сексуальным гением, — машет рукой, — но хотелось бы обоюдного получения положительных эмоций. — Не будь квадратом! — хихикаю. Что может быть положительнее приятных воспоминаний? — Но термин «кончить» имеет некоторое двусмысленное значение. Не замечал? Снимаю боди, протягиваю. — После того, что мы в нем сделали, просто необходимо купить вещицу, — урчит Франсуа и выходит за ширму. Сижу на стуле, задумчиво разглядываю собственные трусики. Спонтанная медитация. Обессиленность. Не допускайте усталость в тело, а паче того, не допускайте усталость в душу. Заглядывает обеспокоенная Танька: — Ты чего голышом тут рассиживаешь?! — А как нужно рассиживать, если тебя только что тут ot» yebali? — интересуюсь. — Что?! — Лярва смотрит глазами, полными завистливого сочувствия. — И ты не сопротивлялась? — шепчет. — Сучка не позволит, кобель не вскочит, — заверяю. — А тебе он еще не предлагал примерить что-нибудь из бельишка? — Т-т-только… туфли. Туфли предлагал… — Тонкий извращенец. Слушай, а у тебя когда-нибудь было в каких-то экзотических местах? — Туфли примерять? — Вот-вот, туфли… Лярва притоптывает ногой: — Слушай, оденься, неудобно же… Послушно натягиваю трусики, маечку: — Ну? — Куда уж мне до такой экзотики? — вздыхает Танька. — Хотя однажды… Да ну тебя! — Колись, колись… — Меня оттрахали при маме. От неожиданности кашляю: — И после этого ты меня обвиняешь в распущенности?! — Ну… она, конечно, ничего не заметила… или сделала вид, что ничего не заметила… Мы смотрели телевизор, лежали под одеялом, а потом захотелось… Господи! — неожиданно восклицает. — Как я ненавижу однокомнатные квартиры! Слышен любой шорох, стон… — Так это у тебя с мужем было? — внезапно догадываюсь. Лярва смотрит тяжелым взглядом: — Ты думаешь, что я могла бы при маме лежать с каким-то чужим мужиком в постели? Да она мне замечания делала, что я трусы на ночь снимаю. — Советская эротика… Бессмысленная и беспощадная. А еще удивляются, почему у баб повальная фригидность. Слушай, а как же тебе абрунгерн делали? Тоже муж и тоже при маме?! — Подробности моей интимной жизни тебя вообще не должны интересовать, — поджимает губы Танька, превращаясь на мгновение в омоложенную копию матери. — А кто же ими будет еще интересоваться? — сочувственно вздыхаю. — Если спишь ночью в полном обмундировании, то, значит, в жизни надо что-то срочно менять. Танька согласно вешает нос. Выходим, сочувственно дышим в унисон: — Я бы поменяла, но мама… Сама понимаешь, если я заявлю, что буду жить отдельно, для нее это станет таким ударом… — А вдруг она обрадуется. — Обрадуется… Для нее трагедия, если я домой ночевать не прихожу. Она меня же до сих пор по утрам будит, постоянно следит, чтобы я руки мыла… Игры, в которые играют взрослые люди. Опять попадаюсь на танькин крючок — «посмотрите, какая я несчастная!» Легкое раздражение от неумения предотвратить соскальзывание в болото чужих комплексов. — Еще мы можем вам предложить… — подскакивает очередная синди. — Ot» yebis\, - вежливо прошу и увлекаю Лярву к бару. День определенно посвящен Дионису. — Чистого! — объявляю дружку, на автомате тянущегося к какому-то клейкому пойлу. Сую задумчивой Таньке. — А где Полина? — растерянно оглядывается. — Мастурбирует в раздевалке, — успокаиваю. Чокаемся и… и чокаемся. Паровоз отправляется до станции Беспробудкино. — Вот ты кто? — допытываюсь. — Художник апполлинийский или художник дионисийский? Художник сновидений или художник похмелья? — А почему она маст… мастур… онанирует? — горько вопрошает Танька, пристально всматриваясь в бармена. — Девочки тоже должны онанировать, — терпеливо объясняю. — Так вот, любой художник является «подражателем», причем он либо аполлинийский художник сновидений, либо — дионисийского похмелья… — А я вот не онанировала, когда была подростком, — гордо заявляет Танька. — Это… это же… стыдно… — Онанировала, — убеждаю. — Онанировала, мастурбировала, дрочила… Дело не в этом, а в том, что в дионисийском состоянии художник преодолевает обычные рамки и ограничения, преступает за грань дозволенного, погружается в бездну забвения… — Дрочила? — переспрашивает Лярва. — Они — дрочат! — указует на бармена. — У нас дрочить нечем — какой-то отросток недоразвитый, перепонка, которую все боятся повредить… — И после такого забвения возвращение в мир обыденности кажется невыносимой мукой! Приходит понимание, что действовать — это такая мерзость, ведь ни один поступок не в силах хоть что-то изменить в вечной сущности вещей… — А вы дрочите? — обращается Танька к бармену. — Простите, мисс…? — Не строй из себя глухомань воспитанную, — взрываюсь, — а то даже на чай не получишь. Тебя же ясно спросили — в кулачок кончаешь? — Н-н-нет, мисс… — Так вот, — продолжаю, — когда же художник подвержен апполинийскому сновидению, то мир дня покрывается пеленой, за которой и происходит рождение мира нового, мира сумерек и ночи, текучего, неуловимого, страшного… Дионисийское похмелье — монолог с самим собой… — Он ведь прямо здесь дрочит! — громким шепетом заявляет Танька. — Смотрит на баб в негляже и дрочит в чашку с кофе, а потом говорит: «Сливки, сливки!» Приступ истерического смеха скручивает и выдавливает непроглоченное пойло на рубаху бармена. Красные пятна расплываются по белой ткани. Черпальщик стоит, расставив руки с шейкерами на манер чучела. Холеное лицо зеленеет. Перегибаюсь через стойку и встречаюсь с глазками давней знакомой. — Застегни ему ширинку и вылезай! — строго приказываю. — Не могу, shibal nom, — шипит Полина, — волосы в замке застряли, pigna. Танька перегибается вслед за мной, долго разглядывает развратное дитя. — Она… она… сама… — лепечет любитель оральных контактов. — Вон там, — говорю, — сидит и курит ее папик. Очень влиятельный в определенных кругах человек. И знаешь, что он с тобой сделает? — черпальщик близок к обмороку, безвольно трепыхает конечностями, пытаясь высвободить зловредное дитя. Дитя же спокойно восседает на полу среди бутылок. — А что он с ним сделает? — вопрошает Танька. Настроение ее резко улучшается. — Убьет? — Смерть — чересчур легкое наказание. Вот что бы ты сделала, если бы застала половозрелого ублюдка, засовывающего свой дрючок за щеку твоей несовершеннолетней дочке? — У меня бы случился инфаркт, — после некоторого раздумья признается Танька. Оглядываюсь на Паппэна. — И не надейся, Maderchod, он мужчина крепкий, — подает голос Полина. — Ну, если бы спросили меня, то я посадила бы такого ублюдка в камеру к озабоченным уркаганам. Sag nanato kard. Лучше нет влагалища, чем очко товарища, и все в таком роде… — Устами ребенка глаголет истина, — поучительно поднимаю палец. — Внемли ей, а не затыкай собственным членом. — Ой! Shashidam too moohat! — дитя дергается и отползает. — На золотой дождь мы не договаривались, bakri chod! Бармен с безумными глазами прижимает руки к паху, брюки намокают, пахнет уриной. — Фу! — Лярва достает баллончик и распыляет дезодорант щедрой струей. — Выходи! — говорю как можно строже, еле сдерживая смех. — Вылезай, паршивица! Паршивица сидит на полу, зажимает низ живота и угрюмо качает головой. — Сгинь! — приказываю несчастному энурэзнику. — Не видишь? Совсем ребенка запугал. Бармен исчезает. Мокрый след ведет в подсобку. Вразвалочку подгребает секьюрити, до этого читавший разгаданные кроссворды — титан местной мысли, властитель дум престарелых дворянок, отоваривающихся в здешнем лабазе: — Какие-то проблемы, дамочки? Нечем расплатиться? — под скошенным лбом мысль движется в единственно верном направлении. — Так, дорогой, — разворачиваюсь, крепко ухватываюсь за галстук гориллоида, — во-первых, у нас нет никаких проблем. Во-вторых, нас, женщин, природа одарила такой штучкой, наличие которой помогает расплатиться по всем счетам и даже с лихвой! И знаешь как она называется, интеллигентный друг? Интеллигентный друг пытается как можно интеллигентнее освободить свою цветастую тряпку, приобретенную наверняка в какой-то блошиной подворотне по цене Дольче Габано, одновременно выдавливая понимающе-похотливую улыбку. — Милый, — ласково треплю по мясистой щеке, — это не то, о чем ты подумал, поэтому не настраивайся на игривый лад. Эта штучка называется — по-кро-ви-тель! Понимаешь? Покровитель. Ну, спонсор по-вашему. У каждой красивой женщины есть спонсор — крутой дядя с крутыми бабками. И чем круче дядя, тем больше красивых женщин он может содержать. «В мире животных» смотришь? Родственничков своих — гориллоидов — видел? У них такая же система — вожак yebyet всех. — Отпусти… — хрипит охранник. Гулстук очень неудачно затянулся. — Ну ты выйдешь оттуда? — ору. Терпение иссякает. — Babo, не могу я! Zoobi! — орет в ответ дитя и разжимает ладони. — Мама дорогая! — вскрикивает Танька. Внизу — все красное. Дитя протекает.
ОВ
Сидим в туалете. Нервно курим, как будто у самих первая менструация. Дитя тихо дышит, сидя на унитазе, заткнув течь времянкой, сооруженной из подручных медицинских средств. — Тебе не надо так переживать, — говорит Танька своим фирменным тоном, которым, как она считает, только и следует разговаривать с провинившимися детьми. Этакая смесь менторства и поддельного интереса. Сразу хочется дать ей в морду. — Это вполне нормальное явление. Ты становишься девушкой. Толкаю раздраженно в бок. — Gger jer! А кем я до этого была? Ilbonnom? — шепчет Полина. Месячные проходят сурово и, судя по всему, девочка обречена до климакса лежать в красные дни календаря на кровати пластом. Бедные муж, любовник, спонсор… — До этого ты была честной давалкой, — прерываю танькины потуги рассказать крыске откуда дети берутся. — И после этого ею останешься. За одним маленьким исключением — если не хочешь залететь, то придется подсесть на таблетки и прочие контрацептивы. Ну и конечно добавятся иные сомнительные радости созревшего организма. — Например? — Наконец-то узнаешь, что такое оргазм. Дитя хмыкает. Морщится. — Inu kuso! Внутри как будто что-то отрывается. Seiri, — жалуется. — Месячные — это расплата женщины за неродившихся детей, — философски замечает Лярва. Иногда и она выдает нечто толковое. — Тогда это — не критические, а самые счастливые дни календаря, — спускаю с поводка мезантропию. — Ну, где они там? Такое впечатление, что в здешнем вертепе ни у одной сучки течки не бывает! — Интересно, а у гермафродитов бывают месячные? — вопрошает Полина. — Бредит, — шепчет Танька. — У каких таких гермафродитов? — Shinjimae, ты порнуху что ли никогда не смотрела, Bouzin? — А при чем тут это? — Там иногда показывают таких… Снаружи как обычные женщины, но с el bicho. Или, наоборот, мужик, но с la cosita. Лярва морщится. — Ты слишком много ругаешься… — Aku henjut mak kau, у меня и так все болит! — Полина морщится, готовится заплакать. Танька обиженно замолкает, но тема гермафродитов ее цепляет. — И что у них? Как? — У кого? — У гер… гермафродитов, — слово произносится как в высшей степени неприличное. Тут же вспоминаю, что когда у Таньки жила жуткая по уродливости мопсиха, то Лярва именовала ее половую принадлежность не иначе как «самка». «Сучка» казалось верхом неприличия. — Так же как и у людей, — объясняю. — Тетя с дядей, дядя с дядей, тетя с тетей. Замечательно, когда природа награждает одновременно и членом и влагалищем. Тогда они могут и давать и брать одновременно. Представляешь? Тут тебе и эякуляция, и кончалово по бабской программе в одном теле. — Врешь! Так не бывает! — Приходи, диск поставлю — в чисто познавательных целях. Могу даже домой дать — вместе с мамой посмотришь. Для бывшего врача весьма познавательно. — Не трогай маму! — щетинится Лярва. — Я сама к тебе приду. — Правильно! — хлопаю ее по плечу. — Культура начинается не с души, а с тела. Зарядим порнушку, голыми в постель залезем, развлечемся. Фаллоимитатор свой не забудь. Кстати, а где ты его от мамы прячешь? Не дай бог, найдет, прокипятить решит. Бледное дитя через силу хихикает. В туалет заглядывает очередная синди: — Мы тут несколько тампонов нашли… и прокладок… Гашу сигарету в умывальнике, принимаю сверток: — Ну что, подружка, будем конопатить течь не по-детски. Полина вертит тампон: — Jilat Totok Kau! Какой он большой! Pelando la banana! А как им пользоваться? — наивность дитя в элементарной женской гигиене ужасает. — Ну… тут вот написано… и нарисовано… Ага, вводишь иппликатор, проталкиваешь тампон… и готово! Дитя захлопывает дверь. Слышится возня и раздраженное шипение. Танька скребется: — Помочь? — Veta a la verga! — Не трогай ее. Пусть сама все делает, — закуриваю очередную и с удовольствием стряхиваю пепел на белоснежную поверхность умывальника. — Не лезет, coos ima selha, — наконец горько сознается Полина. — Тампоны какие-то бракованные! Yoos mik uh! — Как не лезет? — удивляюсь. — Так — не лезет и все. Mamalona! Мне больно! — Ты их правильно вставляешь? Туда? — озабоченно осведомляется Танька. — Открой! — требую. Щелкает замок. — Возьми прокладку. Дитя с кислым видом вертит упаковку: — Это что? Mashiker nekra? Доска для серфинга, Sentako itay?! — Извиняй, подружка, но ничего другого пока предложить не можем. Опускаюсь на колени, прикрепляю к новым трусикам, натягиваю. Полина не возражает, но и не помогает. — Дальше сама, — киваю на только что укупленное обмундирование. Недовольное хрюканье, но черные брюки и блузка надеваются. Alevai eize kelev ya\’anos et ima shelha ve otha gam. Теперь надо кого-нибудь убить, — бурчит. — Это еще зачем? — Leh timzoz… Чтоб не зря в трауре париться! — Юмор — лучшее средство от менструального недомогания, — одобряю. — А теперь — домой и в постельку. На неделю.
Данная страница нарушает авторские права?
|