Егорьев день

Редко это бывает, что прилетают на Пасху ласточки. А в этом году Пасха

случилась поздняя, захватила Егорьев День, и, накануне его, во вторник, к

нам прилетели ласточки. К нам-то во двор не прилетели, негде им прилепиться,

нет у нас высоты, а только слыхал Антипушка на зорьке верезг. Говорят, не

обманет ласточка, знает Егорьев День. И правда: пришел от обедни Горкин и

говорит: у Казанской на колокольне водятся, по-шла работа. А скворцы вот не

прилетели почему-то, пустые торчат скворешни. А кругом по дворам шумят и

шумят скворцы. Горкину неприятно, обидели нас скворцы, - с чего бы это?

Всегда он с опаской дожидался, как прилетать скворцам, загодя говорил

ребятам чистить скворешницы: будут у нас скворцы - все будет хорошо. " А как

не прилетят?.." - спросишь его, бывало, а он молчит. Антипушка воздыхает -

скворцов-то нет: говорит все - " вот и пустота". Отец, за делами, о пустяках

не думает, и то удивился - справился: что-то нонче скворцов не слышно? Да

вот, не прилетели. И запустели скворешницы. Не помнил Горкин: давно так не

пустовали, на три скворешни все хоть в одной да торчат, а тут - как вымело.

Я ему говорю: " а ты купи скворцов и посади в домики, они и будут". - " Нет,

говорит, насильно не годится, сами должны водиться, а так делу не поможешь".

Какому делу? Да вот, скворцам. После уж я узнал, почему к нам скворцы не

прилетели: чуяли пустоту. Поверье это. А, может, и правду чуяли. Собаки

чуют. Наш Бушуй еще с Пасхи стал подвывать, только ему развыться не давали:

то-лько начнет, а его из ведра водой, - " да замолчи ты!..". А скоро и ведра

перестал бояться, все ночи подвывал.

Под Егорьев День к нам во двор зашел парень, в лаптях, в белой вышитой

рубахе, в синих портах, в кафтане внакидку и в поярковой шляпе с петушьим

перышком. Оказалось, - пастухов работник, что против нас, только что из

деревни, какой-то " зубцовский", дальний, откуда приходят пастухи. Пришел от

хозяина сказать, - завтра, мол, коров погонят, пустите ли коровку в стадо.

Марьюшка дала ему пару яиц, а назавтра пообещала молочной яишницей

накормить, только за коровкой бы приглядел. Повела показать корову. Чего-то

пошепталась, а потом, я видел, как она понесла корове какое-то печенье.

Спрашиваю, чего это ей дает, а она чего-то затаилась, секрет у ней. После

Горкин мне рассказал, что она коровке " креста" давала, в благословение, в

Крещенье еще спекла, - печеного " креста", - так уж от старины ведется, чтобы

с телком была.

Накануне Егорьева Дня Горкин наказывал мне не проспать, как на травку

коров погонят, - " покажет себя пастух наш". Как покажет? А вот, говорит,

узнаешь. Да чего узнаю? Так и не сказал.

И вот, в самый Егорьев День, на зорьке, еще до солнышка, впервые в

своей жизни, радостно я услышал, как хорошо заиграл рожок. Это пастух,

который живет напротив, - не деревенский простой пастух, а городской,

богатый, собственный дом какой, - вышел на мостовую пеперед домом и заиграл.

У него четверо пастухов-подручных, они и коров гоняют, а он только играет

для почину, в Егорьев День. И все по улице выходят смотреть-послушать, как

старик хорошо играет. В это утро играл он " в последний раз", - сам так и

объявил. Это уж после он объявил, как поиграл. Спрашивали его, почему так -

впоследок. " Да так... - говорит, - будя, наигрался..." Невесело так сказал.

Сказал уж после, как случилась история...

И все хвалили старого пастуха, так все и говорили: " вот какой

приверженный человек... любит свое дело, хоть и богат стал, и гордый... а

делу уступает". Тогда я всего не понял.

В то памятное утро смотрел и я в открытое окно залы, прямо с теплой

постели, в одеяльце, подрагивая от холодка зари.

Улица была залита розоватым светом встававшего за домами солнца,

поблескивали верхние окошки. Вот, отворились дикие ворота Пастухова двора, и

старый, седой пастух-хозяин, в новой синей поддевке, в помазанных дегтем

сапогах и в высокой шляпе, похожей на цилиндр, что надевают щеголи-шафера на

свадьбах, вышел на середину еще пустынной улицы, поставил у ног на камушкн

свою шляпу, покрестился на небо за нашим домом, приложил обеими руками

длинный рожок к губам, надул толстые розовые щеки, - и я вздрогнул от первых

звуков: рожок заиграл так громко, что даже в ушах задребезжало. Но это было

только сначала так. А потом заиграл тоньше, разливался и замирал. Потом стал

забирать все выше, жальчей, жальчей... - и вдруг заиграл веселое... и мне

стало раздольно-весело, даже и холодка не слышал. Замычали вдали коровы,

стали подбираться помаленьку. А пастух все стоял-играл. Он играл в небо за

вашим домом, словно забыв про все, что было вокруг него. Когда обрывалась

песня, и пастух переводил дыханье, слышались голоса на улице:

- Вот это ма-стер!.. вот доказал-то себя Пахомыч!.. ма-стер... И откуда

в нем духу столько!..

Мне казалось, что пастух тоже это слышит и понимает, как его слушают, и

это ему приятно. Вот тут-то и случилась история.

С Пастухова двора вышел вчерашний парень, который заходил к нам, в

шляпе с петушьим перышком, остановился за стариком и слушал. Я на него

залюбовался. Красив был старый пастух, высокий, статный. А этот был повыше,

стройный и молодой, и было в нем что-то смелое, и будто он слушает старика

прищурясь, - что-то усмешливое-лихое. Так по его лицу казалось. Когда кончил

играть старик, молодец поднял ему шляпу.

- А теперь, хозяин, дай поиграю я... - сказал он, неторопливо

вытаскивая из пазухи небольшой рожок, - послушают твои коровки,

поприучаются.

- Ну, поиграй, Ваня... - сказал старик, - послушаю твоей песни.

Проходили коровы, все гуще, гуще. Старый пастух помахал подручным,

чтобы занимались своим делом, а парень подумал что-то над своей дудочкой,

тряхнул головой - и начал...

Рожок его был негромкий, мягкий. Играл он жалобно, разливное, - не

старикову, другую песню, такую жалостную, что щемило сердце. Приятно,

сладостно было слушать, - так бы вот и слушал. А когда доиграл рожок,

доплакался до того, что дальше плакаться сил не стало, - вдруг перешел на

такую лихую плясовую, пошел так дробить и перебирать, ерзать и

перехватывать, что и сам певун в лапотках заплясал, и старик заиграл

плечами, и Гришка, стоявший на мостовой с метелкой, пустился выделывать

ногами. И пошла плясать улица и ухать, пошло такое... - этого и сказать

нельзя. Смотревшая из окошка Маша свалила на улицу горшок с геранью, так ее

раззадорило, - все смеялись. А певун выплясывал лихо в лапотках, под дудку,

а упала с его плеча сермяга. Тут и произошла история...

Старый пастух хлопнул по спине парня и крикнул на всем народе:

- И откуда у тебя, подлеца, такая душа-сила! Шабаш, больше играть не

буду, играй один!

И разбил свой рожок об мостовую.

Так это всем понравилось!.. Старик Ратников расцеловал и парня, и

старика, и пошли все гурьбой в Митриев трактир - угощать певуна водочкой и

чайком.

Долго потом об этом говорили. Рассказывали, что разные господа

приезжали в наше Замоскворечье на своих лошадях, в колясках даже, -

послушать, как играет чудесный " зубцовец" на свирели.

После Горкин мне пересказывал песенку, какую играл старый пастух, и я

запомнил ту песенку. Это веселая песенка, ее и певун играл, бойчей только.

Вот она:

...Пастух выйдет на лужок.

Заиграет во рожок.

Хорошо пастух играет -

Выговаривает:

Выгоняйте вы скотинку

На зелену луговинку!

Гонят девки, гонят бабы,

Гонят малые ребята,

Гонят стары старики,

Мироеды-мужики

Гонят старые старушки,

Мироедовы женушки,

Гонит Филя, гонит Пим,

Гонит дяденька Яфим,

Гонит бабка, гонит дед,

А у них и кошки нет,

Ни копыта, ни рога,

На двоих одна нога!..

Ну, все-то, все-то гонят... - я Марьюшка наша проводила со двора

свяченой вербой нашу красавицу. И Ратниковы погнали, и Лощенов, и от рынка

бредут коровы, и с Житной, и от Крымка, и от Серпуховки, и с Якиманки, - со

всей замоскворецкой округи нашей. Так от стартины еще повелось, когда была

совсем деревенская Москва. И тогда был Егорьев День, и теперь еще... - будет

в до кончины века. Горкин мне сказывал:

- Москва этот день особь празднует: Святой Егорий сторожит щитом и

копьем Москву нашу... потому на Москве и писан.

- Как на Москве писан?..

- А ты пятак погляди, чего в сердечке у нашего орла-то? Москва писана,

на гербу: сам Святой Егорий... наш, стало быть, московский. С Москвы во всю

Росею пошел, вот откуда Егорьев День. Ему по всем селам-деревням празднуют.

Только вот господа обижаться стали... на коровок.

- Почему обижаться, на коровок?..

- Таки капризные. Бумагу подавали самому генерал-губернатору князю

Долгорукову... воспретить гонять по Москве коров. В " Ведомостях" читали,

скорняк читал. Как это, говорят, можно... Москва - и такое безобразие! чего

про нас англичаны скажут! Коровы у них, скажут, по Кузнецкому Мосту

разгуливают и плюхают. И забодать, вишь, могут. Ну, чтобы воспретил. А наш

князь Долгоруков самый русский, любит старину а написал на их бумаге: " по

Кузнецкому у меня и не такая скотина шляется", - и не воспретил. И все

хвалили, что за коровок вступился.

Скоро опять зашел к нам во двор тот молодой пастух - насчет коровки

поговорить. Горкин чаем его поил в мастерской, мы и поговорили по душам.

Оказалось, - сирота он, тверской, с мальчишек все в пастухах. Горкин не знал

его песенку, он нам слова и насказал. Играть не играл, не ко времени было,

он только утром играл коровкам, а голосом напел, и еще приходил попеть. Ему

наша Маша нравилась, потом узналось. Он и захаживал. И она прибегала

слушать. С Денисом у ней наладилось, а свадьбу отложили, когда с отцом

случилось, в самую Радуницу. И Горкин не знал, чего это Ваня все заходит к

нам посидеть, - думал, что для духовной беседы он. А он тихий такой, как

дите, только высокий и силач, - совсем как Федя-бараночник, душевный,

кроткий совсем, и ему Горкин от Писания говорил, про святых мучеников. Вот

он и напел нам песенку, я ее и запомнил. Откуда она? - я и в книжках потом

не видел. Маленькая она совсем, а на рожке играть - длинная:

Эх, и гнулое ты деревцо-круши-нушка-а-а...

Куды клонишься - так и сло-мишься-а-а...

Эх, и жись моя ты - горькая кручи-нушка-а-а...

Где поклонишься - там и сло-мишься-а-а...

И мало слов, а так-то жалостливо поется.

С того дня каждое утро слышу я тоскливую и веселую песенку рожка.

Впросонках слышу, и радостно мае во сне. И реполов мой распелся, которого я

купил на " Вербе"; правильный оказался, не самочка-обманка. Не с этих ли

песен на рожке стал я заучивать песенки-стишкн из маленьких книжечек

Ступина, и другие, какие любил насвистывать-напевать отец? Помню, очень мне

нравились стишки- - " Ветер по морю гуляет и кораблик подгоняет", и еще -

" Румяной зарею покрылся восток". И вот, этой весной навязалась мне на язык

короткая песенка, - все, бывало, отец насвистывал:

Ходит петух с курочкой,

А с гусыней гусь,

Свинка с поросятками,

А я все томлюсь.

Навязалась и навязалась, не может отвязаться. Я с ней и засьпал, и

вставал, и во сне она слышалась, впросонках, будто этой мой реполов. Горкин

даже смеялся: " ну, потомись маленько... все уж весной томятся". И это

правда. И томятся, и бесятся. Стали у нас лошади беситься, позвали коновала,

он им уши надрезал, крови дурной повыпустил. И Кривой даже выпустил, хоть и

старенькая она: надо, говорит. Стали жуки к вечеру носиться, " майские" -

называются. Гришка одного картузом подшиб, самого первого жука, поглядел,

плюнул и раздавил сапогом, - " ишь, говорит, сволота какая, а тоже

занимается". Ну глупый. Навозные мухи так тучами и ходят, все от них стенки

синие. И, может быть, тоже от весны, отец стал такой веселый, все бегает, по

лестницам через три ступеньки. Никогда не бывал такой веселый, так и машет

чесучовый его пиджак. Подхватит меня, потискает, подкинет под потолок,

обольет флердоранжем, нащиплет щечки и даст гривенничек на гостинцы, так, ни

с чего. И все-то песенки, песенки, все свистит. А постом грустный все был и

тяжелые сны видал.

А тут повалили нам подряды, никогда столько не было. В самый Егорьев

День, на Пасхе, пришло письмо - мост большой строить заказали под Коломной.

И еще, - очень отец был рад, - главный какой-то комитет поручил ему парадные

" места" ставить на Страстной площади, где памятник Пушкина будут открывать.

И в " Ведомостях" напечатали, что будет большое торжество на Троицу, 8 числа

июня, будут открывать Пушкина, памятник там поставлен. Все мы очень

обрадовались - такая честь! Отец комитету написал, что для такого великого

дела барыша не возьмет, а еще и своих приложит, - такая честь! И нам

почетную ложу обещали - Пушкина открывать. А у нас уже знали Пушкина,

сестрицы романцы его пели - про " черную шаль" и еще про что-то. И я его знал

немножко, вычитывал " Птичку Божию". Пропел Горкину, и он похвалил, -

" ничего, говорит, отчетливо".

Пасха поздняя, пора бы и стройку начинать, летний народ придет

наниматься, как уж обыкли, на Фоминой, после Радуницы. Кой-чего с зимниками

начали работать. С зари до зари отец по работам ездит. Бывало, на Кавказке,

верхом, туда-сюда, ветром прямо носится, а на шарабане не поскачешь. А тут,

как на грех, Кавказка набила спину, три недели не подживет. А Стальную

седлать - и душа-то к ней не лежит, злая она, " Кыргыз", да и пуглива,

заносится, в городе с ней опасно. Все-таки отец думает на ней пока поездить,

велел кузнеца позвать, перековал помягче: попробует на днях за город, дачу

снимать поедет для нас под Воронцовым.

На Фоминой много наймут народу, отказа никому не будет. Василь-Василич

с радости закрутил, но к Фоминой оправится. И Горкин ничего, милостиво к

нему: " пусть свое отгуляет, летом будет ему жара".

Вечером Егорьева Дня мы сидим в мастерской, и скорняк сказывает вам про

Егория-Победоносца, Скорняк большой книгочий, все у него святые книги, в

каких-то " Проломных Воротах" покупает, по знакомству. Сегодня принес Горкину

в подарок лист-картинку, старинную, дали ему в придачу за работу староверы.

Цены, говорит, нет картинке, ежели на любителя. Из особого уважения подарил,

- за приятные часы досуга у старинного друга". Горкин сперва обрадовался,

поцеловался даже с скорником. А потом стал что-то приглядываться к

картинке...

Стали мы все разглядывать и видим: написан иа листе, на белом конь, как

по строгому канону пишется, Егорий - колет Змия копием в брюхо чешуйное.

Горкин потыкал пальцем в Егорьеву главку и говорит строго-раздумчиво:

- А почему же сияния святости округ главки нет? Не святая картинка это,

а со-блаз!.. Староверы так не пишут, со-блаз это. Го-споди, что творят!..

И поглядел строго на скорняка. Скорняк бородку подергал - покаялся:

- Прости, Михайла Панкратыч, наклепал я на староверов, хотел приятней

тебе по сердцу... знаю, уважаешь, - по старой вере кто... Это мне книжник

подсунул, - редкость, говорит. А что сияния-святости нету - невдомек, мне,

очень мне понравилось, - тебе, думаю, отнесу на Егорьев День!..

Стали мы читать под картинкой старые слова, церковною печатью; Горкин и

очки надел, и строгой стал. Я ему внятно прочитал, вытягивал слова

вразумительно, а он не верит, бородкой трясет. И скорняк прочитал, а он

опять не верит: " не может, говорит, быть такого... не разрешат законно,

потому это надругательство над Святым! " - и заплевался. А я шепотком себе

еще разок прочитал:

Млад Егорий во бою,

На серу сидя коню,

Колет Змия в...пию.

Понял, - нехорошо написано про Святого. Горкин стал скорняка бранить,

никогда с ним такого не было.

- Это, говорит, стракулисты тебе подсунули! они над Богом смеются и

бонбы кидают... Пушкина вон взорвать грозятся, сказывал Василь-Василич,

смуту чтобы в народе делать! А ты - легковер... а еще книгочий!.. Он это те

подсунул, на соблаз. Святого Воина Егория празднуете... - так вот тебе!

Взял да и разорвал картинку. И стало нам тут страшно.

Посидели-помолчали, и будто нам что грозится, внутри так чуется. Сожгли

картинку на тагане. Горкин руки помыл, дал мне святой водицы и сам отпил. А

скорняк повоздыхал сокрушенно и стал из книжки про Егория нам читать.

...Завелся в пещерах под Злато-Градом страшенный Змий, всех

прохожих-проезжих живьем пожирал, и не было на него управы. И послал к

ихнему царю послов, мурины видом... дабы отдал сейчас за него. Змия,

дочь-царевну, а то, пишет, всех попалю пламем-огием пронзительным, пожалю

жалом язвительным. И стал Злато-Град в великом страхе вопить и молебны о

заступлении петь-служить. И вот, вострубили литавры-трубы, и подъезжает к

тому Злато-Граду светел вьюнош в златых доспехах, на белом коне, и серебряно

копие в деснице. И возвещает светлый вьюнош царю, что грядет избавление

скорби и печали, и...

И вдруг, слышим... - тонкий щемящий вой. Скорняк перестал читать про

Егория, - " что это?.." - спросил шепотком. Слушаем - опять воет. Горкин и

говорит, тоже шепотком: " никак опять наш Бушуй?..." Послушали. Бушуй,

оттуда, от конуры, от каретника. Будто уж это не первый раз: вчера, как

стемнело, повизгивал, а нонче уж подвывает. Никогда не было, чтобы выл.

Бывает, собаки на месяц воют, а Бушуй и на месяц не завывал. А нонче Пасха,

месяца не бывает. Стал я спрашивать, почему это Бушуй воет, к чему бы это?..

- а они ни слова. Так вечер и расстроился. Хотели расходиться, а тут отец

приехал, и слышим - приказывает Гришке - " дай Бушуйке воды, пить, что ль,

просит?,." А Гришка отвечает: " да полна шайка, это он заскучал с чегой-то".

И так это нас расстроило: и картинка эта, подсунута невесть кем, и этот

щемящий вой. Скорняк простился, пошел... и говорит шепотком: " опять,

никак?.." Прислушались мы: " нехорошо как воет... нехорошо".

Страшно было идти темными сенями. Горкин уж проводил меня.