Мартовская капель

...кап... кап-кап... кап... кап-кап-кап...

Засыпая, все слышу я, как шуршит по железке за окошком, постукивает

сонно, мягко - это весеннее, обещающее - кап-кап... Это не скучный дождь,

как зарядит, бывало, на неделю: это веселая мартовская капель. Она вызывает

солнце. Теперь уж везде капель:

Под сосенкой - кап-кап...

Под елочкой - кап-кап...

Прилетели грачи, - теперь уж пойдет, пойдет. Скоро и водополье хлынет,

рыбу будут ловить наметками - пескариков, налимов, - принесут целое ведро.

Нынче снега большие, все говорят; возьмется дружно - поплывет все

Замоскворечье! Значит, зальет и водокачку, и бани станут... будем на

плотиках кататься.

В тревожно-радостном полусне слышу я это, все торопящееся - кап-кап -

Радостнее за ним стучится, что непременно, будет, и оно-то мешает спать.

..кап-кап... кап-кап-кап... кап-кап...

Уже тараторит по железке, попрыгивает-пляшет, как крупный дождь.

Я просыпаюсь под это таратанье, и первая моя мысль -" взялась! ".

Конечно, весна взялась. Протираю глаза спросонок, и меня ослепляет светом.

Полог с моей кроватки сняли, когда я спал, - в доме большая стирка,

великопостная, - окна без занавесок, и такой день чудесный, такой веселый,

словно и нет поста. Да какой уж теперь и пост, если пришла весна. Вон как

капель играет... - тра-та-та-та! А сегодня поедем с Горкиным за Москва-реку,

в самый " город", на грибной рынок, где - все говорят - как праздник.

Защурив глаза, я вижу, как в комнату льется солнце. Широкая золотая

полоса, похожая на новенькую доску, косо влезает в комнату, и в ней суетятся

золотники. По таким полосам, от Бога, спускаются с неба Ангелы, - я знаю по

картинкам. Если бы к нам спустился!

На крашеном полу и на лежанке лежат золотые окна, совсем косые и узкие,

и черные на них крестики скосились. И до того прозрачны, что даже

пузырики-глазочки видны и пятнышки... и зайчики, голубой и красный! Но

откуда же эти зайчики, и почему так бьются? Да это совсем не зайчики, а как

будто пасхальные яички, прозрачные, как дымок. Я смотрю на окно - шары! -

Это мои шары гуляют: вьются за форточкой, другой уже день гуляют: я их

выпустил погулять на воле, чтобы пожили дольше. Но они уже кончились,

повисли и мотаются на ветру, на солнце, и солнце их делает живыми. И так

чудесно! Это они играют на лежанке, как зайчики, - ну, совсем, как

пасхальные яички, только очень большие и живые, чудесные. Воздушные яички, -

я таких никогда не видел. Они напоминают Пасху. Будто они спустились с неба,

как Ангелы.

А блеска все больше, больше. Золотой искрой блестит отдушник. Угол

нянина сундука, обитого новой жестью с пупырчатыми разводами, снежным огнем

горит. А графин на лежанке светится разноцветными огнями. А милые обои...

Прыгают журавли и лисы, уже веселые, потому что весны дождались, - это какие

подружились, даже покумились у кого-то на родинах, - самые веселые обои, И

пушечка моя, как золотая... и сыплются золотые капли с крыши, сыплются

часто-часто, вьются, как золотые нитки. Весна, весна!..

И шум за окном, особенный.

Там галдят, словно ломают что-то. Крики на лошадей и грохот... - не

набивают ли погреба? Глухо доходит через стекла голос Василь-Василича, будто

кричит в подушку, но стекла все-таки дребезжат:

- Эй, смотри у меня, робята... к обеду чтобы..!

Слышен и голос Горкина, как комарик:

- Снежком-то, снежком... поддолбливай!

Да, набивают погреба, спешат. Лед все вчера возили.

Я перебегаю, босой, к окошку, прыгаю на холодный стул, и меня обливает

блеском зеленого-голубого льда. Горы его повсюду, до крыш сараев, до самого

колодца, - весь двор завален. И сизые голубки на нем: им и деваться некуда!

В тени он синий и снеговой, свинцовый. А в солнце - зеленый, яркий. Острые

его глыбы стреляют стрелками по глазам, как искры. И все подвозят, все новые

дровянки... Возчики наезжают друг на дружку, путаются оглоблями, санями,

орут ужасно, ругаются:

- Черти, не напирай!.. Швыряй, не засти!..

Летят голубые глыбы, стукаются, сползают, прыгают друг на дружку,

сшибаются на лету и разлетаются в хрустали и пыль.

- Порожняки, отъезжай... черти!.. - кричит Василь-Василич, попрыгивая

по глыбам. - Стой... который?.. Сорок семой, давай!..

Отъезжают на задний двор, вытирая лицо и шею шапкой; такая горячая

работа, спешка: весна накрыла. Ишь, как спешит капель - барабанит, как

ливень дробный. А Василь-Василич совсем по-летнему - в розовой рубахе и

жилетке, без картуза. Прыгает с карандашиком по глыбам, возки считает.

Носятся над ним голуби, испуганные гамом, взлетают на сараи и опять

опускаются на лед: на сараях стоят с лопатами и швыряют-швыряют снег.

Носятся по льду куры, кричат не своими голосами, не знают, куда деваться. А

солнышко уже высоко, над Барминихиным садом с бузиною, и так припекает через

стекла, как будто лето. Я открываю форточку. Ах, весна!.. Такая теплынь и

свежесть! Пахнет теплом и снегом, весенним душистым снегом. Остреньким

холодочком веет с ледяных гор. Слышу - рекою пахнет, живой рекою!..

В одном пиджаке, без шапки, вскакивает на лед отец, ходит по острым

глыбам, стараясь удержаться: машет смешно руками. Расставил ноги, выпятил

грудь и смотрит зачем-то в небо. Должно быть, он рад весне. Смеется что-то,

шутит с Василь-Василичем, и вдруг - толкает. Василь-Василич летит со льда и

падает на корзину снега, которую везут из сада. На крышах все весело

гогочут, играют новенькими лопатами, -летит и пушится снег, залепляет

Василь-Василича. Он с трудом выбирается, весь белый, отряхивается, грозится,

хватает комья и начинает швырять на крышу. Его закидывают опять. Проходит

Горкин, в поддевочке и шапке, что-то грозит отцу: одеваться велит, должно

быть. Отец прыгает на него, они падают вместе в снег и возятся в общем

смехе. Я хочу крикнуть в форточку... но сейчас загрозит отец, а смотреть в

форточку приятней. Сидят воробьи на ветках, мокрые все, от капель,

качаются... - и хочется покачаться с ними. Почки на тополе набухли. Слышу,

отец кричит:

- Ну, будет баловаться... Поживей-поживей, ребята... к обеду чтоб все

погреба набить, поднос будет!

С крыши ему кричат:

- Нам не под нос, а в самый бы роток попало! Ну-ка, робят, уважим

хозяину, для весны!

...И мы хо-зяину ува-жим,

Ро-бо-теночкой до-ка-жим...

Подхватывают знакомое, которое я люблю: это поют, когда забивают сваи.

Но отец велит замолчать:

- Ну, не время теперь, ребята... пост!

- Огурчики да копустку охочи трескать, в без песни поспеете! -

поокивает Василь-Василич.

Кипит работа: грохаются в лотки ледяные глыбы, сказываются корзины

снега, позвякивает ледянка-щебень - на крепкую засыпку. Глубокие погреба

глотают и глотают. По обталому грязному двору тянется белая дорога от

салазок, ярко белеют комья.

- Гляди... там!.. - кричат где-то, над головой.

Я вижу, как вскакивает на глыбы Горкин, грозясь кому-то, - и за окном

темнеет в шипящем шорохе. Серой сплошной завесой валятся снеговые комья, и

острая снеговая пыль, занесенная ветром в форточку, обдает мне лицо и шею.

Сбрасывают снег с дома! Сыплется густо-густо, будто пришла зима. Я

соскакиваю с окна и долго смотрю-любуюсь: совсем метель, даже не видно

солнца, - такая радость!

К обеду - ни глыбы льда, лишь сыпучие вороха осколков, скользкие

хрустали в снежку. Все погреба набиты. Молодцам поднесли по шкалику, и,

разогревшиеся с работы, мокрые и от снега, и от пота, похрустывают они на

воле крепкими, со льду, огурцами, белыми кругами редьки, залитой конопляным

маслом, заедают ломтями хлеба, - словно снежком хрустят. Хоть и Великий

Пост, но и Горкин не говорит ни слова: так уж заведено, крепче ледок

скипится. Чавкают в тишине на бревнах, на солнышке, слушают, как идет

капель. А она уже не идет, а льется. В самый-то раз поспели: поест снежок.

- Горы какие были... а все упрятали!

Спрятались в погреба все горы. Ну, будто в сказке: Василиса-Премудрая

сказала.

Ржут по конюшням лошади, бьют по стойлам. Это всегда - весной. Вон уж и

коновал заходит, цыган Задорный, страшный с своею сумкой, - кровь лошадям

бросать. Ведет его кучер за конюшни, бегут поглядеть рабочие. Меня не

пускает Горкин: не годится на кровь глядеть.

По завеянному снежком двору бродят куры и голуби, выбирают присыпанный

лошадьми овес. С крыш уже прямо льет, и на заднем дворе, у подтаявших

штабелей сосновых, начинает копиться лужа - верный зачин весны. Ждут ее - не

дождутся вышедшие на волю утки: стоят и лущат носами жидкий с воды снежок,

часами стоят на лапке. А невидные ручейки сочатся. Смотрю и я: скоро на

плотике кататься. Стоит и Василь-Василич, смотрит и думает, как с ней быть.

Говорит Горкину:

- Ругаться опять будет, а куда ее, шельму, денешь! Совсюду в ее текет,

так уж устроилось. И на самом-то на ходу... передки вязнут, досок не

вывезешь. Опять, лешая, набирается!..

- И не трожь ее лучше, Вася... - советует и Горкин. - Спокон веку она

живет. Так уж тут ей положено. Кто ее знает... может, так, ко двору

прилажена!.. И глядеть привычно, и уточкам разгулка...

Я рад. Я люблю нашу лужу, как и Горкин. Бывало, сидит на бревнышках,

смотрит, как утки плещутся, плавают чурбачки.

- И до нас была, Господь с ней... оставь.

А Василь-Василич все думает. Ходит в крякает, выдумать ничего не может:

совсюду стек! Подкрякивают ему и утки: так-так... так-так... Пахнет от них

весной, весеннею теплой кислотцою... Потягивает из-под навесов дегтем: мажут

там оси и колеса, готовят выезд. И от согревшихся штабелей сосновых острою

кислотцою пахнет, и от сараев старых, и от лужи, - от спокойного старого

двора.

- Была как - пущай и будет так! - решает Василь-Василич. - Так и скажу

хозяину.

- Понятно: так и скажи: пущай ее остается так.

Подкрякивают и утки, радостные, - так-так... так-так... И капельки с

сараев радостно тараторят наперебой - кап-кап-кап... И во всем, что ни вижу

я, что глядит на меня любовно, слышится мне - так-так. И безмятежно

отстукивает сердце - так-так...