Розговины

- Поздняя у нас нонче Пасха, со скворцами, - говорит мне Горкин, - как

раз с тобой подгадали для гостей. Слышь, как поклычивает?..

Мы сидим на дворе, на бревнах, и, подняв головы, смотрим на новенький

скворешник. Такой он высокий, светлый, из свеженьких дощечек, и такой яркий

день, так ударяет солнце, что я ничего не вижу, будто бы он растаял, -

только слепящий блеск. Я гляжу в кулачок и щурюсь. На высоком шесте, на

высоком хохле амбара, в мреющем блеске неба, сверкает домик, а в нем -

скворцы. Кажется мне чудесным: скворцы, живые! Скворцов я знаю, в клетке у

нас в столовой, от Солодовкина, - такой знаменитый птичник, - но эти

скворцы, на воле, кажутся мне другими. Не Горкин ли их сделал? Эти скворцы

чудесные.

- Это твои скворцы? - спрашиваю я Горкина.

- Какие мои, вольные, божьи скворцы, всем на счастье. Три года не

давались, а вот на свеженькое-то и прилетели. Что такой, думаю, нет и нет!

Дай, спытаю, не подманю ли... Вчера поставили - тут как тут.

Вчера мы с Горкиным " сняли счастье". Примета такая есть: что-то

скворешня скажет? Сняли скворешник старый, а в нем подарки! Даже и Горкин не

ожидал: гривенник серебряный и кольцо! Я даже не поверил. Говорю Горкину:

- Это ты мне купил для Пасхи? Он даже рассердился, плюнул.

- Вот те Христос, - даже закрестился, а он никогда не божится, - что я,

шутки с тобой шучу! Ему, дурачку, счастье Господь послал, а он еще

ломается!.. Скворцы сколько, может, годов, на счастье тебе старались, а

ты...

Он позвал плотников, сбежался весь двор, и все дивились: самый-то

настоящий гривенничек и медное колечко с голубым камушком. Стали просить у

Горкина, Трифоныч давал рублик, чтобы отдал для счастья, и я поверил. Все

говорили, что это от Бога счастье. А Трифоныч мне сказал:

- Богатый будешь и скоро женишься. При дедушке твоем тоже раз нашли в

скворешне, только крестик серебряный... через год и помер! Помнишь, Михал

Панкратыч?

- Как не помнить. Мартын-покойник при мне скворешню снимал, а Иван

Иваныч, дедушка-то, и подходит... кричит еще издаля: " чего на мое счастье? "

Мартын-плотник выгреб помет, в горсть зажал и дает ему - " все - говорит -

твое тут счастье! ". Будто в шутку. А тот рассерчал, бросил, глядь - крестик

серебряный! Так и затуманился весь, задумался... К самому Покрову и помер. А

Мартын ровно через год, на третий день Пасхи помер. Стало быть, им обоим

вышло. Вытесали мы им по крестику.

Мы сидим на бревнах и слушаем, как трещат и скворчат скворцы, тукают

будто в домике. Горкин нынче совсем веселый. Река уж давно прошла, плоты и

барки пришли с верховьев, нет такой снетки к Празднику, как всегда, плошки и

шкалики для церкви давно залиты и установлены, народ не гоняют зря, во дворе

чисто прибрано, сады зазеленели, погода теплая.

- Пойдем, дружок, по хозяйству чего посмотрим, распорядиться надо.

Приходи завтра на воле разговляться. Пять годов так не разговлялись. Как

Мартыну нашему помереть, в тот год Пасха такая же была, на травке... Помни,

я тебе его пасошницу откажу, как помру... а ты береги ее. Такой никто не

сделает. И я не сделаю.

- А ты ведь самый знаменитый плотник-филЈнщик, и папаша говорит...

- Нет, куда! Наш Мартын самому государю был известен... песенки пел

топориком, царство небесное. И пасошницу ту сам тоже топориком вырезал, и

сады райские, и винограды, и Христа на древе... Погоди, я те расскажу, как

он помирал... Ах, " Мартын-Мартын, покажи аршин! " - так все и называли. А

потому. После расскажу, как он государю Александру Миколаичу чудеса свои

показал. А теперь пойдем распоряжаться.

Мы проходим в угол двора, где живет булочник Воронин, которого называют

и Боталов. В сарае, на погребице, мнут в глубокой кадушке творог. Мнет сам

Воронин красными руками, толстый, в расстегнутой розовой рубахе. Медный

крестик с его груди выпал из-за рубахи и даже замазан творогом. И лоб у

Воронина в твороге, и грудь.

- Для наших мнешь-то? - спрашивает Горкин. - Мни, мни... старайся. Да

изюмцу-то не скупись - подкидывай. На полтораста душ, сколько тебе навару

выйдет! Да сотню куличиков считай. У нас не как у Жирнова там, не калачами

разгавливаемся, а ешь по закону, как указано. Дедушка его покойный как

указал, так и папашенька не нарушает.

- Так и надо... - кряхтя, говорит Воронин и чешет грудь. Грудь у него

вся в капельках. - И для нашей торговли оборот, и всем приятно. Видишь,

сколько изюмцу сыплю, как мух на тесте!

Горкин потягивает носом, и я потягиваю. Пахнет настоящей пасхой!

- А чего на розговины-то еще даете? - спрашивает Воронин. - Я своим

ребятам рубца купил.

- Что там рубца! Это на закуску к водочке. Грудинки взял у Богачева три

пудика, да студню заготовили от осьми быков, во как мы! Да лапша будет, да

пшенник с молоком. Наше дело тяжелое, нельзя. Землекопам особая добавка,

ситного по фунту на заедку. Кажному по пятку яичек, да ветчинки передней, да

колбасники придут с прижарками, за хозяйский счет... все по четверке съедят

колбаски жареной. Нельзя. Праздник. Чего поешь - в то и сроботаешь. К нам и

народ потому ходко идет, в отбор.

- Ты уж такой заботливый за народ-то, Михал Панкратыч... без тебя плохо

будет. Слыхал, в деревню собираешься на покой? - спрашивает Воронин.

- Давно сбираюсь, да... сорок вот седьмой год живу. Ну, пойдем.

Горкин сегодня причащался и потому нарядный. На нем синий казакинчик и

сияющие козловые сапожки. На бурой, в мелких морщинках, шее розовый

платочек-шарфик. Маленькое лицо, сухое, как у угодничков, с реденькой и

седой бородкой, светится, как иконка. " Кто он будет? " - думаю о нем: -

" свято-мученик или преподобный, когда помрет? " Мне кажется, что он

непременно будет преподобный, как Сергий Преподобный: очень они похожи.

- Ты будешь преподобный, когда помрешь? - спрашиваю я Горкина.

- Да ты сдурел! - вскрикивает он в крестится, и в лице у него испуг. -

Меня, может, и к раю-то не подпустят... О, Господи... ах ты, глупый, глупый,

чего сказал. У меня грехов...

- А тебя святым человеком называют! И даже Василь-Василич называет.

- Когда пьяный он... Не надо так говорить. Большая лужа все еще в

полдвора. По случаю Праздника настланы по ней доски на бревнышках и сделаны

перильца, как сходы у купален. Идем по доскам и смотримся. Вся голубая лужа,

и солнце в ней, и мы с Горкиным, маленькие как куколки, и белые штабели

досок, и зеленеющие березы сада, и круглые снеговые облачка.

- Ах, негодники! - вскрикивает вдруг Горкин, тыча на лужу пальцем. -

Нет, это я дознаюсь... ах, подлецы-негодники! Разговелись загодя, подлецы!

Я смотрю на лужу, смотрю на Горкина.

- Да скорлупа-то! - показывает он под ноги, и я вижу яичную красную

скорлупу, как она светится под водой.

На меня веет Праздником, чем-то необычайно радостным, что видится мне в

скорлупе, - светится до того красиво! Я начинаю прыгать.

- Красная скорлупка, красная скорлупка плавает! - кричу я.

- Вот, поганцы... часу не дотерпеть! - говорит грустно Горкин. - Какой

же ему Праздник будет, поганцу, когда... Ондрейка это, знаю разбойника. Весь

себе пост изгадил... Вот ты умник, ты дотерпел, знаю. И молочка в пост не

пил, небось?

- Не пил... - тихо говорю я, боясь поглядеть на Горкина, и вот, на

глаза наплывают слезы, и через эти слезы радостно видится скорлупка.

Я вспоминаю горько, что и у меня не будет настоящего Праздника. Сказать

или не сказать Горкину?

- Вот умница... и млоденец, а умней Ондрейки-ду-рака, - говорит он,

поокивая. - И будет тебе Праздник в радость.

Сказать, сказать! Мне стыдно, что Горкин хвалит, я совсем не могу

дышать, и радостная скорлупка в луже словно велит сознаться. И я сквозь

слезы, тычась в коленки Горкину, говорю:

- Горкин... я... я... я съел ветчинки...

Он садится на корточки, смотрит в мои глаза, смахивает слезинкн

шершавым пальцем, разглаживает мне бровки, смотрит так ласково...

- Сказал, покаялся... и простит Господь. Со слезкой покаялся... и нет

на тебе греха.

Он целует мне мокрый глаз. Мне легко. Радостно светится скорлупка.

О, чудесный, далекий день! Я его снова вижу, и голубую лужу, и новые

доски мостика, и солнце, разлившееся в воде, и красную скорлупку, и желтый,

шершавый палец, ласково вытирающий мне глаза. Я снова слышу шорох еловых

стружек, ход по доскам рубанков, стуки скворцов над крышей и милый голос:

- И слезки-то твои сладкие... Ну, пойдем, досмотрим. Под широким

навесом, откуда убраны сани и телеги, стоят столы. Особенные столы - для

Праздника. На новых козлах положены новенькие доски, струганные двойным

рубанком. Пахнет чудесно елкой - доской еловой. Плотники, в рубахах, уже

по-летнему, достругивают лавки. Мои знакомцы: Левон Рыжий, с подбитым

глазом, Антон Кудрявый, Сергей Ломакин, Ондрейка, Васька...

- В отделку. Михал Панкратыч, - весело говорит Антон и гладит шершаво

доски. - Теперь только розговины давай.

И Горкин поглаживает доски, и я за ним. Прямо - столы атласные.

- Это вот хорошо придумал! - весело вскрикивает Горкин, - Ондрюшка?

- А то кто ж? - кричит со стены Ондрейка, на лесенке. - Называется -

траспарат: Значит - Христос Вос-кресе, как на церкве.

На кирпичной стене навеса поставлены розовые буквы - планки. И не

только буквы, а крест, и лесенка, и копье.

- Знаю, что ты мастер, а... кто на луже лупил яичко? а?.. Ты?

- А то кто ж! - кричит со стены Ондрейка. - Сказывали, теперь можно...

- Сказывали... Не дотерпел, дурачок! Ну, какой тебе будет Праздник!

Э-эх, Ондрейка-Ондрейка...

- Ну, меня Господь простит. Я вон для Него поработал.

- Очень ты Ему нужен! Для души поработал, так. Господь с тобой, а

только что не хорошо - то не хорошо.

- Да я перекрещемшись, Михал Панкратыч!

Солнце, трезвон и гомон. Весь двор наш - Праздник. На розовых и

золотисто-белых досках, на бревнах, на лесенках амбаров, на колодце, куда ни

глянешь, - всюду пестрят рубахи, самые яркие, новые, пасхальные: красные,

розовые, желтые, кубовые, в горошек, малиновые, голубые, белые, в поясках.

Непокрытые головы блестят от масла. Всюду треплются волосы враскачку -

христосуются трижды. Гармошек нет. Слышится только чмоканье. Пришли рабочие

разговляться и ждут хозяина. Мы разговлялись ночью, после заутрени и обедни,

а теперь - розговины для всех.

Все сядем за столы с народом, под навесом, так повелось " то древности",

объяснил мне Горкин, - от дедушки. Василь-Василич Косой, старший приказчик,

одет парадно. На сапогах по солнцу. Из-под жилетки - новая, синяя, рубаха,

шерстяная. Лицо сияет, и видно в глазу туман. Он уже нахристосовался как

следует. Выберет плотника или землекопа, всплеснет руками, словно лететь

собрался, и облапит:

- Ва-ся!.. Что же не христосуешься с Василь-Василичем?.. Старого не

помню... ну?

И все христосуется и чмокает. И я христосуюсь. У меня болят губы, щеки,

но все хватают, сажают на руки, трут бородой, усами, мягкими, сладкими

губами. Пахнет горячим ситцем, крепким каким-то мылом, квасом и деревянным

маслом. И веет от всех теплом. Старые плотники ласково гладят по головке,

суют яичко. Некуда мне девать, и я отдаю другим. Я уже ничего не разбираю:

так все пестро и громко, и звон-трезвон. С неба падает звон, от стекол, от

крыш и сеновалов, от голубей, с скворешни, с распушившихся к Празднику

берез, льется от этих лиц, веселых и довольных, от режущих глаз рубах и

поясков, от новых сапог начищенных, от мелькающих по рукам яиц, от

встряхивающихся волос враскачку, от цепочки Василь-Василича, от звонкого

вскрика Горкина. Он всех обходит по череду и чинно. Скажет-вскрикнет

" Христос Воскресе! " - радостно-звонко вскрикнет - и чинно, и трижды чмокнет.

Входит во двор отец. Кричит:

- Христос Воскресе, братцы! С Праздником! Христосоваться там будем.

Валят толпой к навесу. Отец садится под " траспарат". Рядом Горкин и

Василь-Василич. Я с другой стороны отца, как молодой хозяин. И все по ряду.

Весело глазам: все пестро. Куличи и пасхи в розочках, без конца. Крашеные

яички, разные, тянутся по столам, как нитки. Возле отца огромная корзина, с

красными. Христосуются долго, долго. Потом едят. Долго едят и чинно. Отец

уходит. Уходит и Василь-Василич, уходит Горкин. А они все едят. Обедают. Уже

не видно ни куличей, ни пасочек, ни длинных рядов яичек: все съедено. Земли

не видно, - все скорлупа цветная. Дымят и скворчат колбасники, с черными

сундучками с жаром, и все шипит. Пахнет колбаской жареной, жирным рубцом в

жгутах. Привезенный на тачках ситный, великими брусками, съеден. Землекопы и

пильщики просят еще подбавить. Привозят тачку. Плотники вылезают грузные, но

землекопы еще сидят. Сидят и пильщики. Просят еще добавить. Съеден молочный

пшенник, в больших корчагах. Пильщики просят каши. И - каши нет. И последнее

блюдо студня, черный великий противень, - нет его. Пильщики говорят: будя! И

розговины кончаются. Слышится храп на стружках. Сидят на бревнах, на

штабелях. Василь-Василич шатается и молит:

- Робята... упаси Бог... только не зарони!.. Горкин гонит со штабелей,

от стружек: ступай на лужу! Трубочками дымят на луже. И все - трезвон. Лужа

играет скорлупою, пестрит рубахами. Пар от рубах идет. У высоченных качелей,

к саду, начинается гомозня. Качели праздничные, поправлены, выкрашены

зеленой краской. К вечеру тут начнется, придут с округи, будет азарт

великий. Ондрейка вызвал себе под пару паркетчика с Зацепы, кто кого?

Василь-Василич с выкаченным, напухшим глазом, вызывает:

- Кто на меня выходит?.. Давай... скачаю!..

- Вася, - удерживает Горкин, - и так качаешься, поди выспись.

Двор затихает, дремлется. Я смотрю через золотистое хрустальное яичко.

Горкин мне подарил, в заутреню. Все золотое, все: и люди золотые, и серые

сараи золотые, и сад, и крыши, и видная хорошо скворешня, - что принесет на

счастье? - и небо золотое, и вся земля. И звон немолчный кажется золотым мне

тоже, как все вокруг.