💸 Как сделать бизнес проще, а карман толще?

Тот, кто работает в сфере услуг, знает — без ведения записи клиентов никуда. Мало того, что нужно видеть свое раписание, но и напоминать клиентам о визитах тоже. Проблема в том, что средняя цена по рынку за такой сервис — 800 руб/мес или почти 15 000 руб за год. И это минимальный функционал. Нашли самый бюджетный и оптимальный вариант: сервис VisitTime.
⚡️ Для новых пользователей первый месяц бесплатно. А далее 290 руб/мес, это в 3 раза дешевле аналогов. За эту цену доступен весь функционал: напоминание о визитах, чаевые, предоплаты, общение с клиентами, переносы записей и так далее.
✅ Уйма гибких настроек, которые помогут вам зарабатывать больше и забыть про чувство «что-то мне нужно было сделать».
Сомневаетесь? нажмите на текст, запустите чат-бота и убедитесь во всем сами!

Глава 7 Вранье без романа

О Есенине писали много и многие. Но никакая ложь «друзей» не может сравниться с той гнусностью, какую сотворил лучший друг — Анатолий Мариенгоф. Для примера процитирую читателю небольшой отрывок из романа «Без вранья» (глава 14, «Плакать хочется»), может быть, наиболее яркий, а потому наиболее гнусный, который был отвергнут за вранье всеми, кто хоть сколько-нибудь знал Есенина.

«Сергей втащил свои шкафы-чемоданы и, пошатываясь не только от их тяжести, сказал:

— Вот, Толя, к тебе привез. От воров.

— От каких, Сережа, воров? Кто ж эти воры? Где они?

— Все! Все воры! Кругом воры! Кругом!.. Ванька Приблудный вор! Наседкин вор! Сестры — воровки! Пла-а-кать хочется.

(…) Поднимает крышку. В громадном чемодане мятой грязной кучей лежат — залитые вином шелковые рубашки, разорванные по швам перчатки, галстуки, платки носовые, кашне и шляпы в бурых пятнах.

А ведь Есенин был когда-то чистюлей! Подолгу плескался в медном тазу для варенья, заменявшем ванну, или под ледяным краном. Сам гладил галстук и стирал рубашку, если запаздывала прачка…

— Вот все, что нажил великий русский поэт за целую жизнь!..

Он говорил неправду, зная это: жалкое содержимое чемодана куплено на деньги Дункан, которая и десять тысяч долларов считала мусором.

— Я, знаешь ли, по три раза в день проверяю… Сволочи! Опять шелковую рубашку украли… И два галстука…

— Обсчитался, наверно. Замки-то на твоем «кофере» прехитрые. Как тут украсть?

— Подделали! Подделали ключи-то! Воры! Я потому к тебе и привез. Храни, Толя! Богом молю, храни! И в комнату… ни-ни! Не пускай, не пускай эту мразь! Дай клятву!

Не совладев с раздражением, я резко спрашиваю:

— Кто подделал? Какую клятву? Кого не пускать?

— Ваньку Приблудного! Наседкина! Петьку! Сестер! Воры! Воры! По миру меня пустят… Плакать хочется…

Сжавшись в комочек, Никритина шепчет мне на ухо, с болью, с отчаянием, со слезами на глазах:

— Сережа сошел с ума.

— Не выдумывай, Нюша… не выдумывай… На него ужасно действует водка… Проклятая медицина! Даже от этого вылечить не могут.

Обдавая водочным духом, Есенин целует меня, целует Никритину и, пошатываясь, уходит со словами: «Пла-а-кать хочется».

Да, действительно хочется плакать».

Мариенгоф в конце жизни высказал обиду, что в 1955 году «наши редакторы, литературные невежды и хамы вроде Чагина, вычеркивают из книг Есенина его посвящения мне». А, мол, когда-то «мы жили с Есениным вместе… Писали за одним письменным столом, паровое отопление не работало — спали в одной постели, согревая друг друга; все тяготы лишений, голода перенесли вместе».

«Невежды» и «хамы» (Чагин и Софья Толстая) вычеркнули из книг посвящения, как вычеркнул «друзей» из своей жизни Есенин. Да и было за что. «В грязном стойле Шершеневича, — по словам Бориса Лавренева, — поэтическая братия стряпает все то, что эхом отдается на другом континенте и прокатится по всему миру».

Мариенгоф утверждает: «Есенин уехал с Пречистенки надломленным, а вернулся из своего свадебного путешествия по Европе и обеим Америкам безнадежно сломанным». И в лад с Троцким добавляет: «другим» человеком. Какой смысл вложил, — понятно из вышеприведенной сцены с заграничным барахлом.

Только вот не являлся Есенин к Мариенгофу по возвращении! Уже хотя бы потому, что самого Мариенгофа не было в Москве. Сидел Мариенгоф с семьей у моря и ждал… Нет, не погоды. Погода была, не было денег на обратную дорогу. Всем друзьям разослал SOS о помощи. И помощь пришла, только не от тех, к кому обращался. Помощь пришла от Есенина. Сергей выслал щедро — целую сотню. Мариенгоф прыгал от радости, целовал жену и сына, теперь, имея такую сумму, не торопился в Москву, предпочитая еще понежиться у моря. А возвращался в отдельном купе мягкого вагона, накупив разных подарков и новую колыбель для сына.

И, как видим, потом «отблагодарил» своего щедрого друга, что и возмутило всех его современников, знавших всю эту историю.

О том, как было в действительности, Мариенгоф запамятовал. Вспомнила его супруга, Анна Борисовна Никритина (воспоминания не опубликованы):

«1923 год, август. Мы в Одессе, у нас сын. Мы без денег, в долгах. И вдруг телеграмма от Есенина и деньги: выезжайте немедленно!

Как он почувствовал, что мы без средств? — не знаю… Но радости нашей не было конца.

Мы кладем своего месячного сына в чемодан без верхней крышки — это у нас что-то вроде коляски — и едем в Москву. В Москву на встечу с Сережей!»

Илья Шнейдер тоже вспомнил об этих злополучных чемоданах, но совсем иначе, чем Мариенгоф. Вот его рассказ о том, что было с Есениным после отъезда Айседоры в Кисловодск на гастроли: «Есенин ночью вернулся с целой компанией, которая к утру исчезла вместе с Есениным, сильно облегчившим свои чемоданы: он щедро раздавал случайным спутникам все, что попадало под руку. На следующий день Есенин пришел проститься — чемоданы были почему-то обвязаны веревками.

— Жить тут один не буду. Перееду обратно в Богословский — ответил он на мой вопрошающий взгляд.

— А что за веревки? Куда девались ремни?

— А черт их знает! Кто-то снял.

И он ушел. Почти навсегда».

По-другому рассказала и Мэри Дести:

«Сергей привез в Россию из поездки множество костюмов, пар обуви, плащей, пальто, шелковых рубашек, пижам и массу денег, и все это он собирался расшвыривать, как сумасшедший, своим приятелям…

(…) Вышло так, что Мариенгофу и многочисленным приятелям Сергея много что перепало из бесчисленных костюмов, обуви, в общем всего гардероба Сергея, с которым он вернулся и который так щедро раздавал, что в конце концов остался ни с чем».

А кому всегда служил Мариенгоф, видно из его слов:

«Первые недели я жил в Москве у своего двоюродного брата Бориса (по семейному Боб) во втором доме Советов (гостиница «Метрополь»). При входе матрос с винтовкой, вход по пропускам… В первый же день пришел (…) Бухарин… В тот же вечер решилась моя судьба. Через два дня я уже сидел за большим столом ответственного литературного секретаря издательства ВЦИК».

В раннем творчестве Мариенгоф призывал к массовому террору:

Святость хлещем свистящей нагайкой…

И хилое тело Христа на дыбе

Вздыбливаем в Чрезвычайке.

И хотя Есенин сам допускал выпады против религии на раннем этапе революции — их расхождения были видны невооруженным взглядом. Вот мнение критика Львова-Рогачевского:

«Никакая каторга с ее железными цепями не укрепит и не свяжет этих заклятых врагов не на жизнь, а на смерть. Сам же Мариенгоф проводит резкую непереходимую черту между творчеством обоих мнимых друзей».

Зинаида Райх и Айседора Дункан не любили Мариенгофа, он их тоже. Мариенгофа не любили и в Константиново. Александр Никитич на вопрос жены Татьяны Федоровны (отец и мать Сергея) ответил:

— Мерин-Гоф? Ничего, кормится он, видно, около нашего Сергея.

Дочь Есенина и 3. Райх, Татьяна Сергеевна в разрыве отношений родителей винит Мариенгофа, которого Зинаида Николаевна «не переваривала»: «О том, как Мариенгоф относился к ней, да и вообще к большинству окружающих, можно судить по его книге «Роман без вранья».

С этим нельзя не согласиться.

Что собой представлял А. Мариенгоф, читатель поймет хотя бы из этого небольшого эпизода.

В Москве он поселился со своим гимназическим товарищем Малабухом (Григорий Колобов) в квартире одного инженера. У инженера была старая мать, которая подсматривала и подслушивала, заподозрив в них тайных агентов правительства.

(Впрочем, они и были таковыми).

«Тогда-то и порешили мы сократить остаток дней ее бренной жизни. Способ, избранный нами, поразил бы своей утонченностью прозорливый ум основателя иезуитского ордена» («Роман без вранья» гл. III).

Такой иезуитский утонченный способ находит Мариенгоф и в литературе: одним ударом уничтожить нескольких есенинских друзей, а самому при этом остаться сторонним наблюдателем. Вот его отзыв о Пимене Карпове и Петре Орешине: «Жизнь у них была дошлая… Петька в гробах спал… Пимен лет 10 зависть свою жрал… Ну и стали, как псы, которым хвосты рубят, чтобы за ляжки кусали (…) Есенин рассвирепел: «А талантишка-то на пятачок сопливый (…), ты попомни, Анатолий, как шавки за мной пойдут… подтявкивать будут». Еще большая ненависть к Клюеву: «В патоке яд, не пименовскому чета, и желчь не орешинская».

Такую ненависть и злобу обрушивает Мариенгоф на головы есенинских друзей, но эту злобу он вкладывает в уста Есенина. Мол, это он так отзывается о своих друзьях. Нет, Есенин не был бы Есениным, если б позволил себе так говорить о людях вообще, а о друзьях в особенности. Чтоб убедиться в этом, достаточно прочитать душевные воспоминания о Есенине Петра Орешина, написанные с огромной любовью и доброжелательством.

«Есенин во всем был прост и деликатен», но «пожалуй, наибольшее расположение питал к Петру Орешину. Их связывало многое и в прошлом, и в настоящем», — это слова Василия Наседкина, к ним стоит прислушаться.

Кто же, по мнению Мариенгофа, «распространяет» клевету о Есенине? Давайте послушаем:

«Шнейдер поторопился жениться на некрасивой Ирме Дункан, приемной дочери Изадоры, чтобы разъезжать по Европе и обеим Америкам в таких же моднейших щегольских пиджаках, как Есенин. Но… не вышло. И вот он, сидя на Пречистенке в опустевшем особняке, захлебывается желчью.

(…) Слова, как блохи продолжают прыгать с языка:

— Сергей Александрович только и мечтал греметь на оба полушария, как лорд Байрон. Шнейдер хихикает, демонстрируя целую кипу газет, журналов, Есенин в них существует только как молодой супруг знаменитой босоножки Айседоры Дункан.

В далеком детстве жирная коричневая пенка в молоке вызывала у меня физическое отвращение. До судорог в горле!

Теперь такое отвращение вызывает этот администратор».

Сцена написана так ярко и образно, что у читателя и впрямь остается впечатление, что это Шнейдер виноват в распространении смрада и чада. Но чадит-то Мариенгоф!

В главе «Мартышка» Мариенгоф описывает «мальчишник». Разговор, помеченный концом осени 1922 г., идет о предстоящ; ей женитьбе на Никритиной, о том, как женщины разбивают мужскую дружбу. Шершеневич советует за это женщин душить или, как людоеды, съедать своих жен. «А через 3 месяца 31 декабря 1922 года я женился». В главе действуют; «жирный гном Рюрик Ивнев, Шершеневич, М.Л., критик Л.Б. и Есенин. Есенин при этом «лихо свистнул, заложив в рот четыре пальца».

Есенин уехал с Айседорой Дункан в мае 1922 г., а вернулся в августе 1923. Следовательно, его не было ни на «мальчишнике», ни на свадьбе Мариенгофа. Это знали все, забыть это Мариенгоф не мог. Ну, допустим, это мелочь. Дальше — больше. По Мариенгофу:

«К отцу, к матери, к сестрам (обретавшимся тогда в селе Константинове Рязанской губернии) относился Есенин с отдышкой от самого живота, как от тяжелой клади.

Денег в деревню посылал мало, скупо, и всегда при этом злясь и ворча. Никогда по своему почину, а только после настойчивых писем, жалоб и уговоров (…) начинал советоваться, как быть с сестрами — брать в Москву учиться или нет (…) Может быть, и насовсем оставить в деревне (…), мало-де радости трепать юбки по панелям и делать аборты.

— Пусть уж лучше хлев чистят да детей рожают.

(…) Сестер же своих не хотел везти в город, чтобы, став «барышнями», они не обобычнили его фигуры. Для цилиндра, смокинга и черной крылатки (о которых тогда уже он мечтал) каким превосходным контрастом должен был послужить зипун и цветистый ситцевый платок на сестрах, корявая соха отца и матери подойник».

Напомню, что во всех письмах из-за границы Есенин просил Анатолия помочь материально Кате, которая жила и училась в Москве и была на иждивении Сергея. Помочь ей сам не мог по условиям того времени. Очень беспокоился о сестре. Но ни разу Мариенгоф не откликнулся на просьбу друга. После отъезда Сергея ей перестали давать и ту долю, которая причиталась от «Стойла Пегаса». Собственно говоря, еще и по этой причине началось между ними охлаждение.

Как уверяет Илья Шнейдер, в «нашумевшем «Романе без вранья» единственный верно описанный Анатолием Мариенгофом эпизод из эпопеи Дункан-Есенин, это их первоначальное знакомство».

Похоже, что это правда, потому что многократно подтверждается фактами. Но после всего вранья, даже когда Мариенгоф хочет сказать что-то доброе и хорошее, ему не веришь. Вот отрывок из главы «Сын» (в сокращении):