Прекрасная, просторная, любимая земля

⇐ ПредыдущаяСтр 15 из 45Следующая ⇒

Придумал все это дед и, по-моему, правильно: нельзя былоВасилию оставаться в городе, а надо было отправляться в глухуюдеревню, где сейчас к тому же мужик да еще с конем -- на весзолота. А я поехал провожатым....Дымерское шоссе всегда раньше было оживленным, но сейчасмы ехали по нему, не встречая ни души, и только грохотбольших, в мой рост, колес нашей воинской повозки звонкораздавался в лесу. Кое-где в булыжник были втоптаны солома, конский навоз ипожелтевшие обрывки газет. Между камнями проросла трава ипустила стрелки. Когда-то здесь проходили люди, но это былодавно, и эти люди исчезли, вымерли, остались только я, Василийи конь вороной, Еще был мир. Просторный, вечно живой. Высоченные старыесосны вздымались в небо, тихо шумели и качались там в голубойвысоте, спокойные, мудрые. Я лежал в сене лицом кверху, смотрел, как плывут вершины, иногда замечал рыжую белку или пестренького дятла и думал, кажется, сразу обо всем: что мир просторен, что Василийоказался прав -- эта серо-зеленая саранча ходит по ниточкам иузлам, вроде нашего города, где творится черт знает что, естьБабий Яр, Дарница, приказы, голод, арийцы, фольксдойчи, горящие книги, а вокруг все так же, как и миллионы лет назад, тихо шумят вершинами сосны, и под небом раскинулась огромная, благословенная земля, не арийская, не еврейская, не цыганская, но просто земля для людей, именно для Людей... Когда Пуща-Водица кончилась, справа, с высоты, открылся видкилометров на семьдесят, внизу в своей долине петлял синийДнепр, на котором тоже не видно было ни парохода, ни лодочки.Безлюдье, безлюдье, только поля до горизонта, и эта прямая, как проведенная по линейке, светлая линия поросшего травойшоссе, ведущая, кажется, в небо. У обочины, среди живописных кусточков, стояли два креста --простые, деревянные, с надетыми на них немецкими касками. Нахолмиках были положены и цветы, но они давно сгнили и высохли. Василий все время дремал, иногда засыпал, и тогда хромойвороной, которому явно до чертиков надоело хромать неизвестнокуда, сбавлял шаг, переступал все тише и тише, пока совсем неостанавливался. Тогда Василий просыпался, огревал его по пузу, и вороной бойко, охотно дергал, активно кивая головой: мол, ясно, ясно, вот теперь все понял! Первой деревней на нашем пути были Петривцы, и мы пересеклиее как истинные пришельцы с Марса или выходцы с того света. Кплетням выбежали бабы и дети, потрясенно и изумленно смотрелина нас, и вся деревня смотрела вслед, пока мы не выехали опятьв поле и не скрылись на безжизненном шоссе. К обеду от тряски по камням у нас печенки перемешались сселезенками, и мы предложили вороному ехать по обочине. Емуэто не очень понравилось, он перестал смотреть на дорогу, атолько и косил глазом, видимо, молясь своему богу, чтобыВасилий заснул, -- и тогда радостно сворачивал на мостовую, ноон не учитывал того, что от тряски Василий просыпался.Протащившись еще километров семь, полный непонимания, противоречий и обид, вороной забастовал. Мы выпрягли его, спутали и пустили пастись, сами пожевали сухарей, намостилисена под кустом шиповника, постелили поверху драный плащ и неменее драную телогрейку, легли поспать, никуда не торопясь, ибыл этот один из самых лучших снов моей жизни. После крестов с касками война еще один раз напомнила нам осебе живописно взорванным мостом через реку Ирпень, у селаДемидова. Села не было одни пепелища с яркими белыми печами, трубы которых, как указательные пальцы, торчали в небо. Ирпень -- речушка плохонькая, но быстрая. Немецкие части, проходя тут, устроили гати через ру кава, но сами же такразбили их, что мы едва не утопили свою колымагу, перебираясь, зато когда мы въехали в сожженное село и свернули с булыжногошоссе на проселки, цель наша была близка. Мне очень нравилась военная коляска -- с откиднойступенькой, рукоятками по бортам, замками, как в грузовике, иящиками под сиденьем; в ней все было продумано, за исключениемодной мелочи: ее колеса не совпадали с колеями грунтовыхдорог. Все деревенские телеги имеют одинаковое расстояниемежду колесами, не дай бог отступить, тогда по нашим дорогамхоть не езди. У нас еще обычно дорога -- либо засохшее месивос глубокими колеями, по которым телега идет, как по рельсам; либо месиво жидкое, в нем опять-таки, если свернешь с колеи, засядешь по самые ступицы; либо, наконец, просто выбитые черезлуга две глубокие канавы с лужицами и лягушками. Кругом колеи. Одно колесо нашей повозки шло по колее, другое отчаяннопрыгало, болталось, проваливалось по кочкам, гребням и ямам, так что мы ехали, накренясь, чуть не опрокидываясь. Пятоккилометров такой езды вымотал душу, давшись впятеро труднеевсего, что мы проехали за целый день. Иван Свинченко жил на дальнем конце Литвиновки, на слободеза плотиной, которую украшала сгоревшая мельница. Их там, Свинченков, был целый куток, и меня взяла к себе сестра Ивана-- Галка. Ее хата была низехонькая, вросшая в землю, с малюсенькимиоконцами, под соломой, в которой прогнили дыры. Внутри онапоходила на пещеру с неровным глиняным полом, на которомвалялись тряпки, соломенные куклы, ползали дети и котята. Вцентре стояла, раскорячившись, облупленная печь, возле нее --с набросанным тряпьем помост, который назывался " пол" и накотором спали " покотом". Дух в хате стоял с непривычкистранный и тяжкий. Галкин муж пропал на войне, и она осталась с кучей деток, да за стеной у соседки были дети; в общем, все эти детиползали по хате и двору, как тараканы, голопузые, измазанные, сопливые, в ветхих рубашонках и платьицах. А на печи сиделипугавшие меня сначала таинственные дед и баба, патриархи родаСвинченков, Дед был жиденький, прозрачный, непрерывно кашлял ихаркал, а баба сползала, тяжко шаркала по двору, сама едваходила, а все пыталась что-то сделать: она была горбатая, согнутая пополам, так что ходила, глядя прямо в землю, накоторую ступала. Мама еще дома говорила мне, что Галка --великая труженица и древние дед с бабой -- золотые люди, делавшие всю жизнь другим людям только добро. Но поначалу я немог избавиться от какого-то жуткого ощущения. Выспросив про наше городское житье-бытье, поужасавшись инаахавшись, Галка стала рассказывать про свое. Немцы, как здесь прошли, так их с тех пор и не виделибольше. И стал каждый жить по своему разумению. Вокруг стоялинеубранные колхозные поля. Каждый выходил, выбирал себеучасток и жал хлеб, копал картошку, бураки. Возить былонекуда. Все оставалось на месте. Потому мало сказать, что всемы были сыты, говорила Галка. Запасались на зиму, погребаломились, чердаки были завалены яблоками и грушами. Ну прямокак будто не было кругом никакой войны, никакой беды у народа.А старухи говорили: " Это перед концом света". Вечерами собирались при лучине на посиделки, гналисамогонку, до одури грызли семечки. А днем во всех дворахстучали цепы: молотили хлеб и махали цепами бабы, девчонки, деды, веяли, мололи на двух камнях... Галка сварила огромный казан картошки, вывалила ее надеревяный стол, и все семейство окружило этот стол, и я межними, -- очищали, макали в соль, запивали кислым молоком, -- ия наелся тоже, до того наелся, что голова пошла кругом, менякачало, как пьяного, и яблоки я уже грыз с неохотой. Василия принял к себе в хату сам Иван Свинченко, и наследующий день Василий, как выехал в поле возить картошку, таки не видел божьего света до воскресенья. Мужики и лошади вЛитвиновке были действительно наперечет, картошка ставилась ниво что, и Василию платили за доставку с поля " с половины" --из каждых двух мешков он получал один. Он ссыпал это богатствово дворе у Свинченка, был занят по горло, я же " байдыковая", Дети Свинченков повели меня в поле, где была масса мелкихворонок, и почти в каждой торчал хвостик от мины, такаякрылатка, из которой получалась неплохая водяная мельничка.Лазили по длинным и темным колхозным конюшням и сараям, выискивая потайные куриные гнезда, находили яйца и тут же ихвыпивали. Набирали теплого барахла, набивали углями " кадила", сделанные из консервных банок, садились на коней и вели их вночное, и я ездил на вороном. В поле стоял подбитый танк счерно-белыми крестами на броне, распотрошенный внутри, но ещес сиденьями и исправными люками. Кони паслись, мы жеустраивали войну: одни залезали в танк, другие обстреливалиего камнями. Лязг внутри стоял сильный, звенело в ушах. Наконец, как-то Иван и Василий нагрузили повозку, и мыотправились: они -- в город, я -- домой. На мою долю положилимешок картошки, полмешка зерна и еще чего-то. Целый день ятопал пешком, далеко уходя вперед по глухому шоссе, все думали думал, переполненный странными, противоречивыми чувствами.Домой я явился некоторым образом спасителем семьи.

НОЧЬ

На этот раз Маруська даже не пустила нас в дом, и мы сбабкой посидели у Грабарева, отдохнули, прежде чем идти домой. -- О господи, -- переживала бабка, -- что ж я теперь Олескажу? Это ж грабительство. -- Они не правы, -- флегматично сказал Грабарев. -- Они ещебудут об этом очень жалеть. -- Оля в этот дом свой пот вложила, а они захватили, какграбители! -- Пройдет, -- сказал Грабарев. -- Не убивайтесь, гибнуттысячи людей, а вас беспокоит какой-то дом. Грабарев строгал доску, делал по заказу гроб. Решил, чтоэто сейчас самое прибыльное дело. -- Все это пройдет, Марфа Ефимовна, -- повторил он, -- иОля вернется, и Маруська вылетит и ответит. -- Теперь закон на ее стороне. -- Ну не всегда ему быть. -- Наши вернутся? Грабарев пожал плечом. -- Если бы я знал это... -- Вы знаете, -- вдруг сказала бабка. -- Я знаю то же, что и все. Что, во всяком случае, Москвуне взяли, и за Москвой, Марфа Ефимовна, большая Россия... Мы почти не обратили внимания на отдаленный грохот. Тогдамного грохотало и стреляло вокруг, Слышали только, чтогрохнуло. Ушли восвояси, бабка шла задумавшись, потом сказала: -- Нет, не так просто он остался. Храни его бог. Мы вышли на свое любимое место, и перед нами открыласьЛавра. Она горела. Все пролеты главной лаврской колокольни светились яркиморанжевым светом, словно она была иллюминирована, а дыма былонемного. Успенского собора не было -- гора камней, из которойторчали остатки стен, расписанных фресками. Горели все музеи, весь городок, заключенный в стенах. Бабка так и села там, где стояла. Оттуда, от Лавры, бежалилюди, и все говорили, что взорвался Успенский собор. А в нембыло сложено много старинных рукописей и книг. Горящие листыветер понес, и они сыпались дождем, все поджигая. А ктовзорвал, кому это понадобилось -- неизвестно. Это было 3 ноября 1941 года, я видел, как горела Лавра. На бабку это подействовало слишком сильно, она долгосидела, изредка крестясь, я с трудом уговорил ее уйти. В нейбудто что-то оборвалось, сломалось. Только дома она стала отходить, привычно зашуровала в печи, наливала суп и сказала: -- Ох, и насмотришься ж ты, дитя мое. Другой не увидитстолько за всю жизнь. Господь сохрани тебя. (Документов о взрыве Успенского собора и пожареКиево-Печерской Лавры мало, и в этом деле еще не все ясно.Привожу выдержку из исследования проф. К. Дубины о фашистскихзлодеяниях в Киеве: -- Как выяснилось, фашистские вандалы, заблаговременнозаминировали Успенский собор и другие корпуса, ожидая удобногомомента для взрыва. 3 ноября 1941 года Лавру посетил предательсловацкою народа Тиссо. Это послужило подходящим моментом дляпровокации. Как только Тиссо покинул территорию Лавры --раздались взрывы. Как уже говорилось. оккупанты пыталисьприписать эти злодеяния советским патриотам, которые якобыпокушались на Тиссо. Но даже такой матерый бандит, какподсудимый Шеер, вынужден был признать, что это -- дело рукнемецко-фашистских захватчиков. О том, как оккупанты грабилиЛавру, взорвали Успенский собор и убили ученого-исследователяН. Н. Черногубова, рассказала также жена покойного Е. А.Черногубова-Яковлева". К. Дубина. В годы тяжелых испытаний.Киев. 1962, стр. 96 -- 97.) Матросов гнали в Бабий Яр в очень холодный день, кажется, даже порошил снег. По слухам, это были матросы Днепровскойфлотилии. Руки у них были скручены проволокой, но не у всех, потому что некоторые поднимали над головами кулаки. Они шлимолча (может, за крики в них стреляли), только иногда гакподнимался кулак, словно человек потягивался и разминал плечи. Многие шли босые, частью голые до пояса, а некоторые водних подштанниках. Особенно жутко шли передние -- плотнымрядом, глядя перед собой, выступая так, словно они былигранитными. Кричали и дрались они уже в самом Яре, когда ихрасстреливали, они кричали: " Да здравствует Сталин! ", " Даздравствует Красная" Армия", " Да здравствует коммунизм! " Странная (без обычных фанфар и захлебывания) сводка газеты, которую я продавал 23 ноября: +------------------------------------------------------------+| ДАЛЬНЕЙШИЕ УСПЕХИ В КОЛЕНЕ ДОНЦА И НА ЦЕНТРАЛЬНОМ УЧАСТКЕ||ВОСТОЧНОГО ФРОНТА. || НЕУДАЧНЫЕ ПОПЫТКИ ВРАГА ПРОРВАТЬСЯ ПОД ЛЕНИНГРАДОМ. || Главная квартира фюрера, 21 ноября. || Верховное командование вооруженных сил сообщает: || Во время боев в колене Донца и на центральном участке||Восточного фронта достигнуты дальнейшие успехи. || Под Ленинградом попытки врага прорваться были отбиты||немецкой артиллерией. |+------------------------------------------------------------+ (" Украинское слово", 23 ноября 1941 года.) Из статьи в той же газете под маловыразительным заголовком: " Характер войны на Востоке": " Большевистская армия в основном разбита, миллионы попали внемецкий плен, столько же погибло, а то, что большевикипосылают еще на фронт, есть лишь пушечное мясо... Войнывыигрывают не массой, не придерживанием тактических форм, нодуховностью, ибо воюет и побеждает не материя и масса, а дух ичеловек. А с этой точки зрения никто и ничто в мире не можетсравниться с Германией, и потому Германия непобедима". Кажется, это был первый стук моего возмужания, слишкомраннего в тот день. Я сидел, несчастный и злой, под рундукомна базаре, и ветер почему-то ухитрялся дуть одновременно совсех сторон, мои руки и ноги заледенели, моя вакса, к черту, застыла, но я уже не надеялся, что кто-нибудь появится чиститьсапоги, потому что темнело, расходились последние торговки иблизился комендантский час. Зарабатывал я на чистке не больше, чем когда продавал папиросную бумагу или газеты, но не бросалэтого дела, все чего-то ожидая. И я удивленно посмотрел вокруг, и с мира упали завесы, пыльные и серые. Я увидел, что дед мой -- дурак. Что в миренасилие. Кровь. Голод. Смерть. И я зачем-то сижу со своимищетками под рундуком, среди этого черного мира, зачем, почему, кто это сделал? Ведь ждать-то нечего! Зима. Ночь. Уже не чувствуя рук, машинально стал собирать своипричиндалы. Слышался стук копыт: через площадь ехала колоннаказаков, я даже не очень обратил внимание, хотя видел ихпервый раз, -- усатые, краснолицые, с лампасами и богатоукрашенными саблями, словно явились из ушедшей старины или сосъемок историко-революционного фильма. Комендант Эбергардподмогу вызвал, что ли?.. Поспешил домой, потому что быстро темнело; от казачьихконей в воздухе тяжело запахло конюшней; по дворам лаялисобаки; в Бабьем Яре стреляли пулеметы.

* ВТОРАЯ ЧАСТЬ *

" ЧЕЛОВЕК ЕСТ, ЧТОБЫ ЖИТЬ, А ЖИВЕТ, ЧТОБЫ ЕСТЬ"

В книгах, мною прочитанных, говорилось о любви истраданиях, о подвигах и путешествиях, о великих открытиях ипознании. Но почему-то редко говорилось, откуда каждый деньберется еда, чтобы любить, страдать, путешествовать, познавать. Они будто питались с неба, герои большинства книг.Вероятно, где-то как-то там ели, обедали -- и совершализаслуживающие большего внимания дела. Но постойте, апообедать-то как, откуда? Куда бы я ни посмотрел, большинство людей в жизни былоозабочено именно тем, что поесть. Во что одеться. Где жить. Имногие были отданы этим заботам целиком, без остатка, тактяжко это им доставалось. Один мудрец сказал: человек ест, чтобы жить. Другой ядовитодобавил: а живет, чтобы есть. На очень, очень многих страницах книг описывались пирыразнообразных королей и мушкетеров, безусловно, заслуживающиевнимания, и я о них читал с любопытством, примерно как сказкио подвигах Геракла. Но, признаться, мне куда ближе былШолом-Алейхем, у которого люди так отчаянно бились за кусочекхлебца, варили на продажу чернила и все такое. Я сбезграничной любовью и благодарностью читал и перечитывалкаждую строчку Тараса Шевченко, у которого матери жали чужуюпшеницу на панщине и клали своих детей на меже, суя им жвачкус маком, чтобы не пищали. И как я понимал всю глубину исложность проблемы шинели у Гоголя! Боже мой, но ведь это же нужно каждый день, каждый деньесть, чтобы жить! Я экономил, не зав тракал, рассуждая, чтовот, если не позавтракаю, значит, больше будет на обед; а еслии не пообедаю, значит, будет на завтрашний день. Но тут бабка заметила, что у меня начинают опухать руки иноги, они с матерью сами почти не ели, отдавая куски мне. Я должен был добывать пропитание! У меня каждый деньстучала в голове мысль: как достать поесть, что сегодня есть, что съедобное еще можно проглотить? Ходил, внимательно-испытующе осматривая кладовку, сарай, погреб, двор. Умер от голода старый математик нашей школы Балатюк, онпоследние дни пытался работать дворником. Открывались заводы, и рабочим платили зарплату 200 рублей в месяц. Буханка хлебана базаре стоила 120 рублей, стакан пшена -- 20 рублей, десяток картофелин -- 35 рублей, фунт сала -- 700 рублей. Уходя на войну (чтобы никогда не вернуться), отец ЖоркиГороховского, слесарь с " Главпищемаша", оставил все своиинструменты. Отцовская мастерская в сарайчике стала Жоркиной.Сарайчик от пола до потолка был завален железной рухлядью, всеэто были вещи полезнейшие и незаменимые: сломанные часовыемеханизмы, велосипедные спицы, части от пушек, конская сбруя, магниты, матрацные пружины, целые ящики мелких железок, шайб, гаек и не разбери-пойми чего еще, потому что у Жорки былоправило жизни: какую бы железку он ни видел на земле, он еесейчас же подбирал и нес к себе -- болт, кусок проволоки, подкову -- и определял им место в своей сокровищнице. Мы с ним четыре года просидели на одной парте, я его оченьлюбил, потому что он был серьезный парень и считал, что нехлебом единым сыт человек: ему еще нужно железо. Вот Жорка былмолодчина; приспособился делать зажигалки из медных трубочек истреляных патронных гильз. Мы с его младшим братом Колькойтолько сидели и, разинув рты, с уважением смотрели, как онсвященнодействует паяльником. Колька, тот был прямой противоположностью старшему брату: беззаботный лентяй, бродяжка и бузотер. Еще он любилуничтожать: если находил электрическую лампочку, значит, ейсудьбой предопределено быть хлопнутой о мостовую; огнетушительследовало приводить в действие тотчас по обнаружении. Материала для этого было достаточно: сразу за сарайчикомстоял большой дом училища ПВХО, которое заняли фашисты иоткуда они, как положено, два часа выбрасывали в окна приборы, книги и пособия, чтоб не засоряли им жизнь. Первое антифашистское выступление связано у меня именно сэтим домом и Колькой. Обычная уборная-ров была выкопана водворе училища так, что немцы со своими газетами сидели нажердочках к нам спиной. Поэтому мы взяли хорошую рогатку, выбрали у Жорки в ящике корявеньких гаек с заусеницами, подобрались к забору и, определив самый широкий зад, открылиогонь. Потом Жорка рассказывал, что в " читальне" поднялсясильный шум, немец не поленился перелезть через забор и ходил, отыскивая нас, чтобы поделиться впечатлениями. Затем воинская часть ушла, и в доме училища открыласьстоловая для стариков. Сотни стариков поползли с клюками, скастрюльками и ложками. Управа выдавала карточки сюда самымумирающим, опухающим и одиноким, и они, трясясь и ссорясь, толпились у раздаточного окна, получали по черпаку супа, тутже за столиками хлебали, смаковали, чмокали, давились, обливаябороды. Мы с Колькой уныло ходили между столиками, почти ненавидястариков, глядя на миски, которые они ревниво прикрывалируками. Вдруг кухарка позвала нас: -- Воду носить до бака будете, хлопчики? Супу дадим. Эх, мы чуть не завыли от счастья, схватили за две ручкисамую большую кастрюлю, чесанули к колонке. Носили до самогозакрытия, подлизывались, заглядывали кухаркам в глаза, и намналили до краев по тарелке супу, который мы, гордые, счастливые, ели долго, растягивая удовольствие, молясь, чтобывода была нужна завтра, послезавтра, запослезавтра. Дед мой пытался тоже добыть карточку, ему не дали, сказали, что может работать, и он так горевал, что его взяли в столовуюночным сторожем. Он взял тулуп и подушку, отправился на первоедежурство, и я пошел за ним. У меня созрел смелый план. Пока дед вздорил с кухарками и посудомойками, что ему неоставили супу, я смирно сидел в углу. Похлопали двери, всеразошлись, дед заложил парадное ломом, пришел и сталустраивать себе топчан из скамеек, злобно бормоча: " Горлохватки проклятые, полные кошелки поперли, аспидки..." Я решил начинать со второго этажа. В доме были длинныекоридоры, закоулки, лестницы, масса дверей в аудитории иучебные кабинеты, и во всем этом огромном доме мы с дедом былиодни. В аудиториях вдоль стен стояли помосты на козлах, пол былусыпан соломой, бинтами, бумажками, и стоял тяжелый солдатскийдух. Я лихорадочно принялся рыться в соломе, шарить подпомостами и столами. Одни окурки и журналы. Фотографии а журналах были отличные, на глянцевой бумаге.Немецкие солдаты стоят на пригорке и смотрят на соборыдревнего Смоленска. Улыбающиеся люди в народных костюмахпротягивают генералу хлеб-соль. Типичная русская красавица сбогатой косой, словно из русского народного хора, моется голаяв шайке под бревенчатой стеной, и подпись: " Русская баня". Недокуренные, растоптанные бычки я старательно собирал вкарман. Жрать хотелось так, что темнело в глазах. Пиратыкогда-то жевали табак, и я стал жевать окурки, но это былогорько, обжигало язык, насилу отплевался. В десятой или двенадцатой комнате я нашел наконец сухарь.Он был величиной с половину моей ладони, заплесневел, но былиз белого хлеба! Я стал грызть его, не обскребая, чтоб никрошки не пропало, слюнявил, разбивал о подоконник, клалкусочки в рот, сосал, пока они не превращались в кашку, перемешивал ее языком во рту, изнывая от вкуса, не спешаглотать, -- у меня мурашки шли по телу. Возбужденный удачей, я двинулся дальше -- в химическуюлабораторию, где было столько полок, стекла и приборов, чтонемцы, видно, поленились выбрасывать, лишь все переколотили давыцедили из спиртовок спирт. У меня глаза разбежались: столько непонятных штук, стойки спробирками, банки с химикатами, и ни черта-то я в надписях непонимал, открывал банки, встряхивал, вынюхивал -- нет, непохоже на съедобное... Во взломанном железном шкафу стояли колбы с надписями" Иприт", " Люизит" и так далее, я стал размышлять над ними.Люизит был неприятно красного цвета, но иприт -- как черныйкофе, и вот мне стало воображаться, что это в самом деле кофе, с сахаром, у меня все внутри задрожало, так захотелось кофе, открыть стеклянную пробку и попробовать: вдруг это ненастоящий иприт, а подделка, учебное пособие, просто наливаликофе и показывали студентам как иприт, ведь могло такое быть? Даже пусть без сахара, все равно питательно... С большимтрудом я заставил себя поставить колбу на место. Открыл дверь в следующий кабинет -- и похолодел. На столепосреди комнаты стоял окровавленный человек без ног и без рук.Первой моей мыслью было, что фашисты здесь пытали. Но тут жеразглядел анатомические таблицы на стенах, это был кабинетанатомии. Голова и грудь человеческого муляжа на столе были пробитыпулями, таблицы по стенам, особенно глаза, были тоже сильнообстреляны. Видно, солдаты упражнялись тут в стрельбе изпистолетов. В зале для занятий самодеятельностью стояло разрушенноепианино. Было похоже, что его били чем-то тяжелым, кувалдамиили топорами, -- проломили крышки, и клавиши торчали ивалялись по полу, как выбитые зубы. Надо было очень ненавидетьэто пианино, чтобы так с ним расправится. Добыча с третьего этажа была беднее -- скрюченная чернаякорка величиной с полмизинца. Но тут с площадки к потолку велатаинственная витая лестница, я немедленно поднялся по ней, высадил головой люк и оказался на башне, заваленной пыльнымиящиками, пожарными ведрами, листами железа. За выбитымистеклами гудел ветер. Я влез на ящики и выглянул в окно. Внизу подо мной лежали улицы, громоздились крыши. Трубы недымили: не было дров, печатались грозные приказы о сдаче всехзапасов дров и угля, у нас запасов не было, бабка топила раз втри дня, Во дворе завода " Цепи Галля" не видно было ни души, словно он вымер. На улицах лишь кое-где торопились редкиефигурки прохожих; город словно поражен чумой. Вдали показаласьчетко построенная колонна солдат, они длинным серо-зеленымпрямоугольником двигались по мостовой, все до единого содинаковыми газетными свертками, вероятно, из бани, и оченьдружно, напряженно пели, как работали, песню такогосодержания: Ай-ли, ай-ля. Ай-ля! Ай-ли, ай-ля. Ай-ля! Ай-ли! Ай-ля! Ай-ля! Хо-хо, хо-хо, ха-ха-ха... Уже начинало темнеть, а главное у меня было впереди, ясоскользнул с ящиков и покатился по лестницам вниз. Дед ужехрапел на скамейках, постелив кожух. Я шмыгнул на кухню. В ней стоял пресный запах супа, но плита совсем остыла, наней громоздились огромные чистые и сухие кастрюли, сковородытоже были чисты. Я шарил по столам, лазил под ними, обследовалвсе углы -- ничего, ни крошки. В жизни не видел такой голой, чистой до пустоты кухни, и лишь этот запах, запах сводил меняс ума. Пытаясь найти хоть крупинку пшена, я стал ползать, изучаящели в полу. Все чисто подметено! Я не мог поверить, началпоиск сначала. В одной кастрюле на стенке что-то чутьпригорело и не отскреблось -- я поскреб и пожевал, так и непоняв, что это. Одна из сковород показалась мне недостаточновытертой. Я принюхался -- она пахла жареным луком. Ах, проклятые горлохватки, аспидки, они для себя суп дажезаправляли -- луком с подсолнечным маслом! Я заскулил, так мнехотелось супу, заправленного луком. Я стал лизать сковороду, не то воображая, не то в самом деле ощущая слабый вкус лука имасла, скулил и лизал, лизал.

" ВРАГИ"

Газета " Украинское слово" закрылась в декабре. Закрылся илитературный альманах " ЛИТАВРЫ", в котором, видно, бухнули нето. Объяснение: +------------------------------------------------------------+| " К нашему читателю! || С сегодняшнего дня украинская газета будет выходить в||новом виде, под названием " Новое украинское слово". Крайние||националисты. совместно с большевистски настроенными||элементами сделали попытку превратить национально-украинскую||газету в информационный орган для своих изменнических целей.||Все предостережения немецких гражданских властей||относительно того, что газета должна быть нейтральной и||служить лишь на пользу украинскому народу, не были приняты||во внимание. Была сделана попытка подорвать доверие, ||существующее между нашими немецкими освободителями и||украинским народом. || Выло произведено очищение редакции от изменнических||элементов". |+------------------------------------------------------------+ (" Новое украинское слово", 14 декабря 1941 г.) О эта многозначительная последняя строчка! Новая газета взялась за дело. Она поместила гневную статью" Шептуны" -- о тех, кто рассказывает злопыхательские анекдоты.Эти подленькие, неумные анекдоты и темные слухи, писалагазета, распространяют враги и изменники украинского народа, недовольные обыватели, мещане. Нужно объявить решительнуюобщественную борьбу против таких распространителей слухов, злопыхателей и шептунов, и всех таковых нужно решительнонаказывать. Другая статья называлась " Накипь". Она бичевала тунеядцев, эту накипь, которая трудоустраиваться не хочет, а живетнеизвестно чем, разными сомнительными заработками, засоряясобой общество. Их надлежит вылавливать, жестоко наказывать. Газета стала полна окриков, угроз, нервозной решительности, Половина объявлений печаталась только на немецком языке. Асводки " Главной квартиры Фюрера" стали лаконичными, тревожными: " В КОЛЕНЕ ДОНЦА ОТБИТЫ СИЛЬНЫЕ АТАКИ", " НАВОСТОЧНОМ ФРОНТЕ ОТБИТЫ СОВЕТСКИЕ АТАКИ". Мама сказала, что в немецких газетах нужно уметь читать нестрочки, а между строчок. Я учился. Дед видел на Владимирской горке повешенного. Припорошенныйснегом, босой, он висел с вывороченной набок головой и чернымлицом: то ли его сильно били, то ли почернел после смерти. Надоске было написано, что он покушался на немца. Дедперепугался, рассказывал, а у самого борода дрожала. В немецком штабе, на Дзержинской, партизаны взорвали мину.Хватали всех, не только мужчин, но и стариков, женщин сгрудными детьми. Говорили, что больше тысячи человек отправилив Бабий Яр. Комендант Эбергард объявлений больше не давал. Мы теперь боялись выходить на улицу: ну его к черту, откудазнать, где шарахнет взрыв, а тебя схватят... " Ты лазишь везде, -- кричала мать на меня -- возвращаешься поздно, подстрелят, как зайца, не смей выходить! " С этим немецким временем простобеда: радио нет, а ходики идут, как им бог на душу положит, поэтому прежде, чем выйти на улицу, бабка шла узнавать время ксоседям, потом смотрела через забор, есть ли прохожие, испрашивала время у них. Только и разговоров: в Бабьем Яре расстреляли саботажников, стреляют украинских националистов, стреляют нарушителейсветомаскировки, стреляют тунеядцев, стреляютраспространителей слухов, партизан -- все враги, враги...Пулемет в овраге строчил каждый день, с утра до вечера. -- Что же это? -- прислушиваясь, говорила мать -- Кудадокатилась культура на земле7 -- Враг пришел. Молчи! -- говорила бабка. -- Но так через два года они перестреляют столько " врагов", что самого народа не останется. Тогда будет их идеал: нинарода, ни врагов, чисто и тихо... -- Ото правда, Маруся, сказано в писании и тогда сам врагсебя пожрет. -- Знают ли наши? Москву немцы не взяли, их уже остановили! Может, скоро наши перейдут в наступление? -- Ой, Маруся, пока день прийде, роса очи выест.

⇐ Предыдущая 10 11 12 13 141516 17 18 19 Следующая ⇒

© 2023 :: MyLektsii.ru :: Мои Лекции
Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
Копирование текстов разрешено только с указанием индексируемой ссылки на источник.