К истории социализма в России

Многие участники дискуссии, в том числе упоминавшиеся, настаивали на том, что исторические и духовные судьбы ни одной из цивилизаций не могут быть поняты исходя лишь из их имманентной внутренней динамики, в отрыве от истории взаимодействия данной цивилизации не только с цивилизациями ближними, но подчас и дальними. Стало быть, не могут быть поняты вне их всемирно-исторического контекста.

Точно так же не могут быть поняты сами по себе коллапс Санкт-Петербургской России и установление вследствие Революции и гражданской войны тоталитарной диктатуры партии большевиков и ее вождей. Ибо и крах той России, и ее " большевизация" связаны с перенапряжением и бедствиями Первой мировой войны, с отрывом от привычных условий жизни, с маргинализацией и обескровлением многомиллионных людских масс, с коррупцией и утратою легитимности былых систем управления и власти (распутинщина, военные поражения, стремительная десакрализация образа " царя-батюшки").

По мысли А.А. Пелипенко, прямолинейная постановка вопроса о том, является ли цивилизационный облик Советской России продолжением или же отрицанием цивилизационного облика России Санкт-Петербургской, едва ли научно продуктивна. Подлинный цивилизационный парадокс истории социалистической революции в России и ее последствий состоял, скорее, в следующем. Присущие прошлым эпохам российского развития элементы дуализма и инверсионности [19] обусловили крайне негативное отношение отечественных социалистов почти всех мастей к ценнейшим цивилизационным, культурным и духовным наработкам мира, Европы и России предшествующих веков. Это было характерно и для дооктябрьского периода, несмотря на непримиримость течений в российском революционном движении [20], и для первых десятилетии послеоктябрьского государственного строительства.

Действительно, большевизм был убежден, что историю можно будет строить почти что с чистого листа (" Весь мир насилья мы разрушим/До основанья, а затем..."), позаимствовав у прошлого лишь элементы научно-технической рациональности и революционного активизма. Однако он " забыл", что все эти революционные и инновационные элементы мировой, европейской и отечественной истории не существовали сами по себе: они были лишь гранями многосложного и многомерного процесса всемирного развития [21].

Беспрецедентные человеческие жертвы сплелись в истории советского социализма с беспрецедентными же всплесками массовых чаяний и обольщений, а также с беспрецедентными для России попытками создания для рядовых граждан некоторого минимума гарантий социальной защищенности. Однако эти гарантии утверждались не на базе развитого правосознания, но на базе представлений о том, что Советское государство, находясь - вследствие происков врагов, подлинных и мнимых, - в перманентно чрезвычайном положении, все же изыскивает возможность оказывать своим гражданам некоторую социальную помощь. Не следует, однако, забывать, что этих элементов социальной защищенности и поддержки были лишены миллионы и миллионы людей (лишенцы до Конституции 1936 г., узники ГУЛАГа, колхозники, спецпереселенцы).

Созданная на базе этих чаяний и страданий система едва ли могла претендовать, по мысли Н.А. Симония, на самостоятельный цивилизационный статус. На его взгляд, она, скорее, была особым ответвлением в истории цивилизационного развития России, но ответвлением настолько последовательным и жестким, что едва ли было способно на внутренние реформационные преобразования. Это и предопределило коллапс конца 80-х - начала 90-х годов прошлого столетия.

Откуда такой недостаток исторической и, следовательно, цивилизационной гибкости?

По словам М.А. Чешкова, одна из важнейших предпосылок этой обреченности заключалась в следующем. То, что условно принято называть " советской цивилизацией" [22], не было в строгом смысле ни традиционализмом, ни модернизаторством. Скорее, это было - здесь М.А. Чешков прибегает к излюбленному им марксо-гегелевскому понятийному аппарату - некоей авангардистской " превращенной формой" глубинного духовно-психологического традиционализма. Формой, несомненно нацеленной на будущее, но с мощными векторами отрицания: янгагжапитализм, янтиплюрализм, янтирыночные постулаты. То есть яростного отрицания тех хозяйственных и религиозно-философских традиций, на которых в сущности и строилось живое человеческое содержание предшествующих цивилизаций и культур.
Но именно эти принятые на веру нигилистические установки, как показано в докладе В.Г. Федотовой (Институт философии РАН) " Социализм как проект новой цивилизации", и обусловили один из важнейших именно цивилизационных изъянов советского витка нашей истории. Как-то: отсутствие культуры медиации (посредничества), согласования и компромисса

- между государством и обществом,

- между политикой властных институтов и тенденциями протеста,

- между страстями, интересами верхов и низов.

(Я бы добавил: между державным Центром и необъятными полиэтническими внутренними и внешними перифериями Советского государства.)

Отсюда - и безусловное преобладание побуждений и установок чисто силового и мобилизационного порядка над тенденциями гражданственности, инновационности и креативности.

Однако, как отмечает В.Г. Федотова, вся эта нелицеприятная правда о советском социализме едва ли означает демонологическую или конспирологическую его трактовку. Суть его, скорее, в характерных для эпохи индустриализма (как, впрочем, отчасти и для нынешней, постиндустриальной эпохи) попытках как-то поднять и модернизировать людей полутрадиционного общества, сознающих себя именно как " массы". И делалось это тогда, когда " производство масс было составной частью индустриального производства", но - в ущерб каким-то более глубоким векторам человеческого опыта и развития [23]. Этот период истории по существу ушел в прошлое. Ушел он отчасти вместе с той исторической фазой индустриального капитализма, которому противостоял с такой иррациональной последовательностью.

Индустриализация, рост научно-технической активности, расширение мировых связей советского общества, повышение элементарных бытовых и образовательных стандартов с начала 50-х по середину 80-х годов - все это свидетельствовало о том, что России уже тесно в рамках " марксистско-ленинского" тоталитарного строя, что в стране не может не вызревать мощный потенциал протестных и освободительных настроений. Но, как отмечал выступавший на конференции известный общественный деятель Ю.Ю. Болдырев, потенциал этот во многом принимал инверсионные - чисто негативистские или же криминальные - формы. Большинство недовольных по-прежнему воспринимали себя как " массы", движимые не гражданскими и человеческими понятиями и ценностями, а сугубо коллективными интересами, страстями и стереотипами поведения, что невольно и обусловило многие болезненные черты последующего, посткоммунистического, развития России.

Как сказал в этой связи А.А. Пелипенко, многие цивилизационно укоренившиеся черты нашего общества, исподволь подтачивавшие " советскую цивилизацию" - дуалистический подход к человеку и миру, жесткое противопоставление " своего" и " чужого", оторванные от реальной жизни и реальных обстоятельств истории имперские мечтания [24] - перешли тяжелым грузом и в постсоциалистическую историю России.