Глава 8 Большой бизнес Наталия Геворкян

В 1992 году мне выдали приватизационный чек. За 25 рублей я получила бумажку номиналом 10 000 рублей. Покрутила ее в руках и положила на полку. Потом меня начали спрашивать соседи, что с ним делать, с этим чеком. Ответа у меня не было. Я поняла, что если у меня, работающей в одной из лучших газет страны, нет ответа, то что-то происходит неправильно. Пошла к заведующему отделом экономики и спросила: что делать с ваучером? Он посмотрел на меня и усталым голосом сказал: «Сверни в трубочку и засунь… тебе по буквам сказать, куда именно засунуть или ты уже догадалась?» Я догадалась.

Ответ был понятным и неверным, потому что не только теоретически, но и практически я могла бы собрать чеки моей семьи и купить себе немножко Газпрома, скажем. Ну, на четыре семейных ваучера я бы купила в Москве в то время порядка 200 акций Газпрома, а в провинции больше. И теоретически, со временем, могла бы заработать на этом какие-то деньги. Если бы эти чеки выдавали сегодня, я просто села бы к компьютеру, почитала, разобралась и поняла, что делать. Тогда такой возможности в России не было. Какое-то понимание пришло ко мне позднее, когда стала по разным причинам задним числом разбираться в особенностях российской малой (то есть неденежной) и большой (залоговые аукционы, то есть денежной) приватизации. Таких не разобравшихся с ваучерами, как я, в стране в начале 1990-х оказалось много. То, что позднее будет названо с неприятием «лихими 1990-ми», — в том числе отголосок неумения реформаторов внятно объясниться с людьми, в результате чего слишком многие пролетели мимо приватизации, или оказались обманутыми, или таковыми себя почувствовали.

В стране, где ни одно поколение не знало, не то что не помнило, а просто не знало, что такое частная собственность, надо было разжевывать схему и идею приватизации по 24 часа в сутки всеми возможными способами.

Пока лохи типа меня с непониманием вертели ваучеры в руках или разумно, как им показалось, относили их в инвестиционные фонды, многие из которых оказались банальными «пирамидами», умные дяди из бывшей советской номенклатуры, в том числе «красные директора», и молодые капиталисты постарались максимально воспользоваться теми возможностями, которое дало им государство, лежащее на боку и, в сущности, лишенное выбора и времени для раздумий. Из «красных директоров», оседлавших предприятия, которыми руководили с советских времен, совсем не всегда получались эффективные собственники, поскольку большинство из них работали в государственной плановой системе и не очень понимали, что такое работать в условиях рынка и быть реальными собственниками. Да и молодые капиталисты научились по-настоящему понимать, что такое быть собственниками, только к концу 1990-х, пройдя через кризис, падение цен на нефть, дефолт, банкротства. Вот когда они после всего этого вытянули свои компании в лидеры рынка, они стали реальными хозяевами. Но именно в период приватизации они стартовали к своему Эвересту — туда, в миллиардеры, в олигархи, как их начали называть после президентских выборов 1996 года. Термин, кстати, ввела в обиход моя коллега по газете «Коммерсантъ» Ксения Пономарева.

Как-то я спросила Березовского, почему из кучи бизнесменов в начале 1990-х олигархами стали единицы, 10–12 человек. Он ответил, что олигархами стали те, кто не прогнулся под разбушевавшимися на волне перераспределения собственности бандитами, кто не уходил под криминальные «крыши», не платил дань рэкетирам. Потом подумал и добавил: «И те, кто верил, что капитализм — это надолго».

«Если проанализировать, на чем сделали свои состояния наши олигархи, то в большинстве случаев окажется — на бессилии государства. На его бездеятельности, некомпетентности, на всякого рода внутриполитических раздраях. Банки, поднявшиеся на обслуживании госбюджета, — это следствие инфляционной политики, накачки экономики необеспеченными деньгами. Это результат отсутствия единой экономической стратегии в недрах российской власти. В итоге так и складывалось все — один к одному. Государство: слабое, действует тупо, противоречит само себе, раздираемо внутренними интригами и распрями. Такое государство заведомо не способно сконцентрировать необходимое количество качественных интеллектуальных ресурсов для своих нужд. А теперь, смотрите, частный сектор: сильные, умные, образованные, энергичные, толковые все они здесь.

Естественно, при таком раскладе частные структуры начинают бурно расти, последовательно усиливая свое влияние», — напишет позднее один из архитекторов российской приватизации Анатолий Чубайс^[66].

Лет

Ходорковскому в 1992-м году было 29 лет. Столько сейчас моему сыну. О чем бы мы с сыном ни говорили, получается смешно. Я вдруг понимаю, что без смешного просто не бывает. А про Ходорковского все говорят как-то уж очень серьезно, как будто с этим рациональным парнем не случалось обычных человеческих смешных и нелепых историй. Прямо не человек, а какой-то механизм по превращению денег в еще большие деньги.

Владимир Дубов: Ерунда, да все было, конечно. Как раз в 1992-м или самом начале 1993-го меня заставили принять на себя быстро управление филиалами и дочерними банками. По причине полного развала работы предыдущим руководством. А я по жизни старался ничем не руководить. Но Хайдер меня вызвал и буквально в течение двух часов сломал. Ну, пришла ко мне девушка из отдела кадров с личными делами сотрудников, стала представлять, кто есть кто. А я понимал, что процентов 30 надо будет сократить. Ну и я расспрашиваю: «А этот что делает? А тот? А вот эта девушка?» И тут слышу: «А эта девушка ничего не делает». Я говорю: отлично, пойдет под сокращение. Отдел кадров перешла на шепот: «Вы что? У нее же ребенок от Ходорковского…» «Что у нее?» — переспрашиваю. «У нее ребенок от Ходорковского». Так, понял, интересно, хорошо… Но, говорю, вы под сокращение-то ее все-таки поставьте. Прихожу в какой-то момент к Ходорковскому. Говорю: «Ну что же, я тебя разоблачил. Я теперь про тебя все знаю. У тебя есть вторая семья, ребенок». Чего, говорит, у меня есть? Я ему рассказываю, что вот есть такая девушка, называю имя, у нее от тебя ребенок, мне отдел кадров официально сообщил. Он слушает меня, потом берет телефонный аппарат и швыряет в меня. Не сильно, шутливо. И говорит: «Ты бы посмотрел на нее вначале, проверил бы, а потом говорил…» Хорошо, говорю, я проверю. Поржали. Ну, в какой-то момент я на девушку-то все же посмотрел. Понял, что не может быть. Говорю: «Миш, я посмотрел, думаю, у нее не от тебя ребенок. Но что там за история все-таки с этой девушкой?» Он рассказал: «Работал у нас такой подонок, из молодых жуликов, в принципе неплохой менеджер, крутил через нас свои договора. Он женился на москвичке ради прописки, сделал ей ребенка. А когда заработал деньги, он ее бросил, сбежал, она даже телефона его не знает. И она ко мне тогда пришла. Я пожалел и взял ее секретаршей)». Взял и взял, и забыл. Но народ весь твердо решил, что если он ее взял, то это его ребенок. Девушка, видимо, это не особо опровергала, поскольку это помогало ей не фига не делать и переживать все сокращения. Мы посмеялись. Я ее, конечно, не выгнал, узнав обстоятельства, но заставил работать.

В 1992-м менатеповцы всей командой поехали на рождественские каникулы в Амстердам. Жили в гостинице в квартале красных фонарей. Мужчины без жен сходили на sex show. Наверное, эротические шоу были в программе всех советских мужчин, когда они только начинали ездить на Запад. А может быть, и остаются. Интересно, что Владимир Путин тоже рассказывал мне, что примерно в те же годы пошел с друзьями на эротическое шоу в Гамбурге. Правда, вместе с женами. И одна дама упала в обморок.

А вот в знаменитый музей Ван Гога, куда хотелось сходить женщинам, удалось сагитировать пойти только Михаила Брудно. Оказалось, впрочем, что им двигало своеобразное любопытство: ему было интересно, почему картины Ван Гога самые дорогие.

Некоторые мои собеседники вспоминают: и в нерабочей обстановке, если появлялся Ходорковский, он все равно оказывался в центре внимания, главным. Одна из жен акционеров сказала, что она довольно долго чувствовала напряжение в его присутствии. Особенно вначале, когда они только начинали все вместе работать и поселились по соседству. Он ничего не делал, никак не давил, но с ним рядом не удавалось расслабиться, даже если это был праздник, застолье. Со временем он менялся, перекраивал себя и в отношениях с людьми, и в отношениях с близкими. Ольга Дубова вспомнила, как уже спустя годы в честь какого-то праздника собрался довольно узкий круг коллег. А Ходорковский и с ним еще пара человек задерживались где-то по делам. Все сидели, болтали, ждали. И потом они приехали. Оля рассказывает, что, когда Ходорковский вошел в зал, все встали. «Ты знаешь, меня это поразило. Там был высший состав компании, партнеры, в общем, все свои. А ребята-то тоже непростые, каждый со своими амбициями. Но все всегда признавали его лидерство. И в этом не было никакого подобострастия. Мне так запомнилась эта сцена. Все встали. А он знаешь что сделал? Пошел к Инне и поцеловал ее».

Ольга говорит, что он вообще относится к семье и семейным ценностям трепетно. Ему не нравились вполне характерные для среды «новых русских» — прошу прошения за сильное, но точное русское слово — блядки.

В связи с этим один из моих собеседников вспомнил смешной случай, когда к Ходорковскому пришел другой акционер, трезвенник и преданный семьянин, Василий Шахновский со словами (полагаю, в шутку): «Миша, пора запретить в компании блядство и пьянство». На что Ходорковский ему ответил: «Ну, иногда и я позволяю себе выпить стаканчик-другой, а если мы запретим блядство, то боюсь, только мы с тобой, Вася, в компании и останемся».

«Миша любит много работать»

К 1995 году, то есть к началу залоговых аукционов, МЕНАТЕП уже скупил несколько десятков предприятий по всей стране по семи направлениям — от пищевой промышленности до металлургии.

Леонид Невзлин: Ваучерная приватизация и инвестиционные конкурсы, до залоговых аукционов, дали возможность вступать во владение и совладение нормальными советскими предприятиями. Напомню, что Мишиной мечтой было научно-производственное объединение. Так что его интерес к промышленным предприятиям понятен. Он структурировал основные направления индустриальной деятельности: химия, стекло, металлы и т. д. На этих предприятиях менялся менеджмент, проводился аудит-анализ экономической деятельности и оптимизация. И они в основном продолжали работать. По-серьезному продажи возникли, если я правильно помню, когда появился ЮКОС и просто надо было продавать, потому что у нас не хватало мощности тянуть все. Ну представь себе, что на момент образования «Роспрома» было около 100 предприятий! Миша любил, когда было много работы. Но ЮКОС же тоже пришел с большим количеством своих предприятий, и все было не потянуть.

У нас же был и Волжский трубный завод, и «Ависма», чего только не было. Некоторые продали, другие отдавали в управление внешним группам, как сделали с «Апатитом», оставаясь совладельцами. Он и сейчас управляется той же группой, а наш пакет мы им продали за достаточно скромные деньги уже после ареста Ходорковского.

1 сентября 1995 года зарегистрирована управляющая компания Группы МЕНАТЕП — акционерное общество «Роспром». Председателем совета директоров стал глава МЕНАТЕПа Михаил Ходорковский. Газета «Коммерсантъ» тогда писала, что это был один из важнейших этапов в формировании менатеповской финансово-промышленной группы: «Промышленная „империя“ банка разрослась настолько, что банк уже не может совмещать текущую деятельность с управлением подконтрольными предприятиями»^[67].

Несколько лет назад моим соседом в самолете оказался бизнесмен из Нижнего Новгорода. Если я правильно помню, он владел там одной или несколькими типографиями, такой средний по размеру бизнесмен. Ходорковский уже сидел. Разговор зашел о нем, и парень мне говорит: «Ну, эти ребята тоже были не ангелами. Когда им что-то нужно было, они это получали. Разными способами. Были достаточно агрессивными, поэтому их не любили. Они так строили бизнес, что у многих людей симпатий к ним не было». При этом молодой человек сказал, что он был шокирован посадкой Ходорковского и его осуждением и не считает это правильным, как и многие его коллеги по бизнесу.

Леонид Невзлин: Ты знаешь, везде к нам относились по-разному, но в целом всегда достигалось соглашение с руководством. Никаких рейдерских или грубых захватов мы не осуществляли. Иногда были проблемы конкурентного захода: когда мы хотели и кто-то еще хотел.

Мне кажется, что характер ведения бизнеса определяется характером первого лица, во многом его психологическим статусом. Миша, как мне кажется, скорее склонен к компромиссу. Но, конечно, бывали случаи, когда в конкурентной борьбе если не договаривались, то прибегали к жестким методам ведения бизнеса. Я имею в виду — действовали без согласия другой стороны. Например: не договорились, тогда все равно скупаем другим путем и завладеваем предприятием против воли, например, миноритарного собственника в лице, скажем, бывшего «красного директора». Иногда устраивали какие-то отвлекающие маневры. Например, в свое время захотели заработать, сделав вид, что покупаем кондитерскую фабрику «Красный Октябрь». Сделали вид, всех испугали, потом то, что купили, продали задорого тем, кто реально хотел покупать. Ну, заработали… Такие были случаи. Скупали ваучеры и на ваучеры покупали предприятия, не договариваясь с руководителями предприятия, а потом ставя их в известность, что мы их купили. Если они сопротивлялись…

Было бы удивительно, если бы заход новых хозяев на предприятия происходил всегда спокойно и без эксцессов. Этот начальный опыт капитализма никому не давался легко. Ни тем, кто работал на предприятиях и готов был переносить вполне понятное недовольство задержками зарплат на новых хозяев, хотя проблемы возникли задолго до их прихода. Ни новым владельцам, которые совсем не сразу становились эффективными собственниками, зато со всеми проблемами — от производственных до социальных — сталкивались сразу.

Михаил Брудно: Мы на приватизационном конкурсе купили пакет Усть-Илимского целлюлозного комбината, 51 %. Любопытно, что директор сам пришел к нам перед конкурсом и предложил купить завод, сказал, что он будет им управлять и дальше и все будет отлично. Мы пошли на конкурс, выиграли, а там за это время одного директора выгнали, другого посадили, у Межкомбанка были свои интересы на этот счет. И на год примерно растянулась история, чтобы все же реализовать права мажоритарного владельца акций. В конце концов мы вернули того директора, который к нам приходил. Он поуправлял, потом сказал: все, деньги кончились. Мы говорим: ну ладно, иди бери кредит. Он взял кредит $10 млн в Сбербанке. Но и эти деньги кончились. Понятно, что надо самим разбираться, что там у них происходит.

Я туда поехал. И тут же меня захватили бастующие женщины. Бюджетники: учительницы, врачи… Я приехал в мэрию, и тут-то они меня и взяли в осаду с криками, что все у нас плохо, ребенку яблоко не на что купить. Думаю, с мэром они договорились. И вот двое суток я там с ними сидел в осаде, разговаривал. Объяснял, что я ни при чем пока, что ничего у них не взял пока, так что и отдавать нечего. Они кричали: вы нас купили, вы нас и кормите. И так двое суток. Уйти не дают. Не драться же с женщинами. Они меня кормили при этом, притаскивали из дома кастрюльки и кормили. Потом, когда они как-то успокоились, я поехал на завод. А там рабочие тоже решили штурмом брать заводоуправление, митинг собрали в несколько тысяч человек. И вот на этом митинге, с этими рабочими выпившими, сильно выпившими, тоже пришлось разбираться. Мне охранники говорили: «Наденьте бронежилет». Да какой бронежилет, здесь же не застрелят, здесь затопчут. Вот с ними еще день разбирались. В итоге, когда через неделю-две им заплатили зарплату, весь город был завален пустыми водочными бутылками, просто весь город. Они все спустили на водку. То есть выиграли от этого поставщики водки.

Миша звонил, спрашивал, надо ли меня спасать. Я сказал, что не надо.

Нефть

К середине 1990-х добыча нефти в России упала до 300 млн тонн в год (против 569 млн тонн в 1988 году). И страны бывшего СССР, и Россия откатились к цифрам середины 1970-х. Старые месторождения вырабатывались, на новые не хватало ни денег, ни технических ресурсов. К 1991 году экспорт сырой нефти сократился в два раза. В структуре запасов нефти резко снизилась доля высокоэффективных запасов — с 88 % на начало освоения Западной Сибири до 25 % в начале 1990-х, более 60 % высокопродуктивных запасов было выработано.

Правительство прикидывало, что будет делать ближе к 2000-му, когда при таких показателях и темпах обвала в отрасли Россия превратится в нефтяного импортера.

На боку лежала государственная нефтянка, которая разворовывалась, вокруг которой в хаосе перемен образовалось дикое количество фирм и фирмочек, многие из которых контролировали бандиты. ЮКОС под управлением Муравленко лежал на боку, Нижневартовск тоже. А вот «ЛУКойл» не лежал, и я уверена, что роль Вагита Алекперова в этом огромна. «ЛУКойл» уже тогда был построен как более или менее нормальная фирма. И «Сургут» не лежал, за что стоит благодарить Владимира Богданова. Но таких директоров оказалось не много.

31 марта 1995 года банкир Владимир Потанин предложил государству заложить под кредиты частным банкам контрольные пакеты акций ряда весьма привлекательных крупных госкомпаний, в том числе нефтяных. До парламентских выборов оставалось меньше года, до президентских — немногим больше года. Опросы общественного мнения того периода показывали, что негативно экономическую ситуацию в стране оценивали 63 % населения (на июнь 1995 года), столько же были недовольны общеполитической ситуацией в стране.

Предложение банкира предусматривало, что по истечении определенного срока государство либо возвращало залог и получало обратно предприятие, либо не возвращало залог и акции переходили во владение банков. Александр Лившиц, экономический советник президента Ельцина, придумал установить срок по возвращению кредита или переходу акций в собственность банков — второе полугодие 1996 года. То есть после президентских выборов, которые были назначены на 16 июня того же 1996-го. Идея была интересной, если учесть, что президент Борис Ельцин заканчивал предвыборный год с рейтингом, стремившимся к нулю, а рейтинг коммунистов рос как на дрожжах. Предложение Лившица делало банкиров и Ельцина естественными союзниками на выборах, потому что в случае победы коммунистов банкирам не светило бы ничего — ни возврата денег, ни акций предприятий, светила им национализация. Таким образом, у залоговых аукционов появилась не только экономическая, но и политическая составляющая. Анатолий Чубайс в своем интервью журналу Forbes ^[68] признался, что он до сих пор считает, что «залоговые аукционы создали политическую базу для необратимого разгрома коммунистов на выборах 1996 года». На продажу были выставлены крупнейшие предприятия страны с «красными директорами» во главе, от которых зависела жизнь целых регионов и которые могли бы сыграть вместе с этими регионами в пользу коммунистов. Риски были очевидны.