Такая практика отвлекает от теории

(Из дневника Сабины Шпильрейн, 21 сентября 1909 года)

„Мама говорит, что для моего друга и для меня невозможно остаться друзьями, если мы дали друг другу нашу любовь. Мужчина не может долго переживать чистую дружбу. Если я ему нравлюсь — он хочет любви. Если я всегда буду холодна, это разрушит его чувства.

Все это ужасно! Если бы я знала, мой дорогой, на что мне надеяться? Если бы я могла просить судьбу, если бы я могла быть уверена, что клятва, произнесенная перед свидетелями, будет выполнена, я бы молилась: Боже, позволь нам быть исключениями, позволь мне и моему другу всегда оставаться на расстоянии, позволь получать удовольствие от таких встреч, позволь поддерживать друг друга в радости и горе, позволь слиться нашим душам, соединиться нашим рукам в поиске „более высокого, более широкого, более далекого", или, как говорит мой друг, „лучшего и прекрасного", чтобы мы могли помогать тем, кто остается слабее нас".

Одновременно с Сабиной Шпильрейн в Бургольцле осваивали психоанализ четыре ее соотечественника: Фаня Шалевская, Макс Эйтингон, Эсфирь Аптекман и Татьяна Розентааь. Все еврейского происхождения и уроженцы юго-запада России, они сыграли разную роль в истории психоанализа. Наиболее значительной, но и самой противоречивой фигурой окажется Макс Ефимович Эйтингон, познакомившийся с Фрейдом чуть позже самого Юнга. Многочасовые прогулки Фрейда с Эйтингоном в начале 1907 года по улицам Вены будут трактоваться историками как первый опыт учебного (дидактического) психоанализа. В сентябре того же года Фрейд сообщает Юнгу из Рима: „Эйтингон сейчас здесь и скоро нанесет мне визит, чтобы подробно рассказать об Амстердаме. Кажется, он опять занят какой-то женщиной. Такая практика отвлекает от теории. Когда я полностью исчерпаю свое либидо (в обычном смысле этого слова), я напишу «Любовную жизнь человечества»".

Юнг в раздражении, источник которого нам постепенно станет ясен, отвечает так: „Эйтингона я считаю импотентом и пустозвоном. Как только это немилосердное суждение сорвалось с моих губ, я понял, что завидую ему в его расторможенном отреагировании полигамного инстинкта. Так что я беру „импотента" назад как чересчур мягкое слово. Он никогда ничего не добьется; однажды он, может быть, станет депутатом Думы".

В отношении Юнга к Эйтингону насмешка и недоверие мешались со спрятанной за ними завистью: Эйтингон был богат, тогда как Юнгу пришлось признаться Фрейду в том, что его благополучие зависит от богатства его жены. Хуже того, Юнг видел в Эйтингоне полигамную свободу — поведение, которое он, сын пастора, в это время осуждал в других и влечение к которому все сильнее ощущал в самом себе.

Американский исследователь Джеймс Раис, анализировавший это место из переписки Фрейда и Юнга, считает, что Юнг проявил здесь „русский стереотип", интуитивное представление о русских, которое доминировало в европейской культуре начала века и в равной степени разделялось как Юнгом, так и Фрейдом, В качестве важнейшего компонента этого стереотипа Раис называет сексуальную свободу, которая приписывалась русским и воспринималась со всей естественной амбивалентностью. Но, с другой стороны, в соединении полигамии с импотенцией, равно как и в идее, что „пустозвон" Эйтингон станет когда-нибудь членом политически импотентного русского парламента — Думы, — трудно не видеть мотив уничижения соперника, использующий русскую экзотику лишь как удобную форму.

Дело, конечно, шло дальше стереотипа. В том же письме, по воле своих свободных ассоциаций перейдя от русского Эйтингона к немцу О. Гроссу, одному из ранних психоаналитиков и наркоману, Юнг пишет: „Д-р Гросс рассказывал, что он кладет конец переносу, превращая пациента в сексуально аморального человека. По его словам, перенос на аналитика и его жесткая фиксация являются не более чем проявлением моногамии и, как таковые, должны считаться регрессивными симптомами. Подлинно здоровое состояние для невротика — это сексуальная распущенность. В результате он связывает Вас с Ницше".

Не обязательно быть психоаналитиком, чтобы насторожиться при повторении Юнгом одних и тех же мотивов по разным поводам. Юнга интересуют люди, позволяющие себе „расторможенное отреагирование полигамных инстинктов" и, более того, делающие это со своими пациентами. Юнг пишет о них будто для того только, чтобы с ними покончить; с Эйтингоном он расправляется благодаря „русскому стереотипу1', в котором сексуальная свобода сочетается с пустозвонством, с Гроссом — благодаря не менее значимому для Фрейда „ницшеанскому стереотипу", в котором аморализм сочетается со стремлением к власти. Юнг, однако, борется не только с соперниками, но куда более — с самим собой. Его теоретические взгляды пока еще ортодоксальны, и с их помощью он уговаривает сам себя: „Что есть цивилизация, как не результат борьбы с опасностью? Думаю, Гросс заходит слишком далеко со своей модой на сексуальные короткие замыкания. Они не требуют ни интеллекта, ни хорошего вкуса и менее всего являются фактором цивилизации".

Иногда Юнг пытается проанализировать собственные чувства, но сталкивается с непреодолимыми трудностями. Для него, не прошедшего анализа даже в той примитивной форме, в которой получали его ранние ученики Фрейда, переписка с учителем заменяет анализ и испытывает на себе все его эффекты. Прежде всего, конечно, сопротивление и перенос. Бывало, Юнг неделями не отвечал на письма Фрейда и зачастую явно уклонялся от обсуждения „своих интимных дел". Фрейд сначала мягко, а потом все резче указывал на это. В одном из писем (от 28 октября 1907) Юнг интерпретирует свои задержки с ответами в точности так, как пациент интерпретировал бы свои опоздания, неприходы на сеансы или неискренность. Первой причиной „является моя нагрузка на работе". Другая причина „лежит в сфере аффекта, в том, что Вы назвали моим «комплексом самосохранения»". Через несколько строк, однако, дело видится иначе. „Комплекс самосохранения тут ни при чем. Мое отношение к Вам скорее носит характер „религиозного" преклонения. Хотя это не так уж беспокоит меня на деле, мои чувства неприятны и смешны для меня, и я не могу отрицать их эротическую подоплеку. Это отвратительное ощущение восходит к случаю, когда я мальчиком стал объектом сексуального покушения со стороны мужчины, которого я боготворил. Поэтому я боюсь Вашего доверия. Я также опасаюсь реакции с Вашей стороны, когда я говорю о своих интимных делах".

Но и это объяснение не изменило ситуации, потому что им она не исчерпывалась. Паузы в переписке все возрастали. В очередной попытке оправдаться (7 марта 1909) Юнг снова жаловался на занятость и перенапряжение... „Последняя и самая тяжелая капля, переполнившая чашу и сыгравшая со мной просто дьявольскую шутку: пациентка, которую много лет назад я, не пожалев усилий, вытащил из очень тяжелого невроза, предала мое доверие и мою дружбу самым оскорбительным способом. Она подняла гнусный скандал единственно потому, что я отказал себе в удовольствии сделать ей ребенка. Я всегда вел себя по отношению к ней как джентльмен, но перед судом своей слишком чувствительной совести я не чувствую себя полностью чистым; и это ранит больше всего как раз потому, что мои намерения в отношении нее были самыми достойными. Но Вы знаете, как это бывает — дьявол может превратить в порок и саму добродетель. В этой истории я получил непередаваемое количество супружеской мудрости, потому что до сих пор я, несмотря на весь самоанализ, имел совершенно неадекватные представления о своих полигамных наклонностях. Теперь я знаю, когда и как дьявол бьет копытом. Эти болезненные, но крайне целебные прозрения чертовски взболтали меня изнутри, но благодаря этому, я надеюсь, я сохранил определенные моральные качества, которые дадут мне немалые преимущества в дальнейшей жизни. Отношения с моей женой в огромной степени прибавили по своей твердости и глубине".