Наука как призвание и профессия

; В настоящее время отношение к научному производству как профессии обуслов­лено прежде всего тем, что наука вступила в такую стадию специализации, какой не знали прежде, и что это положение сохранится и впредь. Не только внешне, но и внут­ренне дело обстоит таким образом, что отдельный индивид может создать в области науки что-либо завершенное только при условии строжайшей специализации. Всякий раз, когда исследование вторгается в соседнюю область, как это порой у нас бывает - у социологов такое вторжение происходит постоянно, притом по необходимости, -у исследователя возникает смиренное сознание, что его работа может разве что пред­ложить специалисту полезные постановки вопроса, которые тому при его специаль­ной точке зрения не так легко придут на ум, но что его собственное исследование неизбежно должно оставаться в высшей степени несовершенным. Только.благодаря строгой специализации человеку, работающему в науке, может быть, один-единствен­ный раз в жизни дано ощутить во всей полноте, что вот ему удалось нечто такое, что останется надолго. Действительно, завершенная и дельная работа - в наши дни все­гда специальная работа. И поэтому кто не способен однажды надеть себе, так ска­зать, шоры на глаза и проникнуться мыслью, что вся его судьба зависит от того, пра­вильно ли он делает это вот предположение в этом месте рукописи, тот пусть не ка­сается науки. Он никогда не испытает того, что называют увлечением наукой. Без странного упоения, вызывающего улыбку у всякого постороннего человека, без стра­сти и убежденности в том, что " должны были пройти тысячелетия, прежде чем появился ты, и другие тысячелетия молчаливо ждут", удастся ли тебе твоя догадка, - без этого че­ловек не имеет призвания к науке, и пусть он занимается чем-нибудь другим. Ибо для человека не имеет никакой цены то, что он не может делать со страстью.

Однако даже при наличии страсти, какой бы глубокой и подлинной она ни была, еще долго можно не получать результатов. Правда, страсть является предваритель­ным условием самого главного - " вдохновения". Сегодня среди молодежи очень рас­пространено представление, что наука стала чем-то вроде арифметической задачи,

что она создается в лабораториях или с помощью статистических картотек одним толь­ко холодным рассудком, а не всей " душой", так же как " на фабрике". При этом прежде всего следует заметить, что рассуждающие подобным образом по большей части не знают ни того, что происходит на фабрике, ни того, что делают в лаборатории. И там и здесь человеку нужна идея, и притом идея верная, и только благодаря этому усло­вию он сможет сделать нечто полноценное. Но ведь ничего не приходит в голову по желанию. Одним холодным расчетом ничего не достигнешь. Конечно, расчет тоже составляет необходимое предварительное условие. Так, например, каждый социолог должен быть готов к тому,, что ему и на старости лет, может быть, придется месяцами перебирать в голове десятки тысяч совершенно тривиальных арифметических задач. Попытка же полностью переложить решение задачи на механическую подсобную силу не проходит безнаказанно: конечный результат часто оказывается мизерным. Но если у исследователя не возникает вполне определенных идей о направлении его расче­тов, а во время расчетов - о значении отдельных результатов, то не получится даже и этого мизерного итога. Идея подготавливается только на основе упорного труда. Разумеется, не всегда. Идея дилетанта с научной точки зрения может иметь точно такое же или даже большее значение, чем открытие специалиста. Как раз дилетантам мы обязаны многими нашими лучшими постановками проблем и многими познания­ми. Дилетант отличается от специалиста, сказал Гельмгольц о Роберте Майере, толь­ко тем, что ему не хватает надежности рабочего метода, и поэтому он большей час­тью не в состоянии проверить значение внезапно возникшей догадки, оценить ее и провести в жизнь. Внезапная догадка не заменяет труда. И с другой стороны, труд не " ^ может заменить или принудительно вызвать к жизни такую догадку, так же как этого не может сделать страсть.. Только оба указанных момента - и именно оба вместе -ведут за собой догадку. Но догадка появляется тогда^когда это угодно ей, а не когда' это угодно нам. И в самом деле, лучшие идеи, как показывает Иеринг, приходят на ум, когда раскуриваешь сигару на диване, или - как с естественнонаучной точностью рассказывает о себе Гельмгольц - во время прогулки по улице, слегка поднимающей­ся в гору, или в какой-либо другой подобной ситуации, но, во всяком случае, тогда, когда их не ждешь, а не во время размышлений и поисков за письменным столом. Но конечно же, догадки не пришли бы в голову, если бы этому не предшествовали имен­но размышления за письменным столом и страстное вопрошание.

Научный работник должен примириться также с тем риском, которым сопровож­дается всякая научная работа: придет " вдохновение" или не придет? Можно быть пре­восходным работником и ни разу не сделать собственного важного открытия. Однако было бы заблуждением полагать, что только в науке дело обстоит подобным образом и что, например, в конторе все происходит иначе, чем в лаборатории. Коммерсанту или крупному промышленнику без " коммерческой фантазии", то есть без выдумки -гениальной выдумки, - лучше было бы оставаться приказчиком или техническим чи­новником; он никогда не создаст организационных нововведений. Вдохновение отнюдь не играет в науке, как это представляет себе ученое чванство, большей роли, чем в практической жизни, где действует современный предприниматель. И с другой сто­роны, - чего тоже часто не признают - оно играет здесь не меньшую роль, чем в искусстве, бто ведь сугубо детское представление, что математик приходит к какому-либо научно ценному результату, работая за письменным столом с помощью линейки или других механических средств: математическая фантазия, например Вейерштрас-

са, по смыслу и результату, конечно, совсем иная, чем фантазия художника, то есть качественно от нее отличается, но психологический процесс здесь один и тот же. Обоих отличает упоение (в смысле платоновского " экстаза") и " вдохновение".

Есть ли у кого-то научное вдохновение, - зависит от скрытых от нас судеб, а кро­ме того, от дара. Эта несомненная истина сыграла не последнюю роль в возникнове­нии именно у молодежи - что вполне понятно - очень популярной установки служить некоторым идолам; их культ, как мы видим, широко практикуется сегодня на всех перекрестках и во всех журналах. Эти идолы - " личность" и " переживание". Они тес­но связаны: господствует представление, что последнее создает первую и составляет ее принадлежность. Люди мучительно заставляют себя " переживать", ибо " пережива­ние" неотъемлемо от образа жизни, подобающего личности, а в случае неудачи нужно по крайней мере делать вид, что у тебя есть этот небесный дар. Раньше такое пере­живание называлось " чувством" (sensation). Да и о том, что такое " личность", тогда имели, я полагаю, точное представление.

" Личностью" в научной сфере является только тот, кто служит лишь одному делу, это касается не только области науки. Мы не знаем ни одного большого художника, который делал бы что-либо другое, кроме как служил делу, и только ему. Ведь даже личности такого ранга, как Гете, если говорить о его искусстве, нанесло ущерб то обстоятельство, что, он посмел превратить в творение искусства свою " жизнь". Пусть даже последнее утверждение покажется сомнительным - во всяком случае, нужно быть Гете, чтобы позволить себе подобное, и каждый по крайней мере согласится, что даже и такому художнику, как Гете, рождающемуся раз в тысячелетие, приходилось за это расплачиваться. Точно так же обстоит дело в политике. Однако сегодня мы не будем об этом говорить. Но в науке совершенно определенно не является " личностью" тот, кто сам выходит на сцену как импресарио того дела, которому он должен был бы по­святить себя, кто хочет узаконить себя через " переживание" и спрашивает: как дока­зать, что я не только специалист, как показать, что я - по форме или по существу -говорю такое, чего еще никто не сказал так, как я, - явление, ставшее сегодня массо­вым, делающее все ничтожно мелким, унижающее того, кто задает подобный вопрос, не будучи в силах подняться до высоты и достоинства дела, которому он должен был бы служить и, значит, быть преданным только своей задаче. Так что и здесь нет отли­чия от художника.

Однако хотя предварительные условия нашей работы характерны и для искусства, судьба ее глубоко отлична от судьбы художественного творчества. Научная работа вплетена в движение прогресса. Напротив, в области искусства в этом смысле не существует никакого прогресса. Неверно думать, что произведение искусства какой-либо эпохи, разработавшее новые технические средства или, например, законы пер­спективы, благодаря этому стоит выше в чисто художественном отношении, чем про­изведение искусства, абсолютно лишенное всех перечисленных средств и законов, если только оно было создано в соответствии с материалом и формой, то есть если его предмет был выбран и оформлен по всем правилам искусства без применения позднее появившихся средств и условий. Совершенное произведение искусства ни­когда не будет превзойдено и никогда не устареет; отдельный индивид лично для себя может по-разному оценивать его значение, но никто никогда не сможет сказать о ху­дожественно совершенном произведении, что его " превзошло" другое произведение, в равной степени совершенное.

Напротив, каждый из нас знает, что сделанное им в области науки устареет через 10^20, 40 лет. Такова судьба, более того, таков смысл научной работы, которому она подчинена и которому служит, и это как раз составляет ее специфическое отличие от всех остальных элементов культуры; всякое совершенное исполнение замысла в науке означает новые " вопросы", оно по своему существу желает быть превзойденным. С этим должен смириться каждый, кто хочет служить науке. Научные работы могут, ко­нечно, долго сохранять свое значение, доставляя " наслаждение" своими художествен­ными качествами или оставаясь средством обучения научной работе. Но быть пре­взойденными в научном отношении - не только наша общая судьба, но и наша общая цель. Мы не можем работать, не питая надежды на то, что другие пойдут дальше нас. В принципе этот прогресс уходит в бесконечность.

И тем самым мы приходим к проблеме смысла науки. Ибо отнюдь само собой не разумеется, что нечто, подчиненное такого рода закону, само по себе осмысленно и разумно. Зачем наука занимается тем, что в действительности никогда не кончается и не может закончиться? Прежде всего возникает ответ: ради чисто практических, в более широком смысле слова - технических целей, чтобы ориентировать наше прак­тическое действие в соответствии с теми ожиданиями, которые подсказывает нам научный опыт. Хорошо. Но это имеет какой-то смысл только для практика. А какова же внутренняя позиция самого человека науки по отношению к своей профессии, если он вообще стремится стать ученым? Он утверждает, что заниматься наукой " ради нее самой", а не только ради тех практических и технических достижений, которые могут улучшить питание, одежду, освещение, управление. Но что же, рсмысленное надеется осуществить ученый своими творениями, которым заранее предопределено устареть, какой, следовательно, смысл усматривает он в том, чтобы включиться в это специа­лизированное и уходящее в бесконечность производство? Для ответа на данный воп­рос надо принять во внимание несколько общих соображений.

Научный прогресс является частью, и притом важнейшей частью, того процесса интеллектуализации, который происходит с нами на протяжении тысячелетий и по отно­шению к которому в настоящее время обычно занимают крайне негативную позицию.

Прежде всего уясним себе, что же, собственно, практически означает эта интел­лектуал истическая рационализация, осуществляющаяся посредством науки и научной техники. Означает ли она, что сегодня каждый из нас, сидящих здесь в зале, лучше знает жизненные условия своего существования, чем какой-нибудь индеец или гот­тентот? Едва ли. Тот из нас, кто едет в трамвае, если он не физик по профессии, не имеет понятия о том, как трамвай приводится в движение. Ему и не нужно этого знать. Достаточно того, что он может " рассчитывать" на определенное " поведение" трамвая, в соответствии с чем он ориентирует свое поведение, но как привести трамвай в дви­жение - этого он не знает. Дикарь несравненно лучше знает свои орудия. Хотя мы тратим деньги, держу пари, что даже из присутствующих в зале коллег каждый из специалистов по политической экономии, если таковые здесь есть, вероятно, по-сво­ему ответит на вопрос: как получается, что за деньги можно что-нибудь купить? Ди­карь знает, каким образом он обеспечивает себе ежедневное пропитание и какие ин­ституты оказывают ему при этом услугу. Следовательно, возрастающая интеллектуа­лизация и рационализация не означают роста знаний о жизненных условиях, в каких приходится существовать. Она означает нечто иное: люди знают или верят в то, что Л стоит только захотеть, и в любое время, и все это можно узнать; что, следовательно,!

принципиально нет никаких таинственных, не поддающихся учету сил, которые здесь действуют, что, напротив, всеми вещами в принципе можно овладеть путем расчета, „последнее в свою очередь означает, что мир расколдован. Больше не нужно прибе­гать к магическим средствам, чтобы склонить на свою сторону или подчинить себе духов, как это делал дикарь, для которого существовали подобные таинственные силы. Теперь все делается с помощью технических средств и расчета. Вот это и есть интел-^лектуализация.

Но процесс расколдовывания, происходящий в западной культуре в течение тыся­челетий, и вообще " прогресс", в котором принимает участие и наука - в качестве звена и движущей силы, - имеют ли они смысл, выходящий за пределы чисто практической и технической сферы? Подобные вопросы самым принципиальным образом поставле­ны в произведениях Льва Толстого. Он пришел к ним очень своеобразным путем. Его размышления все более сосредоточивались вокруг вопроса, имеет ли смерть какой-либо смысл или не имеет. Ответ Льва Толстого таков: для культурного человека -" нет". И именно потому " нет", что жизнь отдельного человека, жизнь цивилизованная, включенная в бесконечный " прогресс", по ее собственному внутреннему смыслу не может иметь конца, завершения. Ибо тот, кто включен в движение прогресса, всегда оказывается перед лицом дальнейшего прогресса. Умирающий человек не достигнет вершины - эта вершина уходит в бесконечность. Авраам или какой-нибудь крестья­нин в прежние эпохи умирал " стар и пресытившись жизнью", потому что был включен в органический круговорот жизни, потому что его жизнь по самому ее смыслу и на закате его дней давала ему то, что могла дать; для него не оставалось загадок, кото­рые ему хотелось бы разрешить, и ему было уже довольно того, чего он достиг.

Напротив, человек культуры, включенный в цивилизацию, постоянно обогащающу­юся идеями, знанием, проблемами, может " устать от жизни", но не может пресытить­ся ею. Ибо он улавливает лишь ничтожную часть того, что вновь и вновь рождает ду­ховная жизнь, притом всегда что-то предварительное, неокончательное, и поэтому для него смерть - событие, лишенное смысла. А так как бессмысленна смерть, то бес­смысленна и культурная жизнь как таковая - ведь именно она своим бессмысленным " прогрессом" обрекает на бессмысленность и самое смерть. В поздних романах Тол­стого эта мысль составляет основное настроение его творчества.

Как тут быть? Есть ли у " прогресса" как такового постижимый смысл, выходящий за пределы технической сферы, так чтобы служение прогрессу могло стать призвани­ем, действительно имеющим некоторый смысл? Такой вопрос следует поставить. Однако он уже будет не только вопросом о том, что означает наука как профессия и призвание для человека, посвятившего ей себя. Это и другой вопрос: каково призва­ние науки в жизни всего человечества? Какова ее ценность?

Здесь противоположность между прежним и современным пониманием науки ра­зительная. Вспомните удивительный образ, приведенный Платоном в начале седьмой книги " Государства", - образ людей, прикованных к пещере, чьи лица обращены к ее стене, а источник света находится позади них, так что они не могут его видеть; поэто­му они заняты только тенями, отбрасываемыми на стену, и пытаются объяснить их смысл. Но вот одному из них удается освободиться от цепей, он оборачивается и видит солнце. Ослепленный, этот человек ощупью находит себе путь и, заикаясь, рассказы­вает о том, что видел. Но другие считают его безумным. Однако постепенно он учится созерцать свет, и теперь его задача состоит в том, чтобы спуститься к людям в пеще-

ру и вывести их к свету. Этот человек - философ, а солнце - истина науки, которая одна не гоняется за призраками и тенями, а стремится к истинному бытию.

Кто сегодня так относится к науке? Сегодня как раз у молодежи появилось скорее противоположное чувство, а именно что мыслительные построения науки представля­ют собой лишенное реальности царство надуманных абстракций, пытающихся своими иссохшими пальцами ухватить плоть и кровь действительной жизни, но никогда не достигающих этого. И напротив, здесь, в жизни, в том, что для Платона было игрой теней на стенах пещеры, бьется пульс реальной действительности, все остальное лишь безжизненные, отвлеченные тени, и ничего больше.

Как совершилось такое превращение? Страстное воодушевление Платона в " Госу­дарстве" объясняется в конечном счете тем, что в его время впервые был открыт для сознания смысл одного из величайших средств всякого научного познания - понятия. Во всем своем значении оно было открыто Сократом. И не им одним. В Индии об­наруживаются начатки логики, похожие на ту логику, какая была у Аристотеля. Но ниг­де нет осознания значения этого открытия, кроме как в Греции. Здесь, видимо, впер­вые в руках людей оказалось средство, с помощью которого можно заключить челове­ка в логические тиски, откуда для него нет выхода, пока он не признает: или он ничего не знает, или это - именно вот это, и ничто иное, - есть истина, вечная, непреходя­щая в отличие от действий и поступков слепых людей. Это было необычайное пере­живание, открывшееся ученикам Сократа. Из него, казалось, вытекало следствие: стоит только найти правильное понятие прекрасного или, например, храбрости, души и тому подобного, как будет постигнуто также их истинное бытие. А это опять-таки, казалось, открывало путь к тому, чтобы научиться самому и научить других, как человеку надле­жит поступать в жизни, прежде всего в качестве гражданина государства. Ибо для греков, мысливших исключительно политически, от данного вопроса зависело все. Здесь и кроется причина их занятий наукой.

Рядом с этим открытием эллинского духа появился второй великий инструмент научной работы, детище эпохи Возрождения - рациональный эксперимент как сред­ство надежно контролируемого познания, без которого была бы невозможна совре­менная эмпирическая наука. Экспериментировали, правда, и раньше: в области фи­зиологии эксперимент существовал, например, в Индии в аскетической технике йо­гов; в Древней Греции существовал математический эксперимент, связанный с воен­ной техникой, в средние века эксперимент применялся в горном деле. Но возведение эксперимента в принцип исследования как такового - заслуга Возрождения. Велики­ми новаторами были пионеры в области искусства: Леонардо да Винчи и другие, преж­де всего экспериментаторы в музыке XVI в. с их разработкой темперации клавиров. От них эксперимент перекочевал в науку, прежде всего благодаря Галилею, а в тео­рию - благодаря Бэкону; затем его переняли отдельные точные науки в университе­тах Европы, прежде всего в Италии и Нидерландах.

Что же означала наука для этих людей, живших на пороге нового времени? Для художников-экспериментаторов типа Леонардо да Винчи и новаторов в области музы­ки она означала путь к истинному искусству, то есть прежде всего путь к истинной, природе. Искусство тем самым возводилось в ранг особой науки, а художник в соци­альном отношении и по смыслу своей жизни - в ранг доктора. Именно такого рода честолюбие лежит в основе, например, " Книги о живописи" Леонардо да Винчи.

А сегодня? " Наука как путь к природе" - для молодежи это звучит кощунством. Наоборот, необходимо освобождение от научного интеллектуализма, чтобы вернуться