Мужской разговор

Мужской разговор...

Как Мужчина с Мужчиной...

Мужской разговор между отцом и сыном...

Он ведется у нас давно, и я не хочу, чтобы он когда-либо закончился.

Я не хочу этого, может быть, потому, что по мере тво­его взросления я все больше чувствую, как такой разго­вор с тобой становится жизненно важным для меня. И твои возрастные особенности, меняющиеся из года в год, и мои, оказывается, тоже меняющиеся возрастные свойства определяют суть наших мужских разговоров. Ступенчатое изменение этой сути происходило по мере того, как ты взрослел и становился юношей, а я входил в лета и все больше рассуждал о философии жизни.

Раз, находясь на одной из средних ступеней развития наших взаимоотношений, я вдруг захотел пофилософст­вовать с тобой. Поднимаясь пешком на девятый этаж, мы приостановились на площадке сделать передышку, и я за­дал тебе загадку.

«Послушай! У меня есть состояние, только я не знаю, большое или малое. Оно постоянно терпит убытки, толь­ко я не знаю, большие или малые. Я верю, что они приносят людям пользу, только не знаю, большую или ма­лую. О чем я это тебе толкую?»

Ты тогда сказал:

«Твое состояние — это твоя жизнь. Ты трудишься и этим приносишь людям пользу. Это же просто!»

«Дело не в этом. Загадка заключается в том, чтобы разгадать: почему я задал ее тебе?»

В дальнейшем мы много говорили о проблемах назна­чения человека в жизни, о том, кто кого творит: человек — жизнь или жизнь человека, или же они оба творят друг друга. И философия, которую мы вырабатывали вместе и принимали за основу нашей деятельности, одновременно служила отправным пунктом наших мужских разговоров.

Я возвращаюсь к этому мужскому разговору, играв­шему в нашей жизни немаловажную роль.

Что такое мужской разговор? Почему он мне так нужен?

Я не могу высказаться похвально в адрес составителей разных словарей — толковых, крылатых слов, синонимов, фразеологизмов и т.д., и т.п., которые так безмолвно обо­шли это прекрасное и разумное сочетание двух слов — «мужской разговор».

О каком разговоре можно сказать, что он самый чест­ный?

О мужском разговоре. Он возникает на стерилизован­ной почве чувства долга и осознанной необходимости по­мочь Человеку увидеть вещи такими, какие они есть.

О каком разговоре можно сказать, что он сугубо лич­ностный?

О мужском разговоре. Он очищает от сорняков недо­разумений и сплетен чувство дружбы, кристаллизует вза­имоотношения, устраняет помехи.

О каком разговоре можно сказать, что он жизненно важный?

Опять-таки о мужском разговоре. Это разговор реши­тельный, принципиальный. Он проходит через незримые нити, соединяющие сердца и устанавливающие прямые отношения между людьми. Потому он сложный и, может быть, болезненный.

Мужской разговор — это разговор равных при «за­крытых дверях», без коммюнике, без огласки. Он возни­кает преднамеренно, заранее прокрутившись в голове не­сколько десятков раз и пройдя инкубационный период.

Он не терпит чужого вмешательства. Не терпит лице­мерия и лжи.

Мужской разговор — это не куча строгих и импера­тивных наставлений. Это не брань, ссора, крики, ущем­ление самолюбия.

Мужской разговор — это не посвящение в тайны с уговорами хранить их всю жизнь. Он не сделка и не заго­вор против других.

Мужской разговор — это очищение души и нравст­венное возвышение над самим собой. Раскрытие тайн и извлечение из них способов самосовершенствования. Просмотр прочности уз взаимоотношений.

Мы не любим возвращаться к сути уже состоявшегося мужского разговора, не стремимся напоминать о нем друг другу. Но, считаем своим долгом извлекать из состоявше­гося мужского разговора выводы для своей деятельности, следовать уговорам, заключенным в нем.

Такое у меня сложилось представление о наших муж­ских разговорах.

Я приступил к таким разговорам с тобой, может быть, еще с той поры, когда ты мог отвечать мне только своим единственным многозначительным словом «ага».

Имею ли я право разглашать тайну наших мужских разговоров, говорить об их эволюции, коль скоро они ка­сались наших личных отношений и нашего общего согласованного отношения к окружающим?

На это я не имею права без твоего согласия. И поэто­му, с твоего разрешения, расскажу только о тех наших мужских разговорах, о которых мы договорились.

Один из таких ранних разговоров, который мне так запомнился, состоялся у нас, когда ты был в четвертом классе. Это пора, когда авторитет взрослых в глазах под­ростков идет на убыль. Они часто не подчиняются взрос­лым, бунтуют, ведут себя самовольно.

Ты, разумеется, не был исключением. И вот, будучи на таком уровне развития, ты нагрубил маме: стал кри­чать на нее из-за того, что она не пустила тебя поиграть во двор. Я решил не вмешиваться. Взволнованная мама плакала. Я тоже нахмурился, не сказав тебе ни слова.

После этого конфликта прошло несколько дней. Все осталось позади, все было забыто и мамой, и тобой. Но за эти дни я обдумывал, что тебе сказать, чтобы наш мужской разговор состоялся.

«Давай пойдем в парк!» Ты развлекался дома и не хо­тел идти.

«Послушай, у меня к тебе мужской разговор!» — ска­зал я тебе на ухо и очень серьезно.

«О чем?» Ты насторожился.

«Не могу сказать дома. Давай лучше выйдем на улицу!». Ты уже знал, что наш мужской разговор — дело серьез­ное. Я замечал: ты гордился тем, что у нас бывали подобные мужские разговоры; после них ты заметно взрослел: брал на себя обязанности заботиться о родных, близких.

Был конец зимы. Приближался твой день рождения. Мы шли по улице молча, не решаясь начать разговор.

«Послушай, сколько на днях тебе исполнится?»

«Десять!»

«Да, надеюсь, в твоем возрасте ты сможешь меня по­нять. Можно быть с тобой откровенным?».

«Да!».

Мы вошли в парк. Сели на скамейку. Я смотрел тебе в глаза и пытался говорить голосом, который нашел бы в тебе сочувствие. Говорил с тобой, как говорят с другом, ища поддержку, совет и помощь.

«Десять лет тому назад я влюбился в одну девушку. Очень влюбился. Я обещал тогда ей, что если она выйдет за меня замуж, я всегда буду ее любить и защищать. Не дам никому в обиду. Ты же понимаешь, что значит дать слово любимой девушке!»

Я даю тебе возможность осмыслить мои слова и пове­рить в мою искренность. Потому говорю медленно, под­черкиваю каждую фразу:

«Скажи, пожалуйста, что бы ты сказал о человеке, на­рушившем свою клятву?»

«Он будет плохим человеком... Нечестным челове­ком... Трусом».

«Верно. Я согласен с тобой. А как ты думаешь, что могла бы подумать женщина о своем муже, изменившем свою клятву?»

«Она, наверное, разлюбила бы его!»

«Так вот, я обещал твоей маме, которая для меня са­мый близкий друг, и которую я очень люблю, сдержать свою клятву. Что бы ты об этом сказал?»

«Надо обязательно сдержать клятву. Иначе будет нечестно с твоей стороны».

«Всякий, кто будет обижать ее, будет иметь дело со мной. Не так ли?»

Ты соглашаешься.

«А теперь я не знаю, как мне быть с сыном, который обидел дорогую мне женщину. Тебе скоро десять лет. Ты должен посоветовать мне. Могу ли я оставить ненаказан­ным любого, кто бы он ни был, обижающего мою спут­ницу жизни? Могу ли я принять какие бы то ни было оп­равдания от сына, нагрубившего маме? Отвечай, пожа­луйста, на это!»

Ты помолчал.

«Я больше не буду... Но ты можешь наказать меня!»

«Я тебя наказывать не стану. Ты сам себя можешь на­казать. Но я говорю тебе, как мужчина мужчине: не смей обижать дорогого мне человека. Больше я этого не допу­щу... А лучше, если ты поможешь мне защитить маму, Нинульку и бабушку... Беречь их и заботиться о них. Раньше я был в семье один мужчина, теперь нас двое... Пошли до­мой. Больше у нас такого разговора не должно быть».

Обратно мы шли молча. На улице увидели женщину, продававшую букетики ранних подснежников. Мы купи­ли по одному букетику маме, бабушке и Нинульке. Ты преподнес им цветы и поцеловал каждую в щеку.

К этому мужскому разговору мы действительно боль­ше не возвращались.

Мы оба помогали друг другу, чтобы больше об этом не говорить.

Впрочем, нет.

Совсем недавно произошло обратное. Я собрался пе­рейти на другую работу. Мама противилась. На этой поч­ве мы поссорились (разумеется, весьма вежливо). Мама очень переживала все это. Атмосфера в семье стала на­пряженной. Я запирался в своей комнате и не хотел гово­рить ни с кем. Так длилось несколько дней.

«Можно?» Ты заходишь в мою комнату: «Хочу взять книгу».

Но книгу ты находишь не сразу: в действительности тебе нужна не книга, а разговор со мной. Ты хочешь сам завести мужской разговор. Я это почувствовал сразу по тому, как у тебя книги валились из рук.

«Я хочу тебе что-то сказать!» Ты дышишь глубоко, волнуешься.

Я не отвечаю.

«Это мой мужской разговор с тобой... Ты долго бу­дешь обижать маму? Она же права!»

«А в чем она права? На что она обижается?»

«А я скажу прямо. Она хочет, чтобы ты преодолел трудности на работе, а не бежал от них. Она, конечно, права. Я согласен с мамой. Тебе лучше всего встать сей­час же, пойти к маме и извиниться. Оставь эту затею с новой работой». Я был рад.

Ты снял с меня камень. Конечно, я зря собирался ос­тавить своих друзей по работе. Пусть трудности. Ну и что? Разве не я сам учил тебя не бояться трудностей?

Я смотрел на тебя и радовался. У меня сын. Он заво­дит со мной мужской разговор. Значит, он становится мне другом и товарищем.

Сын мой — друг и товарищ мой!

«Хорошо... Я согласен!»

Встаю и собираюсь принести свои извинения всем: и маме, и бабушке, и сестренке, и тебе тоже. Хочу извинить­ся за то, что в нашей маленькой квартире за последние три-четыре дня из-за меня чуть не остановилось время.

Ты меня предупреждаешь:

Послушай, папа, я не хо­чу, чтобы ты и впредь обижал маму. Я прошу тебя!»

Мой сын — мой друг и товарищ!

«Хорошо, сынок, так и будет!»

Наши мужские разговоры, которые мы вели не так уж часто, сдружили нас. Раньше я пытался познать тебя в ос­новном через себя. Но ты помог мне, эти мужские разго­воры при «закрытых дверях» помогли мне увидеть тебя непосредственно, увидеть таким, каким ты становился на разных этапах как личность.

Мужские разговоры приучили нас доверять друг дру­гу, быть откровенными и правдивыми. Они помогли мне глубже познать самого себя, свое положение в кругу наших общений и свою ответственность перед обществом.

И если я не смог здесь более полно раскрыть развива­ющуюся суть наших мужских разговоров, то это по той простой причине, что не имею права разглашать ее. Это мы во многом раскрылись и доверились друг другу, и пусть каждый отец попытается понять нас таким же путем, познав суть мужских разговоров в дружбе со своим сыном.

ПАМЯТЬ

Ты изучаешь события, которые решили судьбу нашей страны, а вернее — судьбу всего мира тридцать пять—со­рок лет тому назад. Меня тревожат твои уроки. Ты выписываешь в специальную тетрадь даты, хронологические события, названия городов, имена маршалов. Ты прекрас­но знаешь все это. А на уроке тебя и твоих товарищей по классу по порядку вызывает учитель. Вы ему рассказывае­те изученное, показываете на карте, без запинки вспоми­наете даты и имена. И ждете своих отметок. А учитель, может быть, очень довольный вашими так называемыми ответами по истории, ставит вам отметки в табелях.

Я вообще не люблю отметок, но такие отметки вызы­вают во мне чувство отвращения и гнева.

Вы изучаете жалкие призраки действительных собы­тий, пересказываете своему учителю содержание парагра­фов «от и до», а в это время по улицам проходят старики, сопровождая своих внуков и правнуков в детские сады, ведя их в школу и неся их портфели, таща сумки с продо­вольствием для семьи.

В свои семьдесят, восемьдесят, девяносто лет они бо­ятся толпы на улице, боятся переходить улицу, движутся медленно.

Но ведь они, эта оставшаяся часть солдат, творившая историю, а теперь доживающая старческие годы своей жизни, и есть живая история?

Как может юноша зубрить историю по книге, не при­касаясь к живым героям этой истории?

Я спрашиваю: плакали ли вы на уроках истории о жи­вом прошлом, говоря об Освенциме, о Ленинградской блокаде, о Сталинграде, о Хатыни?

Нет?

Так прочь такую педагогику из школы!

Вас знакомят в классе с какими-то цитатами и выска­зываниями о войне, но ведь в каждой семье есть еще не обработанный фронтовой архив: это письма из окопов, с переднего края огня. Они писались под натиском смер­ти, и многие из них, запятнанные кровью, мамы и жены получали вместе с извещением о героической гибели сы­на и мужа. В каждой семье можно найти прекрасные ре­ликвии для семейного музея славы. Это ордена и медали Великой Отечественной, последние снимки в окопах, полевая сумка, продырявленная пулей солдатская пилот­ка и солдатская шинель, до сих пор еще не утратившие запах пороха.

Я спрашиваю:

«Приносили ли вы на уроки эти письма и читали ли их вслух?

Приносили ли вы эти семейные реликвии на урок, восстанавливали ли вы события, связанные с ними? Вы­ражали ли вы на уроках чувство высочайшей гордости за своих дедов?»

Нет?!

Так надо гнать такую педагогику из школы!

Что это за педагогика - пересказывания?

Мне становится жутко от сознания, что можно заучить историю Великой Отечественной, не прочувствовав ее.

Я не могу с этим примириться.

Не могу примириться с тем, чтобы реликвии нашего семейного музея славы, фронтовые письма и ордена твоих дедушек спокойно лежали у нас в ящике, а ты ря­дом, за своим рабочим столом, бубнил по страницам учебника.

Эта история жива в миллионах семей нашей страны, она жива и в нашей квартире, и ее надо прочувствовать. Как же мне созидать тебя, не вложив в тебя скорбь и гор­дость за дедов и священную заботу о судьбе нашей планеты!

Может быть, все уже выплакано и забыто?

Сейчас ты проверишь это сам. Станешь свидетелем откликов этой войны. Бомбы взорвутся не на экранах, а в сердцах.

Может быть, не надо было мне делать этого, не надо было ворошить раны, зарытые в душах людей? Простите, дорогие мои мамы, что не пощадил я вас! Но этого потре­бовали общечеловеческие интересы созидания Человека!

«Паата, попроси, пожалуйста, бабушку, чтобы она от­крыла свой ящик с письмами от деда и прочла их тебе са­ма! Это тебе необходимо!»

Дедушка, мамин отец, прошел на огневых линиях всю войну, вернулся со многими ранениями, затем трудился, не жалея сил, и скончался неожиданно, за два года до рождения внука. Он не любил рассказывать о себе, но привез с собой ордена Александра Невского, Отечествен­ной Войны первой и второй степеней, Красного Знаме­ни, медали. Он не рассказывал о них (разве только, надо полагать, своей жене), но повторял часто: «Каждый день, который я прожил после войны, подарен мне судьбой». Надо, чтобы Паата восстановил события, связанные с ор­денами, и почувствовал смысл этих слов деда, которого звали Гиви.

Бабушка не хотела доставать письма. А когда Паата начал просить, чтобы она сама их прочла, она долго со­противлялась. Наконец она уселась на диван и положила ящик с письмами и орденами на колени. Раскрыла пер­вое треугольное письмо, написанное химическим каран­дашом. Слезы бабушки, капавшие на него много лет на­зад, растворили чернила и оставили на бумаге следы ее тогдашних радостей и переживаний. Бабушка мужест­венно прочла первое письмо, но не хотела читать другое и третье. Затем сама увлеклась их чтением, и вдруг по морщинистым щекам потекли слезы. Она плакала, она рыдала.

«Бабуля, что с тобой? Бабуля, роднуля ты моя, не плачь!»

Ты ласкал ее, целовал, успокаивал, а поток слез на ее щеках все усиливался. Увидев это, заплакала и мама.

Ты забрал письма и ордена и приступил к их изуче­нию.

На следующий день я послал тебя к моей матери:

«Попроси ее, пусть она достанет свое старинное портмо­не и прочтет тебе сама письма от дедушки, покажет теле­грамму из военной части!»

Мой отец, Александр, работал в типографии, и я час­то бывал у него на работе. Мы вместе обедали в рабочей столовой типографии. Его друзья знали меня и баловали. Там я познакомился с тем, как печатаются газеты, книги, журналы. Однажды вечером папу привезли домой на машине скорой помощи. У него была перевязана правая ру­ка. Мы узнали, что огромный станок, который прессовал матрицы, придавил отцу кисть правой руки. Месяца че­рез два повязку сняли, но мы обнаружили, что пальцы перестали сгибаться.

Мой отец ушел на войну добровольцем и ухитрился скрыть от врачебной комиссии свою инвалидность. Не­которое время он проходил курсы военной подготовки в здании школы, где учился я, а затем там устроили казар­му. Я каждый день поджидал отца, который вместе со своей частью выходил из здания школы в час дня и от­правлялся

куда-то.

«Папа, папа!» — кричал я и пытался шагать в ногу с солдатами. Папа улыбался, махал мне ру­кой, посылал воздушные поцелуи:

«Иди домой, сынок, присмотри за мамой и сестренкой... Учись хорошо!»

А од­нажды он разбудил нас всех в полночь и попрощался с нами. Оказалось, это было навсегда. Через несколько ме­сяцев мы получили похоронную из его части.

И вот я направляю тебя к другой бабушке. Она доста­ла свое старое портмоне с письмами, но «потеряла» очки.

«Не могу читать... Читай сам. Только про себя, не надо вслух!» Очки ты обнаружил у нее в кармане, и после не­которых колебаний она сдалась: «Ну, хорошо!»

Она читала письмо медленно. Те же самые треугольные письма, написанные химическим карандашом, со множе­ством крупных чернильных разводов радости и горя.

Вскоре заплакал, сперва голос бабушки, а затем после­довали слезы, обильные слезы. И тебе пришлось долго ее успокаивать, ласкать, целовать:

«Не плачь, любимая ба­буля ты моя!..»

Ты забрал письма с похоронной и принялся их изу­чать.

А когда ты закончил чтение всех этих писем, я спро­сил тебя:

«Ну что, страшно? Понял, что значит война!»

Я посоветовал тебе думать о том, каково было твоим ба­бушкам воскресить те события, что пережили они, раз до сих пор так жива их боль, горе.

Были у нас и мужские разговоры по этим проблемам, и я замечал, каким более чутким и нежным становился ты по отношению к своим бабушкам. И еще я заметил: ты начал приводить домой своих одноклассников и пока­зывать им ордена и медали своего дедушки, читать неко­торые письма. Бабушки доверили их тебе, передали на вечное хранение.

Эти письма и ордена, эти неожиданные слезы и вспыхнувшее затаенное горе бабушек, эта история, не имевшая срока давности, отныне стали участниками вос­питания в тебе благородных чувств. Деды, которым не удалось увидеть своего внука, во­шли в твою жизнь как твои добрые наставники и воспи­татели. Мой отец, который до сих пор не перестает вос­питывать и напутствовать меня, хотя его давно уже нет в живых, и я уже давно обогнал его в возрасте, начал помо­гать мне в созидании Человека.

И чтобы дальше понести память о предках и развить дело предков, мы дадим тебе два имени двух славных де­дов — Александр и Гиви. Будут у тебя мальчики, назови их этими именами и толком объясни им все. Пусть они познают Великую Отечественную как таковую.

ДОЛГ

Это было в прошлом году. Приближалось лето. Мы решили всей семьей провести его на море. Вы оба, ты и сестренка, любите море, и мы хотели порадовать вас. У нас были планы увлекательных поездок и прогулок по бе­регам и городам теплого Черного моря. Ты по календарю каждый день высчитывал оставшиеся до поездки дни. Ходил по магазинам покупать надувные матрацы, удочки, тапочки, плавки. Словом, ты и твоя сестренка жили ожи­данием поездки, и когда я принес билеты на поезд, вами овладело радостное успокоение: значит, едем действи­тельно.

Вот такая была ситуация, когда пришли к тебе школь­ные товарищи — надо организовать трудовую бригаду и поехать летом работать в колхоз, помогать колхозникам собирать чайный лист и ухаживать за виноградниками.

«Мы включили тебя в список!» — сказали они и ушли.

Ты расстроился до слез. Что делать? Рушится исполне­ние мечты, рушится весь семейный план. Нина заплакала, отказалась ехать, да и нам не хотелось без тебя ехать.

Вечером мы с мамой начали вместе с тобой обсуждать создавшуюся ситуацию. Все зависело от твоего решения. Можно было пойти к директору школы, объяснить положение, и он, наверное, освободил бы тебя; можно было действовать через районное руководство, тоже, наверное, все обошлось бы без осложнений.

«Это же уважительная причина — вся семьи, в конце концов, собралась на отдых, купили путевки в дом отды­ха, купили билеты на поезд. Разве это не уважительная причина, чтобы тебя освободить от трудового семестра?»

Мама была готова подать заявление директору шко­лы, описать ситуацию, попросить. Ты был согласен с та­ким решением, и мы коллективно составили заявление.

А утром, когда мама приготовилась нести его в школу, ты нам сказал:

«Я поеду в трудовой лагерь. Я должен быть вместе с товарищами. Не надо просить никого, чтобы ме­ня освободили!»

Ты думал всю ночь, взвешивал. Тебе было трудно от­казаться от мечты, которая уже вот-вот осуществится. Сколько тут удовольствий! А что будет в колхозе? Соби­рать чай, ухаживать за виноградниками, ходить по грязи, спать в общежитии. Нет, в колхозе будет не только это. Ты на этот раз сумел определить себя, познать себя как Человека, имеющего свой долг и свои обязанности, кото­рым надо служить, ради которых порой приходится жерт­вовать своими удовольствиями. Никакие уговоры не по­могли — ты не отказался от своего решения. Отмечая, как ты упорно твердил свое:

«Я обязан, я должен по­ехать!» — я все больше и больше убеждался: может быть, мы уже очень близко подошли к завершению нашей мно­голетней созидательной деятельности?

Успокаивать себя, конечно, не следует. Воспитание — скрытый процесс. Это тебе не учение, когда можно пере­дать знания и тут же проверить, как они усвоены. Как проверить, как удостовериться родителям, вырос ли сын честным, преданным Человеком? Ни устные, ни письменные экзамены тут не помогут. Надо лишь тысячу раз убеждаться, что он на деле проявляет верность мораль­ным ценностям своего общества, впитывая их как лич­ные моральные устои. А потому это твое «Я обязан, я должен!»: лучше принимать как рождение в тебе чувства осознания долга, которому предстоит еще кристаллизо­ваться и проявляться в делах тысячу раз.

Только вот какой получился парадокс: мы, всматрива­ясь в тебя сквозь нашу повседневную суету, оказывается, не смогли заметить, как накапливались в тебе количественные изменения, ведущие к качественным преобразо­ваниям. По силе инерции вчерашнего опыта мы и в на­стоящем пытались воспитывать тебя как вчерашнего ре­бенка, в то время как ты уже успел стать взрослым.

Мы вернули билеты в кассу, сдали путевки в местком, помогли тебе уложить чемодан и пошли на вокзал прово­жать тебя. Там, на привокзальной площади, в честь отъезжающих в трудовые лагеря был устроен торжественный митинг. Вас было несколько сотен. Ты держал знамя...

Ты вернулся через месяц. Все это время я размышлял о том, как у нас в семье шло твое трудовое воспитание. Ведь мы, к сожалению, не смогли приучить тебя к трудовым на­выкам и умениям. Правда, мы с тобой любили плотничать и смастерили столик, который стоит на веранде, диван, который у нас в комнате; ухаживали за деревьями, которые мы посадили во дворе, чинили дома краны и убирали квартиру; помогали бабушке закрывать крышками банки с компотами, тащить с базара и из магазинов продукты.

Мы не ленились делать все это и многое другое. Мы с тобой перекрасили стены и площадку нашего подъезда, оклеили обоями коридор. Верно, все это было. Но я не могу на­звать это системным трудовым воспитанием. Это, скорее всего, были стихийные трудовые процессы, в которые ты вовлекался по мере надобности.

Мы не смогли включить тебя в серьезную, постоянную, целеустремленную трудовую деятельность. Не смогли показать тебе труд как труд.

Может быть, над нами давлела подсознательная и, по всей вероятности, излишняя родительская предосторожность, стремление уберечь тебя от сложных работ?

Может быть, мы и не знали, как тебя занять постоянным трудом? Эти сомнения не давали мне покоя, пока ты находился в тру­довом лагере. Я корил себя и маму за то, что ты не овладел у нас какой-нибудь профессией. Мы чуть передержали, считая тебя ребенком, потому и волновались.

И когда ты вернулся, мы увидели тебя — мускулисто­го парня, с крепкими руками, похудевшего, усталого, но довольного. И судя по тому, как ты проявлял готовность снова работать для общего блага, судя по письму старика Хамзе, которое получила школа, мы могли предполо­жить, что труд и долг начинают определять твое сознание и твою личность.