Главная страница Случайная страница
Разделы сайта
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
|
Глава 37
| В ближайшие дни Федору пришлось помотаться. От работы его никто не освобождал, и вырываться для своих дел приходилось чуть не украдом. Наученный новыми знакомыми он, однако, успел побывать в вечевой избе, вызнал и то, что отцов дом цел и что живет в нем какой-то Иванко Гюргич; упросив своего боярина, успел поговорить о доме и с княжьим тиуном, заручился у него еще одной грамотой и наконец воскресным днем, одолжив, все по той же боярской милости, коня, с некоторым замиранием сердца выехал в дорогу. Он доскакал от Городца до Новгорода и Рогатицкими воротами проехал через весь город, мимо торга, Ивана-на-Опоках, Ярославова дворища с храмом Николы, переехал мост и, обогнув Детинец, поднялся на гору. Тут он уже начал спрашивать и дальше так и ехал, по пословице, что язык до Киева доведет. Дорога вилась вдоль речки, ныряла в перелески, наконец с пригорка открылось селение. Серые крыши, крытые тесом и дранью, казалось, тускло отсвечивали, как вода в пасмурный день или старое серебро. Федор проехал селом, не решаясь спросить, наконец остановился у одной изгороды. - Иванко Гюргич? А вот еговый дом! Родственник али кто? Не узнать словно? - Дело к ему... - А... Дома, кажись! Федор спешился, привязал коня. Он еще медлил, оглядывая большой, на подклете, красно-коричневый дом. Как-то в голове не умещалось, что это вот и есть отцова хоромина. Их дом в Переяславле выглядел куда скромнее. Хозяин сам вышел на крыльцо. - К кому, молодечь? - Иванко Гюргич? - Я буду. - Грамота у меня... - Федор запнулся и покраснел. - На дом грамота. Мово батьки дом-от! Новгородец глядел на него, соображая, и покачивался с пятки на носок. Федору показалось, что он сейчас оборотится и уйдет, захлопнув дверь. - Дак вот! - сказал он, постаравшись придать строгость голосу. - Вхожу во владение! Новгородец поглядел по сторонам, уставился на коня, снова оглядел Федора. - Цего-то не понимаю, парень! Покаж грамоту ту! Он долго читал и перечитывал и все не выпускал грамоты, и Федору опять показалось, что он раздумывает, как спровадить Федора, оставя грамоту у себя. Наконец спросил: - Дак умер, Михалко-то? - Батя умер. - Дак чего тебе-то нать? Федор, наконец, озлился. Решительно вырвав грамоту из рук новгородца, он возвысил голос: - Чего нать? Свой дом получить! Али позовников покликать? Новгородец, поняв наконец, что ему от Федора просто не отделаться, зазвал его внутрь. Женка оборотилась, разглядывая Федора. - Цто за таков молодочь? - Да вот, выгнать нас с тобою хочет! Не знать уж, кто и такой. - А ты его самого выгони! - с угрозою взяв руки в боки, посоветовала женка. - Ты вот что! - с расстановкой произнес Федор. - Грамоту чел? Я в дружине князь Митрия. Будешь тута чудить, приеду с боярином со своим, он меня послушат, да с тиуном. Тебя укоротят враз. Етова хошь? - У, такой-сякой! Счас иди! И вон из моего дому! - начала было женка, но новгородец остановил ее: - Ты поди-ка, поди. Мы тут сами разберем! Она вышла, хлопнув с размаху дверью. - Мужиков созвать да выкинуть его и из села! - проговорила она, уходя. Стали рядиться. Новгородец упирал на то, что земля, по закону, " новогорочка" и никому из низовцев принадлежать не может. Тогда Федор, смотря в колючие глаза хозяина, возразил: - Пущай. Землю бери, а дом не твой, дом отцов, вота. Дом очищай счас, и все! Новгородец с усмешкой возразил было: - А цего тоби хоромы без земли? - Чего, чего! - взорвался Федор. - В дружину наместничу перехожу, тута буду жить! Новгородец сбавил спеси, глаза забегали. - Бери отступного... - Очищай! - Слушай... - И слушать не хочу! - Запалят тя и с домом! - И деревню спалят как раз, - спокойно возразил Федор. - Цего просишь? - сдался новгородец. - За дом? Торговались долго. В конце концов новгородец предложил коня с приплатой. Выходили, глядели коня. Задирали храп, смотрели зубы, щупали бабки. Конь был хорош. - Добрый конь! - говорил новгородец, и по сожалению в колючих глазах яснее, чем по стати, виделось: да, добрый. Наконец сошлись на коне с пополнкой в пять ногат. За такой терем это было даром. Но Федор знал, что иначе совсем бросит и не возьмет ничего. Захотелось еще что-то добыть от отца. Спросясъ, полез в клеть, соединенную тут с избой под одну кровлю. Долго рылся в старой рухляди, что свалили тут, очищая жило для нового хозяина. Что поценнее уже, видно, давно выбрали. Волочились какие-то тряпки, ломаная деревянная и лубяная утварь... Все было не то. Вот проблеснуло что-то. Но оказалось - просто ломаный стеклянный браслет, тоже не то... Федор отчаялся было, как новгородец, уже долго молчавший у него за спиной, подал голос: - Солоница есть. Не твой ли батька резал? Захотелось верить, что, верно, отцова. Подобрал еще крохотную медную иконку, всю покрытую сажей и зеленью. Верно, тоже была в отцовом доме, сунул в калиту - потом отчистить. Все, кажись! Новгородец помягчел, видно, тоже что-то переломилось. То было отобранное, стало купленное. Зазвал выпить пива на дорогу. Женка взошла, шумно дыша, молча налила чары и снова вышла, пристукнув дверью. - Как там у вас, на Низу? Татары сильно зорят? - спрашивал новгородец. Федор отвечал односложно. Он еще не понимал, что дела торговые надо отделять от обиходных, и продолжал дуться. Дверь опять отворилась, и в жило вошла старуха, еще крепкая на вид, осанистая, с крупным мускуловатым лицом. - Поведай, Гюргич, каков таков молодечь? Она пытливо разглядывала Федора, уселась: - Михалкин сынок? Молодший? Как кличут-то? Федей? Знала батьку твого... - Она помолчала, спросила: - Ну, Гюргич, продал дом-то? - Продал, - со вздохом ответил хозяин, - на коня сменял. - Ну и дешево обошлось, и не журись! - сказала старуха. - Зато теперича во своем будешь! Я ить толковала тоби, кто ни то есь у Михалки родных! - Вот, искал, нет ли цего от отца! - отозвался хозяин. - Говорю, у тебя, Макариха, нету ли? - Ужо погляну! Ты заходь, молодечь, в мою хоромину! - позвала старуха. - Третья отселева! - Она поднялась, вышла. Федор кончил с хозяином. Передали повод из полы в полу. Звали послухов, при них Федор отдал грамоту. Снова пили пиво. Иванку поздравляли с покупкой, Федора оглядывали уже без вражды, с интересом. Хлопали по плечу: - Наш по батьке-то! Старуха не ушла, ждала его на улице. Он завел коней за огорожу покосившегося дома, опять с некоторым страхом, уже понимая по значительным ухмылкам мужиков, что это, верно, и есть та " сударка", о которой с раздражением говорила мать. Он даже хотел и не заходить, но любопытство пересилило. В горницу ступили, пригнувшись. Дом сильно просел и пол покосился весь в сторону печи. - Посиди, молодечь! - велела старуха. Достала меду, поставила на стол. Федор не знал, о чем говорить, да и старуха не столько спрашивала, сколько глядела на него. - В матерь, видно, пошел! - заключила она. - А руки отцовы, таки же вот, и персты еговы, и долонь... Федор не знал, что ответить. Поворотясь к коробье, стоя спиной к нему, она спросила глухо: - Помнишь батьку-то? Порывшись, достала серебряный перстень с темным камнем. - Вота! Память мне была от батьки твого. Да уж в домовину не унести... Возьми! Отец, судя по этому перстню и по тому, что дома лежала дорогая отцова бронь, явно знал когда-то лучшие времена. Верно, еще до них, до их рождения... Федор, несколько враждебный до сей поры к старухе (поминая отцовы свары и слезы матери), тут вдруг понял, почуял, как тяжко ей теперь: одинокая пустая изба - бобылка, должно; ему вдруг стало горько и на миг показалась близкой эта чужая старая женщина. Он даже застыдился своей молодости, силы, того, что у него еще было все впереди, а тут все уже позади, в прошлом, все уже безвозвратно прошло и прожито. Он уже с неохотою принял дорогой перстень, раздумывая, не вернуть ли. Все же для нее - последняя память. - Прими, прими! - угадав его колебания, сказала старуха. Голос у нее пресекся, и Федя уже со страхом сожидал, не увидать бы слез. Но она справилась с собой и сама поторопила Федора: - Езжай, время не раннее! - Прощайте! - Прощай... - Она помедлила, назвать ли его именем, но не назвала. - Прощай, молодечь! Новый конь, насторожив уши, тихо проржал, было попятился идти назад, всхрапнул, натянув повод, но Федор не шутя рассердился, пристрожил, и конь покорился новому хозяину. Дивно было: был дом, стал конь. С пригорья, привстав на стременах, он оглянулся, поискав глазами тесовую кровлю, почти неразличимую среди прочих. Знал, что уже сюда не воротится никогда. На Городце коня переглядели все ратники. - Ну, Федька, теперича ты воин! - заключил старшой. Федор как-то не вдруг понял, что собственный конь меняет его положение. Только когда его вызвал боярин и, тоже оглядев и одобрив коня, велел скакать гонцом во Владимир, он сообразил великую истину того, о чем постоянно говорили ратные: по справе и служба. И вот он сидит, прощаясь напоследок, в хоромах у своих новгородских друзей. Конь осмотрен и одобрен. Федора заставляют рассказать, как было дело. Он сказывает, гордясь и маленько стыдясь, что продешевил. - Городецкие пеняли, что земли отступился! - Ну, ето как бы тебе сказать! - возражает Олекса Творимирич. - Цего тамо бают на Городце, слушать не нать! Был бы ты наш, новгороцкой - иное дело. А об етом у нас уж и в совети решали, чтобы низовцам, значит, новгороцкой земли не имать! Чтобы уж коли твое, дак оно твое! Мы уехали в голод, воротились: пепелище. А свое место-то! Никто тута не позарилсе. Теперь подумай: я ворочусь, а тут ну хоть и ты построилсе. Хорошо ли то? Всем равные права, дак почто ж тогда Господин Великий Новгород?! А так, позови - встанем! Есь что защищать! ...Дак и с вами! Ордынский выход платим? Платим! Черный сбор по времени даем князю. Ну уж, а покойный князь Ярослав цего надумал - гостя торгового выводить от нас! Не гневай, а етого и твоему князю Митрию не позволим! Ну, а ты, ето верно... Твой батька лег под Раковором... Как ни то надо сообча... А только, чтобы земля была Князева, как у вас, на Низу, ето не дело, нет, не дело! Князь какого ни то иноземца посадит мне на шею. А что удержит? Скажет: тот лучше дело знат! Немчин какой - скажут, порядка поболе; фрязин - сукна навезет, жидовин - этот похитрей меня, да и кланяться князю сумеет, как я не могу; бесермен-персиянец богаче окажет, шелка навезет... А хоть бы и из своих! Тверич князю Ярославу хоть - свой ему, ну а Митрию - переяславцы свои. А я при чем? Князево дело быстро сполнено. Ты сиди, Олекса, вразнос селедками торгуй Христа ради. Альбо по деревням полотно для того же жидовина купляй. Ну а меня уж, когды под Раковор кровь проливать, разве попросят, тогды поклонятце: Олекса, мол, Творимирич, не выдай! Своей родимой стороны... Господь тебе воздаст! На том свети. С присными одесную себя посадит близ престола вышняго. Так-то вот! А за что тогды кровь-то лить? Озришься - ропаты немецки настроят, каки ни то свои и домы, и одежа ихние; не пройди, не ступи: невежа, скажут, неумыта рожа! На могилу земли дадут ли еще! Разве два локтя пожалуют, родимой-то, кровью моей политой... Вот так-то, всем единако ежели! Вот те и равные права! Тута мне Новгород защита, а там... И кого тогда ты будешь защищать? Етого бесермена своею головой? Вот тебе и государсьво!.. Да хоть и из своих... Были тут всякие! Свой-то подлец еще хуже. Чужого видать, а етот, как тяжко ему - " я с вами! ". За твоей спиной отсидеться. Как доходы делить - " я впереди! ". А как беда обчая - " мне су и дела нет! ". Землю продаст, серебро с собою, и укатил в иное княжесьво. Нет, ты тута живи, тута и обиходь! Уж коли у боярина земли по Шелони, да ворог подступит, дак я ему доверю, пущай рать ведет! Свое оборонит зубами! Как и мне, Новгорода ся лишить - куды я денусь? Вот терем - я сам рубил! Сруби дом, заведи с ничего. С двуста белки да с десяти пудов железа с отцом дело начинали! Вота! Глянь! А ты - обчие права... Федя, весь заалевшись, решился-таки высказать, что власть должна быть обчей, но по любви... - Дак вот тута и полюби! - вздохнул Олекса. - По любви ты должен бы дом-от Иванке Гюргичю подарить... По любви опеть выиграт тот, кто хуже. Ты его полюбишь, он тебя обдерет да сам и надсмеетси. - А Христос? - Христос всякого имущества отвергся, а мы грешники. Ему на земле было как на небе. Федор много хотел бы сказать, да не решился, он понимал, что новгородцы по-своему правы, но и то не давало ему покоя, как же тогда всем-то, соборно, вместе?! Что князь может быть несправедлив к своим людям и почитать иноземцев, это ему и вообще как-то раньше не приходило в голову... Может, и я, как тверич, своего князя защищаю? - думал он. - Ну кабы не Митрий Саныч великим князем, а кто другой?! Решить всего этого, впрочем, он не мог и потому молчал. Спор, наконец, утих сам собой. На прощанье Олекса достал плат: - Вот, молодечь, може свидимся, може нет, а... - Девке подаришь! - усмехнулась хозяйка. - Ладно, - возразил Олекса Творимирич строго, - девкам ищо надарится, матери отвези! И по тому, как дрогнул вдруг у него голос, Федя понял, что этот старый купец очень любил свою мать, продолжает помнить и теперь и, может, даже и его, Федю, дарит ради той, покойной. Прощаясь, он поклонился в пояс хозяину и хозяйке, сердечно расцеловался с Онфимом. И - в путь. Прощай, Господин Великий Новгород! И еще одна непрошеная мысль холодом обжигает его, когда он, уже выехав за Рогатицкие ворота по направлению к Городцу, оборачивается и озирает уходящий в закат город, - мысль о том, что ежели Дмитрий, как преже князь Ярослав, поссорится с Новгородом, то ему, Федору, придется стоять на борони против Онфима, и мысль эта так непереносна, что Федор старается не додумывать ее до конца... |
Данная страница нарушает авторские права?