Осина, Растущая Вверх 2 страница

На ночь поставили двух дозорных, потому что места были опасные и уже не наши.
Меня разбудил ружейный выстрел. Открыв глаза, я успел заметить, как один из дозорных валится набок, пытаясь руками достать до стрелы, торчащей из спины, а другой лихорадочно перезаряжает ружье.
Все были уже на ногах.
Желтоглазый крикнул, указывая на костер. Подошвы сапог ударили по огню, он стал быстро гибнуть, разбрасывая вокруг охапки искр. Свистнула стрела, и второй дозорный с криком схватился за плечо. Ружья разом обернулись в ту сторону, откуда прилетела пернатая вестница смерти, и выбросили в ночь оранжевые залпы.
Огонь погиб, и все охватила серая тьма. Ее чуть разбавляло мерцание звезд. Мы, присев и пригнувшись, поводя только головами, следили, не мелькнет ли где движение. До рассвета никто не сомкнул глаз. У раненого солдата вытащили стрелу и перевязали плечо. Я ощупал острие, оперение и древко. Это была хорошо знакомая мне стрела.

При свете раннего утра мы разделились и, держа ружья наготове, с разных сторон направились к тому месту, откуда прилетели стрелы.
Девять Орлов лежал на камнях под приземистым вязом, раскидавшись и запрокинув голову. Вместо левого глаза и виска у него было запекшееся кровавое месиво. Выкрашенный в черное подбородок торчал в небо, белые молнии на щеке были запятнаны бурыми брызгами.
Я сел возле него на землю, сдавил голову руками и запел. Мой голос казался мне самому собачьим воем.
После того как я выпел самое острое горе в рассветное небо и песня иссякла сама собой, ко мне подошел Желтоглазый. Его сопровождал солдат, знавший наш язык. Желтоглазый положил руку мне на плечо.
«Он сам виноват, - перевел солдат его слова, - но мне очень жаль».
Я кивнул.

Раненый стрелой чувствовал сильную боль, и Желтоглазый отправил его обратно к строителям железного пути, поручив доставить туда на лошади труп второго дозорного. Девять Орлов хоронить не стали, и мне не дали на это времени – оставили мою любовь под деревом, чтобы над ее плотью глумились стервятники.

Он был сам виноват. Он напал. Он ослушался вождя и оскорбил меня, назвав тем страшным словом.
Но как бы я хотел, чтобы мой отец так же сказал «нет!» - когда желтоглазый вытянул руку и указал на меня, чтобы мой отец, так же, как Девять Орлов, крикнул – «нет!»
Как бы я хотел, чтобы Девять Орлов схватил меня могучими руками, намотал мои волосы на ладонь, скрутил меня, как пленницу, придавил к земле – и никуда не отпустил.
Как бы я хотел, чтобы он был жив…

До начала созревания ягод мы – Желтоглазый, я и двое солдат – обследовали не заселенные белыми, но не враждебные им земли на западе. Солдаты за это время обросли длинными темными бородами, а круглая, рыжая и кудрявая борода Желтоглазого заскорузла от пыли и пота и торчала клочьями. Что сталось с раненым солдатом, который, сопровождая труп, уехал в сторону железного пути, я так и не узнал. Потом я спрашивал об этом Желтоглазого, но он ответил, что не интересовался дальнейшей судьбой этого человека.
Вначале все было сносно. Желтоглазый был мной доволен. Мы сделали большой крюк к северу и вернулись к железному пути. За это время блестящая лестница с деревянными перекладинами сильно продвинулась в сторону наших земель. Я был в тревоге, но знал, что сделать пока ничего нельзя: сначала нужно, чтобы Желтоглазый переговорил со своим Великим Отцом.

В поселении белых было все и так, и не так, как у нас. Там тоже было шумно, но у нас этот шум состоял из людских голосов, а здесь тяжелые молоты стучали по железным клиньям, звенели длинные блестящие брусья, когда их на подводах доставляли к растущей лестнице и сгружали возле нее на землю. Белые пели, как и мы, но их песни звучали по-другому, отрывисто и коротко, как рассерженная речь. И в них было слишком много слов. В песнях у белых много слов, почти одни слова
А чтобы танцевать, белые строят специальные дома и запускают туда женщин.

Однажды мы с Желтоглазым зашли в железный фургон, и железный конь, выдыхающий из головы дым и искры, потащил наш фургон и другие, сцепленные с ним, на север по лестнице.
Это странное ощущение. Ты спишь, ты гуляешь ногами внутри фургона, ты ешь пищу – и одновременно ты движешься по земле. Сильно трясло, сильнее и опаснее, чем в деревянной повозке, которую влечет настоящая лошадь из крови и мускулов. Когда едешь на обычной повозке, рытвины видно издалека, и их можно если не объехать, то подготовиться. Когда едешь в железном фургоне, то тряхнуть может всегда, и с этим ничего не сделаешь. А еще железный конь очень громко стучит своими круглыми копытами. И фургоны тоже стучат. Особенно ночью, когда из-за этого трудно уснуть.

Дым черным столбом поднимался над головой железного коня и тянулся за ним следом. На рассвете этот дым, как и сам железный обоз, черной тенью бежал по земле, по холмам, скалам и деревьям. Деревьев становилось все больше.

Я узнал, что Желтоглазого зовут Анталфи, но уже задолго до того, как я это узнал, он велел мне называть его хозяином.
Дом хозяина стоял в больших горах, заросших деревьями, которых я никогда прежде не видел. Вместо листьев у них были зеленые колючки, и колючки не сходили с ветвей круглый год. Но между ними попадались и такие, у которых колючки не кололись, а к холодам опадали на землю. А еще деревья с листьями. Одни осенью желтели, другие загорались румянцем, как вбирающее в себя огонь железо.
Дом был большой, в нем могло бы жить целое стойбище – если, конечно, жить так, как привыкли белые люди, выделять для себя горсть земли и объявить своей. Но в доме, кроме хозяина, жили только я, конюх и преклонных лет белый человек, который убирался в комнатах и готовил еду. Больше там никого не было, и в округе тоже.
Хозяин прожил там некоторое время, отдыхая от путешествий. Три раза он выезжал на охоту, брал с собой меня и конюха.
В конце лета он уехал. Ужиная вечером накануне отъезда, он позвал меня к себе в комнату. Там было жарко, пахло едой, горели свечи, освещая красные, узорно вышитые одеяла на стенах. Хозяин сидел в своем большом кожаном кресле, развернутом боком к столу. Я подошел и встал рядом. Он держал в одной руке бокал с огненной водой. Он пощелкал языком, высасывая мясо из щелей между зубами, и сказал, что пора ему уже ехать к Великому Отцу, передать нашу просьбу. Я был рад таким словам. Он попросил меня встать рядом с креслом на колени. Прежде я стоял на коленях только перед Девять Орлов, но это был не знак покорности, поскольку в такие моменты Девять Орлов был в моей власти. Но для этого человека, который обещал остановить продвижение железной лестницы в наши земли, я готов был сделать многое. Почти все.
Он положил ладонь мне на голову, погладил, перебирая волосы, затем с улыбкой погладил по плечу. И затем разрешил мне встать и отпустил.

Он вернулся, когда листья на деревьях в лесу поменяли свой цвет, но еще не опали.
В тот же вечер он показал мне бумагу, данную ему Великим Отцом. Это был твердый лист, с узорами по всем краям. На нем было много написано черными чернилами, а внизу стояла длинная закорючка, со многими извивами и петлями. Хозяин сказал мне, что это имя Великого Отца, написанное им самим. А слова, написанные на бумаге, говорят, что наше племя запрещено обижать и запрещено захватывать наши охотничьи земли. Поэтому дорога должна пройти по бесплодному участку, осмотренному хозяином во время его путешествия.
Что мне было делать? Я поверил. Больше ничего не оставалось. Может быть, я сумел бы пройти по этим горам до железной лестницы, а там отправился бы вдоль нее пешком и, в конце концов, вышел бы к землям, где жило мое племя. Так я проверил бы, говорит хозяин правду или нет. Но я не мог уйти, потому что ослушался бы напутствия, данного мне отцом.
Так что я поверил и остался.
На моих глазах хозяин приколотил этот лист молотком и гвоздем к стене в своей спальне.
Через день я встал на колени между его раздвинутыми ногами. Он сидел в кресле и гладил меня по голове. Потом он сжал мои уши в кулаках, защемив вместе с ними и волосы.

Это не было больно. Не каждый раз. Ничего такого, чем я бы не занимался много раз с Девять Орлов. Но это было по-другому. Когда рядом был Девять Орлов, когда он обнимал мою грудь или мои бедра, когда ложился сверху, раздвигая мое тело, или раздвигал для меня свое – я чувствовал его, я был там всей кожей, всем телом, я чувствовал острее, чем на самой важной охоте, скрип потной кожи оглушал меня, удары плоти о плоть то наполняли меня смехом, то приводили в неистовство, как скачка распаляет обезумевшего коня. Когда я лежал рядом с Девять Орлов, прижимаясь ухом к его груди и слушая стук сердца, гладил его мокрый живот – мне казалось, я в самой середине мира, в предвечной утробе, откуда все произошло.
Когда мое тело лежало рядом с хозяином на его постели, я как будто стоял рядом, отвернувшись и оглохнув, и смотрел на стену, на которой бледнел подписанный Великим Отцом листок.
А в остальном это вполне можно было терпеть.

И то, что началось позже, перед тем как хозяин уехал во второй раз, тоже оказалось на удивление несложно терпеть.
По вечерам он стал звать конюха. Он сидел в кресле и смотрел, как мы с конюхом на полу, покрытом медвежьей шкурой, сплетаемся в телесной схватке. После этого я остужал губами его накопленный от зрелища жар.
Он любил положить меня на кровать и встать надо мной, развернувшись лицом к моей промежности. Я был как земля, в которую вбивают железный кол, чтобы намертво соединить ее с тяжелым железным брусом. Но тот кол, что вбивался мне в рот, к счастью, можно было размягчить.
Потом хозяин смотрел, как я руками вымучиваю из себя наслаждение. Но у меня получалось плохо, и он не часто заставлял меня это делать.

Наверное, мне было бы легче, если бы я разрешал себе в это время думать о Девять Орлов. Но я не хотел осквернять память того, кто пожертвовал жизнью, пытаясь выручить меня из добровольного плена.
И я не хотел разменивать по мелочам память нашей любви.

В конце осени, когда начал падать снег, хозяин уехал. До весны, сказал он.
Мы остались втроем – старик, который присматривал за домом, я и конюх. Стало тихо. Вокруг дома налегли сугробы. У них был крутые бока и вершины, как у холмов. Снег лежал легкий и большой – стоящие вокруг ели не давали ветру разгуляться и сдуть с земли белый покров.
Мы выгуливали лошадей, охотились для пропитания себя и сторожевых собак, но больше времени проводили в доме, в комнате, где горел камин. Конюх подходил ко мне с предложениями любви, но я отказался. Отец велел мне подчиняться Желтоглазому, а не его слугам. Довольно с меня одного демона. Когда конюх попытался принудить меня силой, я его поборол, повалил на землю и удавкой затянул вокруг побагровевшей шеи воротник. «Хочешь меня?» - спросил я.
Он, хрипя ноздрями и мокрой щелью рта, пошевелил головой – нет.
Я его отпустил.
Старик наблюдал за всем с полным равнодушием. Может быть, он слишком много видел в своей жизни, чтобы возня двух тел могла его взволновать.
Конюх с тех пор обходил меня стороной. Я ни с ним, ни со стариком почти не разговаривал. Я отдыхал от осени.

Хозяин вернулся позже, чем обещал – летом, когда по вечерам в воздухе стоял запах прогретой солнцем хвои. Он сильно изменился. И он приехал не один.
Теперь у него на пальцах появились кольца, много колец из любимого бледнолицыми золота. Одно кольцо было продето сквозь мочку левого уха. На шее у него каждый день появлялись то цепи с подвесками, то причудливо завязанные галстуки. Он стал для выездов верхом надевать красную куртку, а дома носил длинное узорное платье с меховыми отворотами. Волосы у него были чем-то склеены и лежали ровными жесткими волнами, кончики усов топорщились вверх. Когда хозяин проходил мимо, от него волной ударял запах сладкий и густой, как аромат тысяч цветов, погибших в наполненной дождевой водой яме.
Хозяин рассказал, что зимой был на другой стороне света, плавал на большой лодке через огромную воду. «Насколько огромную?» - спросил я. «Ну, когда стоишь на одном берегу, то другой не виден». - «В сторону восходящего солнца есть такие же большие озера, - сказал я. – Нам рассказывали об этом старики. Один человек отправился на лодке через озеро и плыл пять дней. На пятый ему пришлось ловить рыбу и есть ее сырой, потому что запасов мяса не хватило». Хозяин рассмеялся. Он вообще был в хорошем настроении. Он поднял с блюдца, стоящего у него на колене, маленькую неудобную чашку, зачем-то оттопырил мизинец и отхлебнул кофе. «Дурак ты этакий. Если бы этот ваш индеец поплыл на своей лодке через такое озеро, через которое переплыли мы с Эндрю, его бы самого рыбы съели. До Старого Света на пароходе плыть две недели, а ваши скорлупки с веслами потонут по пути. Это так далеко, что, когда у нас тут день, у них вечер. А еще там люди в глаза не видели краснокожих. Правду я говорю, Эндрю?»
Молодой человек, в присутствии которого мы вели этот разговор, посматривал на меня искоса и смущенно улыбался.
Он был лицом и сложением совсем не похож на Желтоглазого, но одевался так же, только еще диковиннее. Кожа на лице была чистой и свежей – он каждое утро сбривал с нее волосы, оставляя на щеках и подбородке едва заметную синеватую тень. Коротко остриженные волосы он, как и хозяин, заглаживал назад.
Только, в отличие от моего хозяина, все это он делал не сам, а с помощью слуги.
Этот слуга – толстый, одышливый человек - приехал на второй повозке, окруженный со всех сторон сумками и большими ящиками из кожи. Когда обе повозки остановились у переднего входа, хозяин сразу же повел юношу в высокой черной шляпе – мне было велено называть его «мистер Эрскин» - в дом, а слуга вместе с конюхом принялся перетаскивать поклажу в комнату, примыкающую к спальне хозяина.

Эта комната стала использоваться как кладовая для вещей гостя, а жил мистер Эрскин вместе с Желтоглазым в его спальне. Дверь туда почти все время была открыта. По утрам в спальню приходил слуга, чтобы помочь своему хозяину одеться, побрить его и причесать. Штаны мистер Эрскин завязывал и рубашку застегивал сам, но подавал ему одежду слуга, и он же затягивал ремни на обуви, завязывал галстук и отряхивал одежду юноши щеткой, когда тот прихорашивался перед зеркалом. Мой хозяин сидел тут же, в кресле, и, посмеиваясь, наблюдал за всеми этими действиями. Меня он иногда тоже звал, чтобы я подал ему табак или налил в бокал огненной воды. Раньше он это всегда делал сам, но, видимо, привычка к удобной жизни заразна, как болезнь. И так же, как болезни, ей подвержены не все.
Пока слуга причесывал и удобрял помадой черные волосы юноши, тот капризным голосом жаловался, что ему не хватает уединения – почему он должен всю ночь проводить рядом с Желтоглазым, слушать его храп? Он даже не может без помех почитать книгу. На это хозяин с усмешкой отвечал, что свободных комнат в доме хватает, пожалуйста, только пусть мистер Эрскин будет готов посреди ночи идти к себе и ложиться в холодную постель. И там читать, сколько душе угодно. Потому что он сам, хозяин, из своей спальни никуда не пойдет.
Пока юноша застегивал пуговицы на исподнем, слуга терпеливо ждал рядом с отглаженной сорочкой в руках. Потом мистер Эрскин поворачивался к нему спиной и вытягивал назад длинные тонкие руки, чтобы слуга надел на них рукава. У мистера Эрскина было тонкое, но не слабое тело и необыкновенно белая кожа. Все его движения были свободны и изящны – правда, привычные движения. На охоте, если приходилось пешком карабкаться куда-то вверх, он становился неловок. Но на конной прогулке, или ногами гоняя по прогалине мяч, или здесь, в спальне, он двигался с ловкостью лесного кота. Наверное, таким же гибким и легким он должен быть и в постели.
Несколько раз, стоя с открытой табакеркой возле кресла, я заглядывался на юношу, на его белый живот, на котором чернели родинки, и вдруг замечал, что хозяин наблюдает с интересом, только не за мистером Эрскином, а за мной. Мне становилось стыдно, и я отводил глаза. Хозяин только шире улыбался.

Слуга выносил из спальни ночные сосуды, гладил одежду своего хозяина и оказывал ему другие, более личные, услуги. Однажды утром хозяин ушел в конюшню посмотреть лошадь, которая, по словам конюха, ночью могла занедужить, а меня послал сказать об этом мистеру Эрскину. Когда я подошел к хозяйской спальне, там раздался возмущенный вопль и глухой стук, а затем из дверей выскочил слуга. Глаза у него были вытаращены, галстук сдвинут набок. В руках он держал маленькие ножницы и пустой жестяной судок. Он посмотрел на меня, тряся губами – казалось, он видит на моем месте не меня, а кого-то другого, может быть, такого же человека с той стороны мира, как и он сам. «Руки у меня кривые, видишь ли! – обвинительно сказал он. – Пусть сам стрижет, если умеет!» После этого он зачем-то сунул мне в руки судок, бросил в него ножницы и ушел по коридору.
Я постоял перед спальней, не уверенный, что мне делать, и, наконец, зашел туда.
Мистер Эрскин сидел на краю кровати, поставив одну ногу на постель, и обеими руками сжимал ступню. Перед кроватью валялся опрокинутый табурет. На мистере Эрскине была только сорочка, застегнутая на две пуговицы вверху. Ниже она расходилась, как крылья палатки, и мне было видно его мужское достоинство, уткнувшееся в простыню между молочно-белых ляжек. Смугло-розовое, такое же, как его ладони, успевшие немного загореть. Волосы вокруг были сбриты, как на груди и животе. От этого член был похож на крупный желудь, укрепленный в чашечке плоти.
Юноша поднял голову и удивленно на меня посмотрел. «А, это ты, Джо… (Джо – так меня с самого начала называл хозяин.) Что тебе?» Не зная, что ответить, я вместо слов показал ему судок с ножницами. Юноша поморщился, отнял руку от ступни и поглядел на ладонь в красных разводах. «Подай мне виски и полотенце». Я так и сделал, немного замешкавшись, потому что я хуже его слуги знал, где и что находится в этой комнате – но мистер Эрскин, если и был недоволен, меня не подгонял.
Он смочил из бутылки полотенце, приложил его к пальцам ноги и зашипел сквозь зубы. «Вот увалень!» - пробормотал он. И, кивнув на дверь: «Это я про него». Он посмотрел на меня, и на его лице незаметно появилось какое-то другое выражение. «Может быть, ты подстрижешь?» Я торопливо опустил глаза, извинился и сказал, что не умею. Когда я после этого взглянул на мистера Эрскина, он не сердился, как я ожидал увидеть, а улыбался. «Ладно, - сказал он. – Иди и позови этого болвана».
Я еще раз зачем-то извинился и вышел. А закрыв дверь, прислонился к стене.

Той же ночью слуга мистера Эрскина, «болван», отыскал меня на кухне, где я помогал старику разделывать оленину для копчения. «Иди, - сказал болван, - твой тебя зовет». Я отложил топорик, вымыл руки и отправился в хозяйскую спальню.
В комнате горели обе лампы, возле кровати и на полке у дверей. Хозяин уже лежал в постели, заложив руки за голову и выставив на обозрение волосатые подмышки. Мистер Эрскин стоял возле кровати с другой стороны и расстегивал рубашку. «А, Джо, - хозяин улыбнулся мне. – Задерни-ка занавески». Я немного удивился. Когда Желтоглазый и его молодой друг ложились в постель для любви и сна, комнату для ночи готовил привезенный из-за огромного озера слуга. Но я подошел к окнам и сделал, как хозяин велел.
Молодой человек стряхнул с плеч рубашку. «Возьми», - он протянул ее мне. Я подошел, хотя последние несколько шагов дались мне нелегко. Юноша внимательно смотрел на меня черными глазами. Его губы были чуть напряжены, отчего рот казался меньше и полнее. Когда я взял у него рубашку, то мой взгляд невольно соскользнул на его выбритую грудь, с четко обозначенными костями и неожиданно плавными грудными мускулами, с темной родинкой у левого соска. Я опустил голову и не смотрел на него, пока он снимал штаны. «Положи на кресло», - сказал мистер Эрскин, отдавая мне одежду. Я сделал, как было велено, и остановился возле кресла, ожидая дальнейших распоряжений.
Мистер Эрскин поставил одну ногу на постель и нагнулся, рассматривая ее пальцы. Я знал, что не должен на него смотреть, что это нехорошо и, наверное, неуважительно по отношению к моему хозяину, но ничего не мог с собой поделать. У него родинки были и сзади: одна с внутренней стороны щели, черная муха на белой коже, другая – сзади на ляжке, и еще одна на выпуклом мускуле вверху левой голени. «Ты что там смотришь, Эндрю?» - спросил хозяин. «Он мне порезал пальцы, пока стриг ногти». - «Джо?» - хозяин смеялся. «Не болтай глупостей. Мой недоумок». Юноша с досадой щелкнул языком. «Болит?» - «Немного. Весь день мешало ходить». Хозяин глянул на меня, и я быстро отвел глаза.
Мистер Эрскин выпрямился и повернулся ко мне лицом.
«Я могу идти?» - спросил я, глядя в пол.
Хозяин помолчал.
«Нет», - сказал он.
Я посмотрел на него. Улыбаясь краем рта – навощенный ус сильнее задрался вверх - он лениво откинул одеяло и, так же лениво шевельнув ногой, стянул его с себя. Его член, полностью напряженный, лежал у него на животе, и становая жила изгибалась вверх, как рыбья спина.
Хозяин провел раскрытой ладонью по члену вверх и обхватил ладонью его голову. «Закрой дверь, - сказал мне он. - Подойди сюда».
Мистер Эрскин стоял передо мной, опустив руки вдоль тела. Очень красивые руки – с тонкими запястьями, обвитыми жилами, как стебель вьюна обвивается вокруг молодой рябины. Член оставался почти таким же маленьким, каким я увидел его утром – удлиненный желудь, покоящийся на двух орешках в кисете из розовой плоти. Я решился и взглянул ему в глаза, серьезные глаза, почти мрачные, и тут он улыбнулся. «Ну, чего ты боишься?» - спросил он.
«Джо, это неучтиво, - сказал хозяин. – Мы разделись, а ты стоишь, как на параде. Ты меня что, не уважаешь?»
Я помотал головой и принялся торопливо стаскивать с себя одежду. Снимая штаны, я придержал член рукой, чтобы он не колыхался в воздухе.
Желтоглазый велел, и я лег на постель лицом вверх. Холодная простыня обожгла меня, и кожа по всему телу натянулась острыми точками. Хозяин, опираясь на локоть, провел ладонью по моему животу и взял в кулак мой член, как раньше взял себя. Мне хотелось остановить его руку, это было почти больно, но я только вдавил пальцы в простыню и, закрыв глаза, прижался щекой к подушке.
Постель прогнулась – мистер Эрскин забрался на нее и сел на меня, коленями обхватив мои бедра. Его пальцы коснулись моей груди, очертили длинную впадину, разделяющую мой торс на правую и левую части. Он прикоснулся ладонью к моему лицу, заставляя меня положить голову прямо. Я открыл глаза и посмотрел на него, видя все очертания туманными, а цвета – яркими. Он медленно наклонился – длинноносое лицо с черными глазами приблизилось ко мне – обхватил ладонями мои плечи, склонился к самому лицу, едва не касаясь носом моего носа, и зачем-то открыл рот. Я невольно попытался отодвинуться, вдавливая затылок в подушку. Что он делает? Он усмехнулся, провел большим пальцем по моему лбу. «Не бойся, дикаренок», - шепнул мистер Эрскин. И его рот, горячий и мокрый, накрыл мои губы.
Со мной никто так прежде не делал – ни хозяин, ни Девять Орлов. Этот юноша, опустив веки с длинными черными ресницами, облизывал мои губы, как пытаются с ложки слизать приставший к ней мед. Я вдруг почувствовал, как твердо то, что давит на мой напряженный член, и застонал в обхватившую мои губы жаркую пещеру. Его язык тотчас скользнул ко мне в рот. Я больше не мог лежать неподвижно, я положил ладони на его выпяченный зад и сжал полушария – они были маленькими и твердыми. Мои пальцы мяли неподатливую плоть, сдвигаясь к самому дну ложбины – и вот они уткнулись туда, где в ложбине притаился зыбучий песок. Юноша застонал, и его стон отдался дрожью в моих губах, в моем языке.
«Хватит, хватит, - сказал хозяин, и его ладонь просунулась между нашими шеями. - Эндрю, ты так сорвешь овацию в первом акте».
Юноша оторвался от меня, и мне пришлось его отпустить.
«Намочи его», - сказал хозяин.
Эндрю отполз назад, пригнулся, опираясь ладонями на мои расставленные бедра, и, облизав мой член от основания до вершины, взял его в рот. Губы и язык скользили почти невесомо, покрывая мою плоть слюной. Иногда юноша выпускал мой член изо рта, плевал на него сгустки и разглаживал их языком.
Хозяин гладил меня растопыренной ладонью по груди и прикасался губами к щеке. Я повернул голову, чтобы ощутить на вкус его рот. «Развратный сукин сын», - пробормотал хозяин и сдавил мой левый сосок между пальцами. Боль вспышкой пронзила мое тело, я дернулся и тут же замер - юноша прищемил зубами навершие моего члена. «Они говорят, что белые не дают им покою, - сказал хозяин, щекоча мне губы усами. – Но ты видишь, Эндрю, белые просто мало их дерут… Они хотят, чтобы их драли. Да, Джо?» Я не отвечал, потому что кольцо губ вокруг моего члена не давало мне сосредоточиться на мыслях. «Да?» - повторил хозяин и снова ущипнул меня за сосок, только теперь правый. «Да», - выдохнул я. «Ты хочешь, чтобы тебя отодрали?» - «Да». Я хочу. Я хочу. Проклятый бледный червь, я хочу, чтобы ты меня отодрал. «Подождешь», - сказал хозяин.
Должно быть, он сделал мистеру Эрскину какой-то знак, потому что тот оставил меня и поднялся на ноги. Я разлепил веки и посмотрел на него. Он стоял надо мной, улыбаясь. Член слегка покачивался – орган вытянулся, как прут, маленький, тонкий и, наверное, очень твердый.
Эндрю присел надо мной на корточки, взял рукой мой член и направил его вверх, прилаживая к отверстию в своем заду. Его живот выгнулся вперед, кости над бедрами туго натянули белую кожу. Он задрал подбородок и со стоном, полным боли и томления, насадил себя на мой член – насадил так, что твердые полушария его зада прижались к моему паху.
Я из-под век следил, как он скользит вверх и вниз, и чувствовал каждое движение кожей. Его член мотался, навершие рисовало в воздухе смазанные узоры. Хозяин, ублажая себя рукой, внимательно смотрел туда же. Я запрокинул голову, и мой взгляд скользнул вверх, к пологу кровати.
И только теперь я увидел – на стене, на том месте, где хозяин повесил письмо Великого Отца, ничего не было.
«Хватит, Эндрю, - сказал хозяин. – Пора».
Юноша замер. Я застонал от досады, и слова моего языка вылились из меня, как вода из кожаного мешка.
Эндрю медленно снялся с меня, оставляя мой член обнаженным под холодным воздухом, и опустился на кровать между моих раздвинутых ног. Я приподнял голову, чтобы видеть, что он делает. Он просунул ладони мне под колени и с усилием поднял мои ноги над кроватью, а затем толкнул от себя - согнул мои ноги и меня – ляжки прижались к животу. Больно упираясь руками мне под колени, Эндрю склонился над моей промежностью. Язык, который только недавно извивался у меня во рту, коснулся моего заднего отверстия, и я с криком откинул голову назад. Юноша облизывал срамное место, щекоча его, увлажняя, мне безумно хотелось, чтобы его язык проник в меня, я комкал в руках простыню.
«Ты что лежишь, как благородный? Держи ноги сам», - зло сказал хозяин. Я обхватил ладонями ноги с внутренней стороны, и Эндрю отпустил меня. Несколько раз плюнув мне на заднее отверстие, он размазал слюну пальцами, а затем один из этих пальцев надавил и скользнул внутрь меня. «Еще… - выдохнул я. – Прошу, еще…» Хозяин рядом фыркнул. «Не знал, что ты такая шлюха, Джо. Что-то ты меня об этом не просил…»
«Я ему нравлюсь больше, чем ты», - сказал Эндрю, смеясь.
«Может, и он тебе нравится больше, чем я? - хозяин тоже засмеялся, но я различил в его голосе угрозу. – Сейчас я это исправлю… Ну все, хватит. Давай».
Эндрю вытащил палец, придвинулся ближе и засунул в меня свой отросток – мне показалось, не толще пальца.
Хозяин поднялся, встал на кровати, слегка напружинив колени, и ткнул свой член в губы Эндрю. Тот открыл рот, и распухшая головка скользнула внутрь.
Язык метался, как пойманная рыба, и вскоре член моего хозяина заблестел от покрывшей его слюны. Желтоглазый отступил назад, обошел Эндрю и опустился на колени позади него. Юноша наклонился и налег на меня, подпирая плечами мои икры. От него пахло потом и водой из флакона. Покрасневшее лицо с приоткрытыми губами нависло прямо над моим.
Вдруг Эндрю широко открыл рот в мучительной гримасе. Его бедра и живот прижались ко мне так тесно, как он не мог бы прижаться своей силой. Хозяин притиснул его ко мне. Желтоглазый подождал и стал толкаться в его бедра. Эндрю поворачивал голову, зажмурив глаза. Я лежал, сдавленный, как свернутая валиком шкура. По звукам соития, по тому, как тело Эндрю вжималось в меня, я чувствовал, что хозяин любит его в зад, вынимает член на полную длину и толкает обратно, мне же достаются лишь удары. Отросток юноши – крупный желудь – неподвижно засел внутри меня, я его едва чувствовал. Пошевелиться я не мог, а мой член, твердый, как древесный корень, упирался мне в живот и был со всех сторон зажат плотью. Я попытался добраться до него рукой – ладонь лишь скользнула по складкам притиснутых друг к другу тел.
Эндрю, между тем, уже освоился, его лицо разгладилось. Он наклонился ко мне и коснулся моих губ губами и языком. Языком, которым он облизывал мне заднее отверстие. Я обхватил его губы ртом, как захватывают порез на предплечье. Жаркая кровь ударила мне в низ живота, еще немного – и подкатит судорога, которая разрешится сладостными спазмами…
Юноша подбросил голову вверх и задышал часто и шумно. Его тело напряглось. «Да…- выдыхал он. – Да...» Хозяин, нависший над нами темной тенью, заурчал и зафыркал, как зверь над добычей. Он еще несколько раз толкнулся в Эндрю, толкая вместе с ним и меня, и остановился.
Я внутри себя ничего не почувствовал.
Хозяин отодвинулся и мгновение спустя обрушился рядом на постель. Юноша отлепился от меня и лег между нами. Его белое тело порозовело, и там, где были сгибы, покрылось красными полосами.
Я разогнулся, ступни скользнули по постели. Я приподнялся, глядя на свой напряженный член, повернул голову и посмотрел на лежащих рядом людей. Хозяин тяжело дышал. «Ну… чего вытаращился? – спросил он между выдохами. – Ступай».
Я не верил своим ушам.
«Давай, давай… пошел отсюда».
«Арчи…» - Эндрю повернул голову к нему.
«Ничего, справится. Он привык. А мне его рожа надоела».
Я с трудом сел, спустил ноги на пол и поднялся с кровати. Ноги плохо меня слушались, все тело ныло, член висел как гиря, наполненный даже уже не желанием, а болью.
«Дверь не забудь закрыть», - сказал хозяин.
Я поднял с пола свои штаны и попытался их надеть, но каждый раз, как поднимал ногу, меня шатало и я снова ставил ее на пол. Потом мне что-то вступило в голову. Я оглянулся на двух мужчин, лежащих на кровати, собрал свою одежду и, волоча ее по полу, направился к двери прямо в таком виде.