Анализ лирики поэта

Первый поэтический успех Некрасова связан со стихотворени­ем " Тройка" (1846). Вопросы, которыми начинается это стихотво­рение, останутся без ответов. Та, к кому они обращены, не скажет ни слова...

Что ты жадно гладишь на дорогу...?

Поэт обращается на " ты" к героине своего стихотворения; она же не слышит и не услышит его — то ли потому, что обращение — мысленное, то ли в силу того, что " песнь" его вообще " бесследно пролетела и до народа не дошла", как жаловался он впоследствии (" Умру я скоро. Жалкое наследство...", " Элегия").

И зачем ты бежишь торопливо...?

Первоначальный вариант — не " бежишь", а " глядишь тороп­ливо": какое-то невнятное словосочетание, к тому же " глядишь" уже было в первом четверостишии, так что получился бы нелов­кий повтор, а образ девушки оказался бы статичным, Некрасову же важно передать его динамичность. Героиня бежит за управлявмой ямщиком тройкой лошадей, на которой едет красивый корнет — младшего чина офицер-кавалерист. Ему бы, красивому молодцу, не на тройке, а верхом мчаться! Он загляделся на девушку:

На тебя заглядеться не диво...

В этой строфе рифмы нечетных строк перекликаются с рифма­ми нечетных строк в строфе предыдущей: четверное созвучие торопливо — красиво — диво — игриво. Красота девушки словно бы созвучна красоте юноши, славная вышла бы пара. У героини черные волосы и, как далее выяснится, брови. Цвет печали. Едва ли это случайно: речь пойдет о ее темном и безрадостном буду­щем. Но пока она беззаботна и оживлена.

Поживешь и попразднуешь вволю, Будет жизнь и полна и легка... Да не то тебе пало на долю: За неряху пойдешь мужика.

Это переломный момент в лирическом сюжете стихотворения — от хорошего к плохому. Если героиня не слышала поэта до сих пор, то дальше ей и подавно не стоило бы его слушать: ничего отрадного в ее жизни не предвидится после замужества, одни только заботы и тяготы. О таком лучше не знать заранее.

Завязавши под мышки передник, Перетянешь уродливо грудь, Будет бить тебя муж-привередник И свекровь в три погибели гнуть.

Жену неряхи-мужика, привередника никак уже не назовешь красавицей. Более того, в описании ее внешности появляется слово " уродливо". Выражение " в три погибели гнуть" исключает представление о стройной фигуре. Мужнины побои и тиранство свекрови погубили былую красоту.

От работы и черной и трудной Отцветешь, не успевши расцвесть, Погрузишься ты в сон непробудный, Будешь нянчить, работать и есть.

Здесь во второй строке слышен отзвук из стихотворения А.И. По­лежаева, который писал о своей страшной судьбе: " Не расцвел — и отцвел / В утре пасмурных дней..." Жизнь похожа на тяжкий беспробудный сон (народ спит — и проснется ли? — вопрос, к которому неоднократно возвращался Некрасов). Героиня нянчит, по-видимому, своих детей, но и дети не скрашивают ее горького существования.

И в лице твоем, полном движенья, Полном жизни, появится вдруг Выраженье тупого терпенья И бессмысленный, вечный испуг.

Ранее отмечалась тенденция к динамичности образа, теперь. наоборот, — от динамики к статике. Лицо героини когда-то было исполнено движения и жизни, теперь же оно застыло и похоже на вечную маску тупого терпения и бессмысленного испуга (мотив народного долготерпения — один из сквозных, устойчивых в некрасовской поэзии).

И схоронят в сырую могилу...

Сырая могила, мать—сыра земля — устойчивое словосочетание в народном речевом обиходе. Ср. у Пушкина в " Евгении Онеги­не": " В могиле, в мать-земле сырой". " Похоронив" героиню, поэт возвращается из безотрадного будущего в настоящее — к тому, с чего начал:

Не гляди же с тоской на дорогу И за тройкой вослед не спеши...

" Не гляди", " не спеши" — но отчего же? Пока не настала столь тяжелая жизнь, героиня еще имеет возможность порадоваться, " попраздновать вволю", о чем речь шла ранее. Однако прозрение будущего настолько удручает поэта, что ему не кажется уместным недолгое и непрочное веселье, да и того в настоящий момент не удалось обрести:

Не нагнать тебе бешеной тройки, Кони крепки, и сыты, и бойки, И ямщик под хмельком, и к другой Мчится вихрем корнет молодой...

Во всех предыдущих строфах рифмовка была перекрестная: АбАб, а в последней — две смежные рифмы: ААбб, тройки — бойки, к другой — молодой, причем женские рифмы созвучны мужским, так что вся строфа пронизана четырехкратным возгла­сом-стоном: ой... — ой... — ой... — ой..., придающим особую надрывность некрасовскому трехстопному анапесту (стихотворный размер, в котором выдержан весь текст " Тройки").

Стихотворение написано в 1846 г. (к этому времени Некрасов, преодолев " ученический" период, стал самобытным и заметным поэтом), вскоре напечатано и обратило на себя всеобщее внима­ние. Его пробовали и пародировать (" Что так жадно глядишь на настойку..."), но гораздо больше было восторгов, что, в частнос­ти, сказалось в многочисленности музыкальных интерпретаций текста: на эти стихи сочинялись песни, романсы. Это первый блистательный поэтический успех Некрасова.

При жизни поэта стихотворение " Вчерашний день, часу в шес­том..." не публиковалось. В 70-х гг. Некрасов будто бы нашел лоскуток бумаги, исписанный карандашом, и смог разобрать лишь два четверостишия. Он по памяти датировал свой текст 1848 г. Получается, что перед нами отрывок, хотя выглядит он как законченное, связное целое. Нет ли здесь какой-то путаницы или дезинформации?

У этого крайне загадочного, как мы убедимся, стихотворения нет названия, поэтому его называют по первой строке. Так что же случилось вчера в предвечерний час?

Вчерашний день, часу в шестом, Зашел я на Сенную; Там били женщину кнутом, Крестьянку молодую.

Сенная площадь в Петербурге — торговая. Там торговали сеном (отсюда название) и подвергали публичным телесным нака­заниям обвиненных в воровстве, мошенничестве и пр. Это назы­валось торговыми казнями. Но такое продолжалось до 1845 г., а потом кнут был запрещен как слишком жестокая мера: кнутом человека, а тем более женщину, можно было убить с третьего удара, переломив хребет! Так что в 1848 г. Некрасов едва ли мог видеть описанное им: скорее всего это фантазия, а не конкретная зарисовка реального эпизода. Образность стихотворения — симво­лическая, это касается и кнута, и избиваемой страдалицы.

Ни звука из ее груди, Лишь бич свистал, играя... И Музе я сказал: " Гляди! Сестра твоя родная! "

Кнут — символ самодержавно-крепостнической России, если смотреть на нее с позиций свободолюбия и революционности. Карамзинскую " Историю государства Российского" и гоголевские " Выбранные места из переписки с друзьями" Пушкин и Белин­ский критиковали соответственно за то, что в этих сочинениях, проникнутых духом монархизма и православия, авторы выступили как поборники кнута. Полежаеву принадлежат следующие стихи: " В России чтут / Царя и кнут. / В ней царь с кнутом, / Как поп с крестом". К этому образу-символу нередко обращалась вольная русская поэзия. И только ли русская? Немецкий поэт Гейне в одном из своих стихотворений размышляет, в какую бы страну ему, эмигранту, податься. Поехал бы, пожалуй, в Россию, но там лютые морозы и кнут (diе Кnutе, совсем как по-русски!), так что кнут остается символом России и в глазах поэта-европейца.

Истязаемая крестьянка — родная сестра Музы. Если понять эти слова буквально, то она тоже Муза, принявшая образ русской крестьянки. Согласно древнегреческой мифологии, Музы — род­ные сестры, дочери Зевса, покровительницы поэзии, искусств и наук. В русской поэзии издавна сложилась традиция обращения к Музе, которая является поэту, вдохновляет его, побуждает к творчеству. Некрасовская Муза молчит под бичом. Молчит и ее родная сестра. В этом есть нечто необычное. Ведь не поэт ей, а она ему должна была бы показать и объяснить происходящее, и тогда стихотворение могло бы закончиться так: «И Муза мне рекла: " Гляди — Сестра моя родная"...».

Но нет, Муза безмолвствует. А ее мученица-сестра молча умрет под кнутом. Почему мы так уверены, что умрет? Потому что в другом некрасовском стихотворении об этом прямо сказано: "...свой венец терновый приняла, / Не дрогнув, обесславленная Муза / И под кнутом без звука умерла". И перед самой смертью поэт еще раз вспомнит свою " кнутом иссеченную Музу". Это последняя написанная умирающим строка. Образ, как видите, вполне узнаваемый. Он взят из анализируемого стихотворения, написанного якобы в 1848 г. Потому и необходимо именно буквальное прочтение: родная сестра Музы — значит, тоже Муза. Такова, в сущности, предсмертная воля поэта, и она выражена со всей определенностью.

Сестра погибшей продолжала посещать Некрасова — " присми­ревшая", молчаливая, один раз " прибрела на костылях". Он ее " неохотно ласкал" (посвящение к поэме " Мороз, Красный нос"), когда же она все-таки оживлялась и раззадоривалась, осаживал: " Замолкни, Муза мести и печали! ", " Угомонись, моя Муза задорная! "

Столь непростые и необычные отношения сложились у поэта с Музой. Но здесь стоило бы уточнить: не у поэта Некрасова, а у его лирического героя. В самом деле, " зашел я на Сенную" — кто это " я"? Реальный Николай Алексеевич не мог зайти на Сенную в сопровождении мифологического персонажа — Музы, да и на Сенной не могли бить кнутом Музу. Все выдумано, в том числе и " я".

Некрасовское стихотворение написано ямбом, нечетные стро­ки четырехстопные мужские, четные — трехстопные женские. Это один из стихотворных размеров, к которым охотно прибегают сочинители романтических баллад; в частности, данный размер использован в балладах Жуковского " Громобой" и " Вадим". Вот

две строфы из " Громобоя": " Чудовищ адских грозный сонм; / Бегут, гремят цепями, / И стали грешника кругом / С разверсты­ми когтями. / Сошлись... призывный слышу клич... / Их челюсти зияют: / Смола клокочет, свищет бич... / Оковы разжигают".

Знакомый ритм, и также свищет бич, и вершится страшная казнь. Настоящая романтическая баллада призвана попугать чита­теля чем-то небывалым, фантастическим, жутким. Но неужели некрасовское стихотворение — тоже баллада? Не похоже, слиш­ком мал объем. Однако если поверить Некрасову, что оно лишь отрывок из более крупного целого, до нас не дошедшего, то легко себе представить, что это была баллада о казненной на Сенной площади Музе, казненной на глазах своей безмолвной сестры и не проронившей ни звука перед мучительной смертью. К тому же балладная традиция в некрасовской поэзии не исчерпывается данным стихотворением (см. далее анализ " Железной дороги").

В стихотворении " Забытая деревня" представлена крестьянская тема. Первоначальное название — " Барин". В тексте отсутствуют слова " забытая" и " деревня". В.И. Даль определяет слово " дерев­ня" так: " крестьянское селение, в котором нет церкви". Церковь, тем не менее, имеется (см. последнюю строфу), из чего можно заключить, что более точным названием было бы " Забытое село".

У бурмистра Власа бабушка Ненила Починить избенку лесу попросила. Отвечал: нет лесу, и не жди — не будет! " Вот приедет барин — барин нас рассудит, Барин сам увидит, что плоха избушка, И велит дать лесу", — думает старушка.

Бурмистр — староста из крестьян, назначаемый помещиком. Получив власть над равными себе, он мог и злоупотреблять ею (см., например, рассказ Тургенева " Бурмистр" из цикла " Записки охотника"). Бурмистр по имени Влас появится на страницах " Кому на Руси жить хорошо" и окажется добросовестным и заботливым старостой. Бабушка Ненила (и далее в этом же стихотворении Наташа) — продолжение темы тяжелой женской доли, намеченной в рассмотренных выше стихотворениях. Пер­вое полустишие четвертой строки — " Вот приедет барин" — сквозной мотив, который возобновится точно в тех же позициях второй и третьей строф.

Во второй строфе обидчик крестьян — " лихоимец", то есть здесь скорее всего взяткодатель, подкупивший чиновников, кото­рые незаконно оформили его право владения участком земли, принадлежавшей крестьянам " забытой деревни". Тем ничего не остается, как надеяться на своего помещика: " Вот приедет барин" —

и справедливость должна быть восстановлена, виновных накажут. Эти ключевые слова пока не произнесены вслух: и Ненила, и крестьяне только " думают" об этом как о единственном шансе поправить свое положение.

Полюбил Наташу хлебопашец вольный, Да перечит девке немец сердобольный, Главный управитель. " Погодим, Игнаша, Вот приедет барин! " — говорит Наташа. Малые, большие — дело чуть за спором — " Вот приедет барин! " — повторяют хором...

Вольными или свободными хлебопашцами называли государст­венных крестьян, то есть таких, которые жили на казенных землях, не были крепостными, работали не на помещика, а на государство — и ему же выплачивали налоги. Это все же лучше, чем зависеть от барина: соблазнительно " выйти из крепостного состояния в свободные хлебопашцы" (Герцен. " Былое и думы"). А Наташа, судя по всему, крепостная и не может выйти замуж по своей воле. Ей перечит управитель-немец (как бы предшествен­ник Фогеля из " Кому на Руси жить хорошо"). Он назван " сердо­больным", конечно, иронически, поскольку " сердобольный" — это сострадательный, отзывчивый. Самое вероятное, у немца собственные виды на Наташу, поэтому он препятствует ее замуже­ству. И опять: " Вот приедет барин" — эти слова впервые произно--сятся вслух Наташей, а в шестой строке повторяются хором. Мотив усиливается, с тем чтобы, достигнув высшей точки, сникнуть в следующей строфе.

Четвертая строфа свидетельствует о том, что если бы долго­жданный барин приехал и вознамерился облагодетельствовать крестьян, то немногое ему удалось бы сделать на этом поприще: бабушка Ненила умерла, хлебопашец отдан в солдаты — этого уже не исправишь. Прежнего " вот приедет барин" не слышно, надеж­да потеряна. На незаконно отобранной у крестьян земле вырос хороший урожай — чужой урожай, которым они не воспользуют­ся. А " барин все не едет".

Наконец однажды середи дороги Шестернею цугом показались дроги: На дрогах высоких гроб стоит дубовый, А в гробу-то барин; а за гробом — новый. Старого отпели, новый слезы вытер, Сел в свою карету — и уехал в Питер.

" Шестернею цугом" — в упряжке с шестью лошадьми попар­но. Дроги — длинная телега без кузова. В том месте строфы, где поначалу повторялось " Вот приедет барин", — сообщение о том,

что наконец-то приехал: " А в гробу-то барин". Новый барин — сын покойного, приехавший похоронить отца в родном имении. Поплакал, но что толку? — слезы вытер и уехал в Питер. Чудесная рифма вытер — Питер фольклорна, пословична: " бед­някам Питер бока вытер", " Москва бьет с носка, а Питер бока повытер", ср. также у Ахматовой в " Поэме без героя": " А вокруг старый город Питер, / Что народу бока повытер / (Как тогда народ говорил)..."

Разоренное, запустевшее дворянское гнездо — туда разве что на собственные похороны выбраться, а жить немыслимо. Это пе­чальная тема, и русская литература, касаясь ее, лирически и ностальгически грустила. Гончаровская Обломовка, чеховский вишневый сад — в прошлом подобия земного рая, но то в прошлом, а наступают новые времена, похуже, и хозяева, а под­час бывшие хозяева, покидают свои владения. Впрочем, о " хозя­евах" Некрасов не грустил, более того, иногда злорадствовал, что " идиллия" крепостничества закончилась, родной дом опустел, лес вырублен, нива выжжена (см. стихотворение " Родина"). Но и крестьянам лучше не стало. Об этом автор " Забытой деревни" наверняка сожалеет, хотя открыто чувств своих не выражает и не изливает. Стихотворение это как бы и не лирическое вовсе, нет лирического героя, этого навязчивого " я" с его скорбью, негодо­ванием, исповедальностью. Вместо всего этого — рассказ, причем интонация у рассказчика слегка ироническая, как если бы он вообще никому не сочувствовал. А ведь о том же самом можно было бы поведать с пафосом сострадания, как в очерке Салтыко­ва-Щедрина " Скрежет зубовный": " Вот и ты, бедная, сгорбленная нуждой, бабушка Ненила. Спокойно сидишь ты у ворот покосив­шейся избушки твоей..."

Но если Некрасов проявил известную сдержанность в описании самых обыденных, казалось бы, событий, то это не помешало читателям увидеть между строк нечто грандиозное: забытая дерев­ня — вся Россия! Стихотворение напечатано в 1856 г., а годом раньше умер Николай I — старый барин, от которого никто не дождался ничего хорошего. Едва ли будет лучше при новом барине — Александре II. Можно понять и так.

Характеризуя ритмический строй стихотворения, мало сказать, что написано оно шестистопным хореем с женскими рифмами; что каждая строка четко делится на полустишия и потому текст легко было бы представить трехстопнохореическим: " У бурмистра Власа / Бабушка Ненила / Починить избенку / Лесу попросила" и пр. Все это так и есть, но в данном случае хотелось бы обратить внимание и на ритм иного, сюжетосложенческого порядка, на смену темпов и силы звучания от строфы к строфе: 1. Вот приедет барин (просьба, отказ, молчание). 2. Вот приедет барин (молча­ние). 3. Вот приедет барин (голос). Вот приедет барин! (хор). 4. Барин все не едет (молчание). 5. А в гробу-то барин (заупокойный хор). Своеобразное композиционное решение: центральная третья строфа — с голосом и хором! — самая " громкая" в окружении тишины, глухого ропота и панихидного пения.

Стихотворение " Размышления у парадного подъезда", написан­ное в 1858 г., — одно из самых значительных поэтических произ­ведений Некрасова. За пять лет до начала работы над эпопеей " Кому на Руси жить хорошо" поэт создал стихи, во многом предвосхищающие " любимую мысль" будущего произведения, хотя и явно отличные от него стилистически. Если бы не это несходство, " Размышления..." было бы легко представить частью некрасовской эпопеи, герои которой ищут счастливого человека на Руси. Ведь один из них считает, что хорошо живется " вель­можному боярину, министру государеву". Чтобы проверить это, мужики должны были бы отправиться в столицу, подойти к одному из пышных парадных подъездов... То есть возникла бы си­туация, близкая к той, которая описана в " Размышлениях...".

Даже при беглом чтении " Размышлений..." становится ясно, что основной " нерв" стихотворения — разительный контраст двух миров (с одной стороны, " владелец роскошных палат", с другой — обездоленные бедняки). Причем речь должна идти именно о контрасте, а не о столкновении этих антимиров, так как им не довелось по-настоящему соприкоснуться — крестьянам не удалось попасть на прием к высокопоставленному чиновнику. Ср. с " За­бытой деревней": обманутые надежды крестьян на встречу с бари­ном и привезенный на родину прах барина (в " Размышлениях...": " Привезут к нам останки твои..."). Противопоставленные темы чередуются в тексте стихотворения следующим образом: описание пышного парадного подъезда предваряет сцену с мужиками, по­дошедшими к нему, не допущенными швейцаром и ушедшими обратно; далее сообщается о вельможе, его жизни и вероятной дальнейшей судьбе, и в это сообщение вклиниваются (и разбива­ют его на две части) две строчки, напоминающие об ушедших мужиках; затем поэт возвращается к теме народных страданий и ею заканчивает стихотворение. Итак, налицо шесть компонентов: трижды автор переходит от богатства к миру нищеты. Мысли о нищете проскальзывают подчас и в описаниях роскоши, в кото­рой утопают сильные мира сего, но эти мысли не оформляются в виде самостоятельных тем-компонентов и, следовательно, не меняют общего композиционного плана.

В начале стихотворения сказано, что к некоему парадному подъезду приходят разные люди — со званиями и без званий, неудачники и удачливые, так что нет ничего странного в том, что " раз... сюда мужики подошли...".

От этих слов и до стиха " с непокрытыми шли головами" расположен второй композиционно-тематический участок текста. Переход от него к третьему тоже прост — достаточно односложно­го противительного союза, чтобы связать эти части. Так, крестья­не шли с непокрытыми головами,

А владелец роскошных палат Еще сном был глубоким объят.

Мужики уходят, " солнцем палимы", — значит, давно взошло солнце (второй тематический компонент), а вельможа еще объят сном (третий). Тем самым дополнительно закреплена связь между соседними компонентами.

Мотивировка следующего перехода несколько иного свойства. Этот переход от вельможи к крестьянам кажется неожиданным, резким, и хотя такая внезапность является безусловно оправдан­ной, все же она ощущается как внезапность. Смягчить ее Некра­сов, по-видимому, не хотел, скорее наоборот:

Не страшат тебя громы небесные, А земные ты держишь в руках, И несут эти люди безвестные Неисходное горе в сердцах.

Последние два стиха — как раз те, которые, как уже сказано, вклиниваются в рассказ о вельможе, рассекая его на две части. Эти два стиха резко контрастируют с двумя предшествующими. Вся приведенная четверостишная строфа рассчитана на особый прием декламации — смену силы и тембра голоса. Первая полови­на строфы требует громогласного, патетического чтения вслух — поистине должны слышаться громы небесные и земные; вторая половина строфы тихая, произносится упавшим, обессиленным голосом. Впрочем, эта тишина неисходного горя кажущаяся, иллюзорная: уже следующий стих, обращенный снова к преуспе­вающему богачу, " вопиет" (имеется в виду заключительное слово строки — " вопиющая"):

Что тебе эта скорбь вопиющая?

И наконец, заключительный композиционный ход возвращает нас к теме народного горя. В отличие от предыдущих четких и определенных стыков, здесь трудно указать пограничный стих: слишком плавным и постепенным кажется этот переход от одной

темы к другой. Такой эффект достигнут благодаря весьма сложной синтаксической конструкции:

Впрочем, что ж мы такую особу

Беспокоим для мелких людей?

Не на них ли нам выместить злобу? —

Безопасней... Еще веселей

В чем-нибудь приискать утешенье...

Не беда, что потерпит мужик...

Возможны три смысловых толкования этой конструкции: 1) в поисках утешения больше веселья, чем в вымещении злобы на мелких людях — безопасности; 2) приискать утешения веселей, чем беспокоить " такую особу"; 3) утешать себя, вымещая злобу на мелких людях, тем более весело, что это совершенно безопас­но. В любом случае слово веселей звучит иронично: Некрасов-об­личитель иной раз делает вид, что пугается собственных обличе­ний: не повредят ли они ему, в сущности человеку якобы благона­меренному и осторожному? (В этой связи см. стихотворение " Как празднуют трусу".)

Кроме вельможи и крестьян в " Размышлениях..." присутствует сам автор: " Раз я видел...", " Впрочем, что ж мы...". Скрытое присутствие автора можно обнаружить в самом центре стихотворе­ния (стихи 57-й и 58-й в тексте, насчитывающем 117 строк), и именно в этом месте он позволяет себе быть особенно уязвимым:

...щелкоперов забавою

Ты народное благо зовешь...

Этот штрих, столь важный в воссоздании образа автора, необ­ходимо рассмотреть подробнее. Оказывается, вельможа, исхлес­танный Ювеналовым бичом сатиры, отнюдь не безответная жертва некрасовского гражданского гнева, как это может показаться вначале. Его безмолвие мнимое. Он не только отвечает на страст­ные упреки поэта, но и оскорбляет его с тем высокомерием, какое в устах Некрасова по отношению к вельможе было бы неоправданным. Ведь вельможа для Некрасова все-таки опреде­ленное, конкретное лицо, поэт обращается к нему на " ты" (кстати, на " ты" ведется в " Размышлениях..." и авторский разго­вор с мужиками, с русским народом), причем обращается с пафосом. Напротив, сам Некрасов для вельможи — один из многих, один из безликой армии " щелкоперов", которые, дес­кать, кричат вразнобой о путях к народному благу, суетятся, фрондируют; мужикам от этого не легче, а " щелкоперы", спеку­лируя на теме народных страданий, зарабатывают себе славу неплохих поэтов, журналистов, публицистов и репутацию пламенных, неподкупных граждан. Такова снисходительно-ирони­ческая точка зрения вельможи на " Некрасовых", и Некрасов ее не утаивает. Таким образом, автор не только говорит о себе сам, в первом лице, но и на мгновение появляется; таким, каким его может видеть вельможа.

Стержневой мотив, пронизывающий описание вельможи, — мотив сна. Он реализуется посредством целого ряда слов с близ­кими и смежными значениями, главное место в котором занимает само слово сон. Здесь интересно сочетание прямого и переносных значений. Все начинается с прямого: вельможа спит, он " объят" сном в тот момент, когда к парадному подъезду подошли крестья­не. Призыв поэта: " Пробудись! 'Есть еще наслаждение" — имеет в виду пробуждение от сна в прямом смысле.

Второе значение переносное. Вся жизнь вельможи, наполнен­ная праздностью, обжорством, волокитством, — сон. Человек спит наяву. Потому-то в тексте и появляется глагол очнуться, синонимичный глаголу пробудиться: " Вечным праздником быстро бегущая / Жизнь очнуться тебе не дает".

Третье значение тоже переносное и, хотя связанное с той же темой сна, антонимичное второму. На этот раз со сном ассоции­руется уже не жизнь вельможи, а его будущая смерть: " Ты уснешь, окружен попечением / Дорогой и любимой семьи / (Ждущей смерти твоей с нетерпением)". Строки, предшествующие этим словам, воссоздают картину сицилийской природы — роскошной усыпальницы, в которой обретает покой постаревший русский аристократ; при этом некрасовские анапесты на время освобожда­ются от присущих им интонаций скорби, гнева и сарказма, звучат безмятежно-идиллически: " Под пленительным небом Сицилии, / В благовонной древесной тени..." и т.д. Это удивительно " нене­красовская" стилистика, и лишь инерция стихотворного размера (типично некрасовского) сохраняет впечатление стилистической целостности, единства " Размышлений...", не нарушенного обра­щением автора к инородному стилю.

Мотив сна звучит и на другом композиционном полюсе стихо­творения — в связи с народной темой. Он по-разному варьируется в разных редакциях текста. В первоначальной редакции были слова: "...Всюду стон, надрывающий грудь, / Словно тяжкие древние муки / Не успели в народе заснуть". Здесь — новое переносное значение: заснуть — то есть утихнуть, успокоиться (о боли). Слова эти не попали в окончательную редакцию, зато в ней прозвучали другие строки, в которых по-иному воплощается тема сна. Это — обращение к народу:

Ты проснешься ль, исполненный сил, Иль, судеб повинуясь закону, Все, что мог, ты уже совершил, Создал песню, подобную стону, И духовно навеки почил?..

Заканчивая жизнеописание вельможи, автор предсказывает: " Ты уснешь..." Заключая же свое обращение к народу, поэт вопрошает: " Ты проснешься ль?.." Такое симметрично-контраст­ное варьирование мотива сна способствует более резкому противо­поставлению двух основных тем-компонентов в " Размышлени­ях...".

Мотив сна, многократно возобновляющийся в пределах описа­ния и характеристики " владельца роскошных палат", не является столь же подчеркнуто-постоянным в авторском обращении к наро­ду. Развитию народной темы сопутствует другой устойчивый мотив — стон. В самом деле, стон, стонать, а также слова близких и смежных значений (мука, скорбь) образуют заметную лексическую группу, в которой концентрируется главная мысль автора о народе: " Где народ, там и стон". Кстати, форма стонет выступает в качестве пятикратной анафоры (см. отрывок текста, начиная стихом " Стонет он по полям, по дорогам" и кончая двустишием " Стонет в каждом глухом городишке у подъезда судов и палат"). Вот формула, передающая конфигурацию этих анафор: аавававав (где а — стих с анафорой, в — стих без анафоры). Итак, " Размышления..." завершаются протяжным стоном обездоленного народа.

Картина народной жизни представлена в стихотворении " Же­лезная дорога". Этому стихотворению предпослан не вполне обычный эпиграф: не литературная цитата, не народная послови­ца, а вопрос какого-то мальчика, заданный отцу, и ответ отца. Оформлено это как миниатюрная пьеска — указаны действующие лица, имеются авторские ремарки:

Ваня (в кучерском армянке)

Папаша! кто строил эту дорогу?

Папаша (в пальто на красной подкладке)

Граф Петр Андреевич Клейнмихель, душенька!

Разговор в вагоне

Этот своеобразный эпиграф выполняет роль экспозиции, вве­дения: и с Ваней, и с папашей у автора состоится разговор. Нетрудно догадаться, о чем он будет: о том, кто же на самом деле строил железную дорогу. Ее, соединившую в 1852 г. Москву и Петербург, прокладывали 10 лет под руководством главного уп­равляющего путями сообщения графа П.А. Клейнмихеля. Осенью

1864 г. Некрасов в поезде, услышав или будто бы услышав приведенный в эпиграфе разговор отца с сыном, счел или будто бы счел нужным вмешаться в этот разговор. Но сначала — в первой части стихотворения — он поведал о том, как хороша лунная ночь, видная из окна вагона.

Славная осень! Здоровый, ядреный Воздух усталые силы бодрит.

В этих звучных стихах (ядрёным, бодрит) побеждена уста­лость, крепнут силы. Природа необыкновенно прекрасна. А как же болота с кочками, пни (обрубки бывших деревьев)? Ими едва ли принято любоваться. Говорят: " глуп, как пень", а болотом именуют обывательщину, застой. Но подлинный поэт найдет всему этому место в мире красоты. Некрасов — подлинный.

Нет безобразья в природе! И кочи, И моховые болота, и пни — Всё хорошо под сиянием лунным, Всюду родимую Русь узнаю...

Красота хороша не только сама по себе, но и тем, что она национально родная: Русь... Хорошо путешествовать по России, наслаждаясь новообретенным комфортом железнодорожной воя­жировки, это чувство удовольствия охотно выражали разные поэты некрасовской эпохи, не чуждо оно и нашему автору: " Быстро лечу я по рельсам чугунным, / Думаю думу свою..."

Вторая часть начинается с авторского обращения к " папаше" — как отклик на его ответ Ване (см. эпиграф):

Добрый папаша! К чему в обаянии Умного Ваню держать? Вы мне позвольте при лунном сиянии Правду ему показать.

В нашем языковом сознании слово " обаяние" — приятное. Никто не откажется от того, чтобы выглядеть обаятельным чело­веком. Но в этих стихах Некрасова данное слово имеет несколько иной оттенок значения. Обаяние — нечто близкое к заблужде­нию, хотя, впрочем, тоже приятному. " Он в каком-то обаянии, ничего не видит" (пример из " Толкового словаря" Даля). Каза­лось, что " все хорошо под сиянием лунным", однако при том же " лунном сиянии" предстоит разглядеть весьма жестокую " прав­ду", которая будет показана Ване:

Труд этот, Ваня, был страшно громаден, — Не по плечу одному!

В мире есть царь: этот царь беспощаден, Голод названье ему.

Строка " Не по плечу одному" прямо отсылает к эпиграфу, отвергая ответ " папаши", сказавшего, что железную дорогу стро­ил Клейнмихель. На самом деле ее строили, как выяснится, " массы народные", а подвиг их на это царь Голод. Грандиозная символическая фигура: Голод правит миром. Как у Шиллера: " Любовь и Голод правят миром" (по словам Горького, " это самый правдивый и уместный эпиграф к бесконечной истории страданий человека"). Понуждаемые Голодом, люди нанимались строить железную дорогу в нечеловечески тяжелых условиях, и многие " фоб обрели здесь себе"; " дороженька" сейчас такая красивая (" насыпи узкие, столбики, рельсы, мосты"), построена на рус­ских костях, им же нет счету.

Чу! Восклицанья послышались грозные! Топот и скрежет зубов; Тень набежала на стекла морозные... Что там? Толпа мертвецов!

" Чу! " — междометие, по значению близкое к призыву " слу­шай! ". Начинается страшное. Как в балладах (например, Жуков­ского, Катенина, Лермонтова) — мертвецы встают из могил. О своеобразной балладности уже шла речь в связи со стихотворением " Вчерашний день, часу в шестом...". Выходцы из могил преследу­ют мчащийся поезд; мертвецы не просто бегут, но поют песню, в которой опять-таки упоминается лунная ночь — время, самое подходящее для контакта живых с призраками, которые, по обыкновению, должны исчезнуть перед рассветом. Они поют о том, как им при жизни было холодно и голодно, как они болели, как их обижали десятники, то есть старшие над группой рабочих. Один из этой толпы мертвецов — " высокорослый больной бело­рус", русоволосый и изможденный лихорадкой, — обрисован особенно подробно, упоминается даже колтун в его волосах (болезнь, при которой слипаются и склеиваются волосы на голо­ве; возникает в антисанитарных условиях, может быть следствием инфекции).

Одна многозначительная странность: написано, что белорус стоит. А ведь толпа мертвецов, представителем которой он явля­ется, бежит. Как будто это маленькое противоречие (белорус должен был бы бежать вместе со всеми), но оно пришлось очень кстати. Статическая фигура, выхваченная из общего потока и застывшая на одном месте, легче поддается детальному описа­нию. В отличие от мертвецов, поющих на бегу свою песню, белорус молчит. Это еще более обосабливает его от остальных. В результате как-то забываешь, что он мертвый, и начинаешь относиться к нему как к живому. Тем более что детали его

портрета (бескровные губы, упавшие веки, опухшие ноги и пр.) могут обозначать не только смерть, но и болезненность живого человека. И далее: " Эту привычку к труду благородную нам бы не худо с тобой перенять". Это прозвучало бы странно, если помнить, что белорус мертвый: не у мертвеца же брать уроки труда! К тому же пафос труда перебивается зловещими мотивами смерти: в поведении белоруса поэт усматривает нечто тупое и механическое, нечто похожее на неживую заведенную куклу, однообразно повто­ряющую какое-то заданное движение.

Благослови же работу народную И научись мужика уважать.

Словосочетание " мужика уважать" стало расхожим. В балладе А.К. Толстого " Поток-богатырь" герой попадает из Древней Руси в Россию XIX в. и его строго спрашивают: " Уважаешь ли ты мужика? " — " Какого? " — " Мужика вообще, что смиреньем велик! " Но Поток говорит: " Есть мужик и мужик. / Если он не пропьет урожаю, / Я тогда мужика уважаю".

Да не робей за отчизну любезную... Вынес достаточно русский народ.

В первоначальном варианте текста вместо слова " достаточно" было: " татарщину", то есть монголо-татарское иго (1243—1480). Замененное слово удивительно созвучно заменившему. Можно догадываться о причинах такой замены: " татарщина" — дела далекого исторического прошлого, между тем как в строительстве железной дороги наверняка участвовали и татары " с матушки Волги, с Оки", страдавшие вместе с русскими, так зачем же их задевать этим словом, как бы способствуя тем самым националь­ной розни?

В начале третьей части балладные мертвецы исчезают:

В эту минуту свисток оглушительный Взвизгнул — исчезла толпа мертвецов.

Здесь паровозный свисток сыграл традиционную роль петушье­го крика, предвещающего утреннюю зарю и разгоняющего при­зраков, которые теперь спешат скрыться из мира живых. Таковы славянские, и не только славянские, представления на этот счет. У Шекспира именно так исчезает призрак отца Гамлета: " Он вдруг исчез при крике петуха" (цит. по современному Некрасову пере­воду А. Кронеберга). Ване кажется, что все это привиделось ему во сне: появились тысячи мужиков (рассказывает он " папаше"), и некто — он — сказал: " Вот они — нашей дороги строители!.."

Может быть, этот он тоже был в Ванином сне — и рассказывал о строителях железной дороги, и показывал их? Но нет, отец мальчика, оказавшийся генералом, воспринимает рассказчика как реальное лицо и вступает с ним в спор. Он говорит, что побывал недавно в Риме, в Вене, видел чудесные памятники старинной архитектуры. Неужели " все это народ сотворил" — такую красоту? И неужели собеседник генерала, говоривший так красноречиво о нуждах низкой жизни, ставит их превыше вечных идеалов прекрасного:

Или для вас Аполлон Бельведерский Хуже печного горшка?

Имеется в виду стихотворение Пушкина " Поэт и толпа", в котором резко осуждается своекорыстная " чернь": "...на вес / Кумир ты ценишь Бельведерский, / Ты пользы, пользы в нем не зришь... / Печной горшок тебе дороже..'." Что важнее: красота или польза? Шекспир или сапоги? Рафаэль или керосин? Аполлон Бельведерский или печной горшок? — об этом на все лады спорили в некрасовскую эпоху, литература и публицистика бились над этими " проклятыми" вопросами. С одной стороны, эстеты, жрецы чистого искусства, с другой — утилитаристы, материалис­ты. Некрасовский генерал эстетствует, презирает черный и гру­бый народ:

Вот ваш народ — эти термы и бани, Чудо искусства — он всё растаскал!

Восклицание " Вот ваш народ! " вошло в изустный обиход. В повести Короленко " Прохор и студенты" два студента проходят мимо жалкого, опустившегося мужичка, и, указывая на него, один говорит другому: " Вот ваш народ! ", а тот недоумевает: где же народ, ведь я тут один! Термы — древнеримские общественные бани, когда-то роскошные, ныне развалины, свидетельствующие о погибшем величии античной культуры. Ее разрушили варвары, то есть народы, не причастные к римской цивилизации: славяне (по-видимому, южные, нерусские), германцы... разрушители, а не созидатели:

Ваш славянин, англосакс и германец Не создавать — разрушать мастера, Варвары! дикое скопище пьяниц!..

Точно так же, по мнению генерала, нельзя и русских варваров-мужиков считать созидателями железной дороги: " дикое скопище пьяниц" на это не способно. Но ведь есть же и " светлая сторона" I народной жизни! Так пусть же собеседник генерала покажет Ване и ее, вместо того чтобы травмировать ребенка " зрелищем смерти, печали"! И в четвертой части стихотворения показана эта " светлая сторона".

Строительство железной дороги закончено, мертвые в земле, больные в землянках, рабочие собрались у конторы: каков-то будет заработок? Но плуты-десятники (по-современному бригади­ры) рассчитали их так лихо, что, оказалось, рабочие не только ничего не должны получить, но еще и должны выплатить недоим­ку (не уплаченную в срок часть налога) подрядчику (здесь — богатому купцу, ответственному за данный участок работы). По­ложение скверное, но вот появляется сам подрядчик, " проздрав-ляет" (поздравляет) собравшихся и готов их угостить и вообще осчастливить: " Недоимку дарю! "

Реакция народа — всеобщее ликование. Кричат " ура! ". Десят­ники с песней катят обещанную бочку вина. По-видимому, в словах генерала — " дикое скопище пьяниц!.." — есть известная доля правды. Вот вам и " светлая сторона" народной жизни — замученные люди искренне радуются:

Выпряг народ лошадей — и купчину С криком " ура! " по дороге помчал... Кажется, трудно отрадней картину Нарисовать, генерал?..

Позднее стихотворение " Элегия" (А. Н. Е< раков> у) (1874)

кажется нарочито старомодным, подчеркнуто традиционалист­ским. Оно написано александрийским стихом (6-стопные ямбы с парной рифмовкой), выдержано в высоком, торжественном стиле, дидактически-назидательно, насыщено мотивами, восхо­дящими к поэзии прошлых времен. Некрасов отказался от мысли начать его следующим остроумным двустишием: " Старо, не прав­да ли, печь хлебы из муки? / Однако ж из песку попробуй, испеки! " Это двустишие удачно предваряло бы последующие стро­ки, однако его некоторая смешливость не была бы вполне умест­ной в скорбном и величественном контексте всего остального. В результате начата " Элегия" так:

Пускай нам говорит изменчивая мода, Что тема старая " страдания народа" И что поэзия забыть ее должна, Не верьте, юноши! не стареет она.

Это непосредственный отклик на лекцию известного филолога О.Ф. Миллера, в которой он утверждал, что Некрасов повторяет­ся, продолжая варьировать исчерпанную им уже тему " страданий народа". Поэт возражает: нет, эта тема неисчерпаема, " не старе­ет". Уже Пушкин употреблял глагол " стареет" с ударением на

втором слоге, Некрасов же в данном случае предпочитает архаи­ческую форму. Здесь он несколько похож на старца, поучающего " юношей" и отвергающего всякую новомодность.

... Увы! пока народы Влачатся в нищете, покорствуя бичам, Как тощие стада по скошенным лугам, Оплакивать их рок, служить им будет Муза...

О некрасовской Музе см. в разделе этой главы, посвященном" стихотворению " Вчерашний день, часу в шестом...". " Влачатся", " тощие", " покорствуя бичам" — явственные отзвуки пушкинской " Деревни" (1819), нескрываемая цитата. Антикрепостнический пафос Пушкина, как видно, не устарел и тогда, когда уже отменено крепостное право.

К народу возбуждать вниманье сильных мира — Чему достойнее служить могла бы лира?..

Где Муза, там, конечно, и лира, опять-таки как и в пушкин­ских стихах; и следующая строка некрасовской " Элегии" стала хрестоматийной — как бы эпиграфом ко всему творчеству поэта, произносимым с лирико-завещательной интонацией:

Я лиру посвятил народу своему.

Но это отнюдь не гарантия того, что народ возблагодарит посвященную ему лиру. У Некрасова есть стихи, в которых выражено горькое сомнение в этом (" Я настолько же чуждым народу / Умираю, как жить начинал", " И песнь моя бесследно пролетела, / И до народа не дошла она"). В. " Элегии" поэт тоже сомневается в признании народа: " Быть может, я умру неведомый ему..." Далее мысль поэта обращается к последствиям крестьян­ской реформы 1861 г. Решила ли отмена крепостного права больные проблемы крестьянской жизни? В " Кому на Руси жить хорошо" сказано, что распавшаяся " цепь великая", одним кон­цом ударив по барину, другим ударила по мужику. В стихотворе­нии " Как празднуют трусу" Некрасов с горечью замечает: " В жизни крестьянина, ныне свободного, / Бедность, невежество, мрак". Сходный мотив прозвучал и в " Элегии":

Я видел красный день: в России нет раба! И слезы сладкие я пролил в умиленье... " Довольно ликовать в наивном увлеченье, — Шепнула Муза мне. — Пора идти вперед: Народ освобожден, но счастлив ли народ?.."

Следующая строфа начинается риторико-стилистической фигу­рой, суть которой такова: что бы я ни делал, я занят одним.

" Внимаю ль песни жниц..." и пр. (ср. у Пушкина: " Брожу ли я вдоль улиц шумных..."). Слово " песни" — либо винительный падеж множественного числа от " песня" (и тогда глагол " внимаю" — переходный), либо дательный единственного от " песнь". Скорее первое, хотя есть возможность двоякого понимания. Так вот, что бы ни делал поэт, он все время ищет ответ на вопрос о том, осчастливила ли свобода крестьян, внесла ли она перемену " В народные судьбы? в напевы сельских дев? / Иль так же горестен нестройный их напев? " Пушкин в авторских примечаниях к " Ев­гению Онегину" комментировал свой стих из IV главы " В избуш­ке распевая, дева...": " В журналах удивлялись, как можно было назвать девою простую крестьянку, между тем как благородные барышни, немного ниже, названы девчонками". Некрасовские слова " напевы сельских дев" как бы солидарны с мнением Пуш­кина о том, что о поющей крестьянской девушке можно писать в высоком слоге.

Заключительная строфа " Элегии" начинается словами " Уж вечер настает". Они отсылают нас к строке из элегии Жуковского " Вечер": " Уж вечер... Облаков померкнули края..." В XIX в. не забывали эту элегию старого мастера. Отрывок из нее, как раз начиная с указанной строки, вошел в либретто оперы Чайковско­го " Пиковая дама" (1890). Жанр элегии, то есть задумчиво-груст­ного стихотворения, привлекал Некрасова, автора стихотворных циклов " Последние элегии" и " Три элегии (А.Н. Плещееву)", последний создан в год написания рассматриваемого стихотворе­ния, в котором слышен элегический отзвук из Жуковского.

В последней строфе лирический герой бродит в " прохладной полутьме", благословляет " сельские труды", шлет проклятия " на­родному врагу", молится за " друга" и поет. Громкой песне внемлет и вторит природа — долы, нивы, горы, лес.

Но тот, о ком пою в вечерней тишине, Кому посвящены мечтания поэта, — Увы! не внемлет он — и не дает ответа...

У разных поэтов варьируется сходный мотив: пророк, пропо­ведник, певец, поэт заворожил природу, которая благодарно прислушивается к нему, а вот живые люди, к которым он обращается, глухи, невосприимчивы к его вдохновенному слову. См. " Пророк" Лермонтова, " Бэда-проповедник" Полонского, " Слепой" А.К. Толстого. Некрасов, как видно, подключается к этой прочно сложившейся традиции. А заключительная строка прямо отсылает нас к концовке 1-го тома " Мертвых душ" Гоголя: " Русь, куда ж несешься ты? Дай ответ. Не дает ответа". Это одно из многих обращений Некрасова к гоголевскому творческому опыту.