Часть третья 5 страница. Семья Кортни и сэр Эдвард Невилл вышли из особняка вслед за нами

Семья Кортни и сэр Эдвард Невилл вышли из особняка вслед за нами. Последним появился Дадли. Он разбил нас на две группы. В первом фургоне должны были ехать Генри и Гертруда с сыном, а также Констанция, старшая фрейлина маркизы; во втором – мы с бароном Монтегю, его сын и сэр Эдвард Невилл.

Проходя мимо нас, Генри Кортни на секунду остановился и посмотрел на барона. И похоже, выражение лица старого друга приободрило его; он глубоко вздохнул и продолжил путь, положив руку на плечо сына. А Гертруда, остановившись, поглядела на меня. В больших карих глазах ее застыла мольба. Потом она пошла дальше, а Монтегю бросил на меня озадаченный взгляд. Наверняка он был удивлен, с чего бы это маркизе Эксетер искать помощи у Джоанны Стаффорд.

В ту ночь казалось, что все эти глупые пророчества нелепы и абсурдны и не имеют под собой абсолютно никаких оснований.

Солдат сделал мне знак, приглашая садиться в фургон первой. Я повиновалась без колебаний. В Стаффордском замке часто говорили, что мой покойный дядюшка герцог Бекингем с первой минуты ареста и до того самого момента, когда он преклонил колени перед палачом, ни разу никому не доставил удовольствия видеть, что ему страшно. Небольшое утешение для его детей, конечно, но все-таки.

Влезть в фургон в платье с пышной юбкой и тесным корсажем мне оказалось не так-то просто. Тем более что серебристая материя была жесткой, словно фанера. Я почувствовала, что кто-то подталкивает меня сзади, а потом послышался треск разрываемой ткани. Ну вот, платье испорчено. Впрочем, какое это сейчас имеет значение. Я отыскала местечко на узенькой жесткой лавке. Остальные арестанты молча забирались внутрь и рассаживались рядом со мной.

Дадли и двое его старших подчиненных уселись, тесно прижавшись друг к другу, у самого выхода. Монтегю воспользовался паузой, чтобы поговорить с сыном. Они сидели совсем близко, и даже при таком тусклом свете я заметила их поразительное сходство. И молча порадовалась тому, что сын внимательно слушает барона. Видно, не такой уж он строптивый и непослушный, как говорил его отец.

– Нет, нет, нет! – закричал кто-то.

И какой-то мужчина, одетый в ливрею дома Кортни, бросился к первому фургону. Это был Джозеф, он бежал, протягивая обе руки к Гертруде. Дадли что-то негромко сказал, и двое его людей кинулись наперерез слуге. Его схватили и бросили на землю. С ужасающим хрустом он ударился спиной о твердые камни мостовой и вскрикнул. Теперь этот слабоумный близнец уже не представляет никакой опасности, но солдаты на этом не остановились. К моему ужасу, они принялись пинать беднягу ногами в живот и даже бить его по голове.

Джеймс бросился было вперед, но Чарльз схватил его за руку. Он не мог позволить, чтобы люди Дадли избили и второго близнеца.

– Вы же убьете его! Что вы делаете, ради всего святого? Вы же убьете его! – кричал Джеймс.

Лорд Джон Дадли с бесстрастным лицом взирал на происходящее. В глазах его читалось то же самое выражение пустоты и безучастия, как и тогда, когда я молила его пожалеть Артура. Был момент, когда один из солдат поднял было голову с блестевшим от пота лицом и посмотрел на Дадли, ожидая от начальника приказа прекратить истязание. Но тот и бровью не повел. И избиение продолжалось.

Не помню уже, сколько прошло времени, когда Дадли наконец поднял руку.

– Хватит! – крикнул он.

Джеймс подбежал к лежавшему без чувств брату и бросился перед ним на колени. Обхватил руками его окровавленную голову и очень осторожно оторвал от земли.

– Ну разве можно так с человеком… – потерянно бормотал он.

В фургоне, где сидела семья Генри, Гертруда лишилась чувств. Муж и Констанция с двух сторон поддерживали ее. Эдвард Кортни зарыдал. Толпа на Саффолк-лейн притихла, и слышался только этот отчаянный детский плач.

Сердце мое болезненно сжалось. Я зажмурилась, опасаясь, что тоже не выдержу.

Фургон дернулся и поехал вперед, и только тогда я открыла глаза. Высокие стены «Алой розы» стали удаляться.

Хотя время было уже довольно позднее и ходить по городу строго запрещалось, на улице, разбившись на кучки, стояло довольно много жителей Лондона. Они молча наблюдали за продвижением наших фургонов. Каким-то совершенно непостижимым образом всем уже было известно, кто сидит в фургонах и куда именно арестованных везут под усиленным конвоем. Возможно, слух пустили лодочники, которые всегда и все узнают первыми.

Сумерки сменились ночной темнотой. Только узенький серп луны, вскарабкавшийся на ноябрьское небо над домами и куполами церквей, тускло освещал дорогу и квадратную башню, в которую нас везли, окруженную стенами крепости, известной под названием лондонский Тауэр.

Мне не было видно в окно лорда Джона Дадли. В сопровождении большей части солдат он ехал верхом перед первым фургоном, где сидело семейство Кортни. Наш фургон охранял всего один верховой. Еще двое солдат быстро шагали позади него, неся на плечах пики.

А за ними, на благоразумном расстоянии, ехал еще один всадник. Но одет он был не в военную форму. Вид надвигающегося Тауэра был мне отвратителен, и я стала наблюдать за этим человеком. Наверняка это был еще кто-нибудь из отряда Дадли, с какой стати посторонним сопровождать нас. Из челяди Кортни вряд ли кто на это осмелится, особенно после того, что случилось с Джозефом. Но почему этот всадник держится так далеко, не приближаясь к нам, но и не удаляясь? Как будто не желает привлекать к себе внимания.

Впрочем, пока я за ним наблюдала, расстояние между этим человеком и двумя пешими солдатами значительно сократилось. А тут еще попался участок улицы, освещенный факелами, и мне удалось разглядеть его лучше. Всадник нетерпеливо потряхивал поводьями и похлопывал себя по правой ноге. Эти движения показались мне знакомыми, и вдруг меня словно что-то толкнуло, причем так сильно, что я даже подпрыгнула на твердой скамье фургона.

Человек, ехавший сзади, был Джеффри Сковилл.

– Да не пяльтесь вы на него так откровенно, – пробормотал сидящий рядом барон Монтегю.

Лицо его выглядело озабоченным. Глаза бегали по фургону: он смотрел то на сына, то на сидевшего напротив Невилла, то на сопровождавших нас солдат.

– Но это же глупо! – Я даже руками всплеснула. – Зачем Джеффри это делает?

– Вопрос совершенно идиотский, ходя вы и не похожи на слабоумную, – отвечал барон. – Не дергайтесь, сидите спокойно. И не оборачивайтесь больше. Не привлекайте к нему внимания.

Монтегю наклонился вперед, опустил руки на колени. Сделал он это медленно, почти небрежно, как бы с ленцой; через плечо нашего возницы он посмотрел вперед, на первый фургон и ехавших впереди солдат. Потом обернулся назад. Через несколько секунд барон кивнул, словно бы отвечая кому-то, и снова выпрямился. Я была зажата между его массивным корпусом и задней стенкой фургона, и Монтегю подвинулся так, что рука его за моей спиной высунулась наружу. Я почувствовала, как он помахал кому-то, словно бы подавая условный сигнал.

– Что вы делаете?

– Стараюсь спасти вас, Джоанна.

– Но это безумие, – прошептала я, едва сдерживая раздражение. – Тут же кругом солдаты.

– Мы с констеблем Сковиллом вооружены, вы же сами видели.

– Так вы, значит, тоже бежите с нами?

– Нет, – отвечал он, – я не брошу сына и своих друзей. Кроме того, сбежать всем не удастся. Эффект неожиданности сработает только для кого-нибудь одного.

– Но в результате ваше положение только ухудшится, – запротестовала я.

– Меня уже ничто не может спасти, – спокойно ответил он. – Я умру в Тауэре.

Я пожала ему руку:

– Не говорите так, барон. Ведь будет суд, вас обязательно выслушают. С чего вы взяли, что нет никакой надежды?

Монтегю вздохнул:

– Ах, Джоанна, я хорошо знаю Генриха Тюдора. По правде говоря, мне сейчас даже стало легче. Понимаю, что в это трудно поверить. Но много лет я чувствовал, что надо мной висит дамоклов меч, и дело тут было вовсе не в том, что я совершил какой-то проступок. Всему виной мое происхождение. Я ведь принадлежу к династии Йорков. Еще Генрих Седьмой уничтожил многих представителей нашего рода. А теперь его сынок заканчивает начатую отцом работу.

Я не стала спорить с бароном, чтобы не обижать его. Глаза мои наполнились слезами, я еще крепче сжала руку своего спутника. Напротив нас сэр Эдвард Невилл подтолкнул локтем сына Монтегю, и они пересели в дальний угол фургона, чтобы не подслушивать, о чем мы говорим.

Барон улыбнулся и вытер с моей щеки слезинку.

– Я не хочу вот так уходить от вас, – прошептала я.

Он вытер мне слезинку с другой щеки, потом взял мое лицо в ладони.

– Ах, Джоанна, полюбить человека, который одной ногой стоит в могиле, невозможно.

Монтегю еще раз выглянул из фургона назад.

– Сковилл скоро начнет действовать; через несколько минут мы уже будем возле Тауэрского рва.

Я повернулась было, но Монтегю остановил меня.

– Нет, – прошептал он. Барон обвил мою талию рукой и крепко прижал к себе. – Когда ваш друг прорвет строй, я прыгну первым и возьму солдат на себя. Будьте готовы и по моему сигналу пулей бегите к Сковиллу.

Дорога свернула в сторону Темзы. Мы были почти на месте.

– Ближе, еще ближе, – бормотал Монтегю, отвернувшись от меня. Он весь напрягся, готовый в любую минуту выпрыгнуть из фургона.

Если честно, я была против этого плана. Он казался мне сущим безумием. Даже если Джеффри и удастся освободить меня, то куда мы потом отправимся? Ясно, что не в Дартфорд: там меня станут разыскивать в первую очередь. А что будет с Артуром? Смогу ли я забрать его, если за мной будут охотиться солдаты? С другой стороны, я была готова сбежать куда угодно, лишь бы чувствовать себя в безопасности. Ничто на свете так не пугало меня, как перспектива вновь оказаться в Тауэре.

– О господи! – вдруг сказал Монтегю. – Нет, только не это!

Послышался грохот копыт по мостовой. Джеффри был уже совсем близко – за спинами двух солдат, шагавших за нашим фургоном. Но нам видно было, как его с обеих сторон на большой скорости догоняет с десяток всадников. В руке одного из них ярко горел факел, освещая надетую на нем ливрею. Цвета ливреи говорили о том, что он не принадлежит к слугам Тюдоров или Кортни. На всаднике был черный камзол, а на нем золотыми нитками вышита фигура льва.

Черное с золотом. Цвета Говардов.

Томас Говард, герцог Норфолк (а это был, несомненно, он), пришпорил свою серую лошадь. Люди его посторонились, давая хозяину дорогу.

– Дадли! – взревел Норфолк громовым голосом, приподнимаясь на стременах. – А ну-ка подите сюда! Вы слышите меня, Дадли?

Голос его прогремел в вечернем воздухе, как раскаты грома. Что и говорить, перекричать этого человека не мог никто на свете.

Все пришло в замешательство, наш фургон остановился. Всюду мелькали вертящиеся на месте всадники: люди Говарда застали королевских солдат, которыми командовал Дадли, врасплох. Они совсем растерялись и теперь метались по дороге, не зная, что делать. Джеффри больше не было видно. В этом всеобщем хаосе он сгинул, будто его здесь и не было.

Монтегю убрал руку, которой обнимал меня за талию. Наклонился вперед и тихим, но решительным голосом что-то сказал сэру Эдварду Невиллу.

Лорд Джон Дадли проскакал мимо нашего фургона навстречу Норфолку.

– Этот отряд возглавляю я, ваша светлость, – уверенным голосом обратился он к герцогу. – Хотите ознакомиться с моими полномочиями? – Он вынул из черного камзола бумагу и помахал ею в воздухе.

– Нисколько не сомневаюсь, что Кромвель выбрал именно вас, – сказал Норфолк. – Но за ужином его величество приказал отправиться и мне тоже, присмотреть, чтобы во время ареста всю было соблюдено как следует. А на мой взгляд, все соблюдено далеко не как следует. Я только что был в доме Кортни. Черт побери, на Саффолк-лейн лежит умирающий человек, а два десятка слуг причитают над ним.

Он махнул рукой в сторону фургонов:

– А эти люди? Ведь все они благородного происхождения, у каждого имеется титул, а вы обращаетесь с ними, как с ворьем, сгоняете в кучу и швыряете в эти жалкие фургоны! Вы явно не годитесь для такого ответственного поручения.

Мне видна была только спина Дадли, а жаль. Дорого бы я дала, чтобы посмотреть, какие чувства отразились на его бесстрастном лице, когда герцог Норфолк столь откровенно насмехался над ним в присутствии арестованных и его подчиненных.

Не дожидаясь ответа, Норфолк тронул лошадь и подъехал к нашему фургону. В свете факела лицо его, казалось, было изрезано глубокими морщинами: когда я в последний раз видела герцога год тому назад, он выглядел значительно лучше. Теперь лицо его было похоже на обтянутый кожей череп, хотя движения по-прежнему оставались быстрыми и ловкими, как у человека еще совсем молодого.

– А-а, барон Монтегю, сэр Эдвард… С вами дурно обращались? – рявкнул он. – А кто эта женщина с вами?

И только подъехав совсем близко и коснувшись края фургона, Норфолк узнал меня.

– Боже мой, не может быть! – завопил он. – Джоанна Стаффорд! А вы-то что здесь делаете?

Дадли спешился, и они оба, буквально под окном фургона, яростно заспорили о том, так ли уж необходимо было включать меня в число арестованных этой ночью. Дадли был явно не прав: в приказе об аресте моего имени не было и я не сказала и не сделала ничего противозаконного. Но именно поэтому Дадли упрямо стоял на своем.

Мне Норфолк не задал ни единого вопроса. Эти люди говорили обо мне: о моем предполагаемом обручении с Монтегю; про то, что я почти месяц гостила в «Алой розе»; они вспомнили даже о том, что я была послушницей в Дартфордском монастыре, – но при этом держали себя так, словно меня и не было рядом. Мне это очень не понравилось. Какое дело Норфолку до меня? Если уж на то пошло, он должен был только радоваться моему аресту. В прошлом году после казни моей кузины Маргарет меня тоже заподозрили в возможной измене, и герцог лично вел расследование. На одном из допросов, взбешенный тем, что так ничего и не смог добиться, Норфолк даже ударил меня по лицу.

– Я забираю ее под свою личную ответственность, – наконец заявил герцог, брызгая слюной.

– С какой это стати? Джоанна Стаффорд не является членом вашей семьи, – возразил Дадли.

– Неужели вы не знаете, что моя жена – урожденная Стаффорд, а эта девица – ее двоюродная сестра? – парировал Норфолк. – А мой шурин, лорд Генри Стаффорд, поручил мне заботиться о благополучии их семейства, так что я несу за всех них ответственность, как и за дела Говардов.

– Это неправда, – вмешалась я, но, кроме Монтегю, меня никто не услышал.

– Молчите, Джоанна, в вашем случае разумнее выбрать меньшее из двух зол.

Я покачала головой:

– Еще неизвестно, что хуже.

Но моего мнения, разумеется, никто не спрашивал, и уже через минуту все было решено. Меня немедленно освободили из-под ареста. Норфолк отправился ко второму фургону, чтобы переговорить с Генри Кортни. Дадли влез на лошадь.

Он в последний раз бросил на меня полный ненависти взгляд и затрусил вперед, чтобы снова встать во главе своего отряда. Я отвернулась и посмотрела на барона Монтегю.

Мне показалось, что говорить сейчас совершенно бессмысленно: слова не могли выразить то, что я чувствовала.

Он отправляется в Тауэр, а я, как это ни странно, получила свободу. Да и кто мы друг другу? Никто. Даже не дальние родственники.

– Я буду за вас молиться, – пообещала я.

На губах барона показалась улыбка.

– Ах да, вы ведь у нас без пяти минут монахиня. Женщина, из-за которой двое мужчин сегодня готовы были перерезать друг другу глотку. Просто невероятно. – Он взял мою руку и поцеловал ее.

Люди герцога Норфолка помогли мне выбраться из фургона. Спускали меня на землю куда более осторожно, чем загружали. Вскоре вернулся и сам герцог.

– Найдите ей лошадь! – крикнул он. И подошел к своему жеребцу, не переставая отдавать команды.

– Прощайте, – прошептала я Монтегю.

Он кивнул, а потом позвал герцога Норфолка:

– На два слова, ваша светлость!

Норфолк уже собирался вскочить на лошадь, но все-таки подошел к фургону. Прежде я что-то не замечала, чтобы он кому-нибудь оказывал такое почтение, исключая епископа Гардинера и, разумеется, самого короля.

– Теперь не осталось никого, кроме вас, Говард, – сказал ему Монтегю. – Будьте готовы.

Герцог едва заметно вздрогнул (только мы с бароном могли это видеть), потом поклонился. Хлыст щелкнул по спинам лошадей, запряженных в фургон Поулов. Норфолк размахнулся. Фургон дернулся, но Норфолк ударил по нему с такой силой, что сам едва удержался на ногах.

Однако Монтегю уже отвернулся. Виден был только его гордый профиль. Мне очень хотелось надеяться, что эта его хваленая гордость, столь многими принимаемая за высокомерие, в трудную минуту сослужит барону добрую службу. Ведь больше у него ничего не осталось.

Я посмотрела на стоявшего всего в нескольких дюймах от меня Норфолка. Он казался ужасно высокого роста, но только пока не подойдешь к нему поближе. Лицо его было перекошено гримасой.

Заметив, что я его разглядываю, герцог сердито сверкнул глазами:

– Поехали!

– Куда?

Подошел один из людей Норфолка. Лицо его украшала огромная рыжая борода.

– Ваша светлость, тут пришел какой-то человек, он…

– Послушай, Ричард, ты когда-нибудь научишься решать проблемы сам? – раздраженно перебил его герцог. В голосе Норфолка чувствовалась злость, смешанная с крайней усталостью. Последние слова барона Монтегю, равно как и страшная участь, постигшая представителей нескольких наиболее знатных людей королевства, похоже, потрясли его.

– Это касается вот ее! – Ричард протянул руку в мою сторону.

«Ага, – догадалась я, – это наверняка Джеффри. И точно, вон он стоит, освещенный факелом, за спинами выстроившихся в шеренгу людей в черных с золотом ливреях».

Джеффри низко поклонился герцогу и заговорил уверенным и вместе с тем почтительным голосом:

– Ваша светлость, касательно дела госпожи Джоанны Стаффорд, я…

– Стойте! – Норфолк поднял руку. – Кажется, я вас знаю.

Сердце мое сжалось. Как мог герцог узнать Джеффри, если прошло уже больше года с тех пор, как он допрашивал его, да и допрос длился от силы час?! Пока Норфолк пытался вспомнить, где он мог видеть Сковилла, мы с ним ждали, не осмеливаясь даже взглянуть друг на друга.

– Да, точно, мы с вами встречались в подвалах Тауэра, и… – Норфолк резко повернулся и посмотрел на меня. – Он был арестован вместе с вами на Смитфилде. И вы тогда еще сказали, что он вам никто, просто человек из толпы. Помнится, вы говорили о нем, как о каком-то насекомом.

Я вздрогнула. Да, верно, я сказала тогда, что незнакома с Джеффри. Это была отчаянная попытка отвести от констебля подозрение. И уловка удалась: Джеффри освободили, но мои слова тогда глубоко уязвили его ранимую душу.

– Ладно, это мы выяснили. Ну же, говорите, наконец, в чем дело? – спросил Норфолк.

Я заговорила первая. Нет уж, теперь я от Джеффри не отрекусь.

– Констебль Джеффри Сковилл – мой друг.

Герцог Норфолк смотрел на меня недоверчиво. Остальные тоже недоуменно нас разглядывали: меня в рваном платье из дорогой серебристой материи и Джеффри в наряде простолюдина.

– Черт меня побери… – сказал герцог и вдруг рассмеялся.

Кажется, он очень обрадовался, узнав, что мы с Джеффри каким-то образом связаны. Всю скорбь, вызванную тягостным зрелищем ареста, как рукой сняло. Господи, каким же отвратительным показался мне этот его грубый, глумливый гогот.

– Кажется, Монтегю и понятия не имеет, что делил вас с этим молодым самцом? – съязвил герцог.

– Попрошу вас выбирать выражения и в присутствии дамы держать себя достойно! – парировала я.

– Так вы считаете меня – меня! – человеком недостойным? – изумился Норфолк.

– Ваша светлость, – сказал Джеффри, стараясь сохранять спокойствие, – будучи законным и полномочным представителем города Дартфорда, где проживает госпожа Стаффорд, а я исполняю должность констебля, прошу вашего позволения сопровождать ее и ее малолетнего племянника Артура Булмера домой.

Герцог нахмурился:

– Какого еще Артура Булмера?

– Сына Маргарет, – пояснила я. – Он сейчас в «Алой розе», спит в своей спальне наверху. Родители мальчика умерли, и теперь я воспитываю его.

Норфолк мигом изменился в лице. Это он в свое время арестовал родителей Артура на севере Англии, когда командовал там королевскими силами, подавлявшими восстание. Он же доставил обоих супругов в Лондон, где их предали суду. Покойная Маргарет была единокровная сестра его жены.

С минуту герцог размышлял:

– Значит, так. Артур Булмер вернется в Дартфорд. Констебль отвезет мальчика туда и позаботится о нем. А вы, Джоанна Стаффорд, отправитесь со мной.

– Но с какой стати? – вскричала я. – Вы же сами только что сказали лорду Дадли, что я не виновна ни в каком преступлении, что мое имя никогда не упоминалось в расследованиях по обвинению в государственной измене.

– Ну, если уж вы слышали это, то должны были услышать и другое: что я принял решение относительно семьи Стаффордов, – ответил Норфолк.

Я снова попробовала протестовать, а Сковилл сделал еще одну попытку вмешаться. Однако герцог Норфолк своего решения менять не собирался.

Я обернулась к Джеффри.

– Артур с ума сойдет, когда, проснувшись, увидит, что меня нет рядом, наверняка расплачется, станет кричать. Слава богу, он помнит вас по монастырю, но учтите, вам придется с мальчиком нелегко.

– Ничего, Джоанна, я справлюсь, – заверил он меня.

– Прошу вас, сразу же сходите с ним повидать сестру Винифред и брата Эдмунда, – продолжала я как безумная.

– Джоанна, клянусь, я сделаю все. Насчет Артура можете не беспокоиться. – Он перешел на шепот: – Очень скоро мы снова будем вместе.

Герцог Норфолк крикнул своим людям, что пора отправляться. Мне подвели кобылу и помогли на нее взобраться.

– И последнее, – заявил герцог, берясь за поводья. – Джеффри Сковилл, отныне я запрещаю вам даже близко подходить к Джоанне Стаффорд. Видите ли, у кузины моей жены странная слабость к простолюдинам, – доверительно пояснил он констеблю. – Я был снисходителен к вам обоим сегодня, поскольку и сам питаю такую же слабость. Но теперь с этим покончено. Хватит уже в нашем семействе скандалов, впредь я этого не потерплю. – И с этими словами самый высокопоставленный и знатный человек государства ткнул в Джеффри пальцем. – Если я еще хоть раз увижу вас в ее обществе, вас повесят, констебль. Вы меня поняли?

Лица Джеффри я не видела. Зато слышала его голос.

– Да, ваша светлость, – тихо ответил он.

– Очень хорошо.

Герцог шлепнул ладонью по крутому боку лошади. Она рванулась вперед, остальные устремились за ней. Мне не понадобилось дергать поводья, моя кобыла хорошо знала свое дело. Норфолк скакал во весь опор, но люди его, как и лошади, прекрасно понимали, что отставать от него не следует.

Я обернулась в седле, огляделась, но Джеффри нигде не было видно. Больше он меня не преследовал. Впрочем, ни один человек в здравом рассудке не стал бы этого делать после такого недвусмысленного предостережения. Я оказалась полностью во власти Норфолка.

Я скакала вслед за герцогом по Лоуэр-Темз-стрит, и мысли мои путались. Что делать, как избавиться от Норфолка и вырваться на свободу? Должен же быть какой-нибудь способ, чтобы я смогла вернуться в Дартфорд, не подвергая опасности жизнь Джеффри! Общество близких друзей, мечты о независимой жизни – с какой стати я должна променять все это на прозябание в Стаффордском замке?!

Норфолк перешел на рысь, мы трусили в сторону Темзы, и до слуха донеслись крики: там требовали предоставить какую-нибудь лодку. Значит, нам надо на тот берег. Похоже, герцог направляется в Говард-Хаус, расположенный в Саутуарке. Я уже однажды бывала в его большом лондонском особняке, мы попали туда вместе с братом Эдмундом в день, оказавшийся для нас поистине роковым.

Лодочник помог мне войти в лодку. Через реку перевезут только нас троих: самого герцога, его слугу Ричарда и меня. Остальные галопом отправились по берегу к мосту. «Интересно, с чего это мы вдруг разделились?» – подумала я и спросила:

– Ваша светлость, а можно поинтересоваться?..

– Нет, нельзя, – резко оборвал меня Норфолк. – Я не потерплю никаких вопросов, никаких женских жалоб, просьб и завываний. К черту, к черту!

С этими словами мы отчалили. Плыли в полном молчании, только лодочники кряхтели, налегая на весла. Им приходилось нелегко: высокие волны с силой бились о нос нашей лодки. И зачем только Норфолку понадобилось плыть через реку? Ведь гораздо разумнее и проще было добраться до Саутуарка через мост.

Над неспокойной рекой дул влажный и очень холодный ветер. Я сжалась, обхватив себя обеими руками и пригнувшись как можно ниже, но все равно дрожала от холода. На дне лодки скапливалась вода, и скоро изящные бархатные туфельки, которые дала мне Гертруда, промокли насквозь. Кто-то похлопал меня по плечу. Я обернулась: Ричард протягивал мне грубое одеяло, которое он позаимствовал у лодочника.

– Спасибо, – прошептала я.

Он кивнул и озабоченно посмотрел на герцога; тот, сгорбившись, сидел на носу лодки.

Наше суденышко пристало наконец к большому причалу на южном берегу Темзы. Причал был освещен ярко пылавшими факелами. Вниз по ступенькам к нашей лодке сбежали четыре человека.

– Добро пожаловать, ваша светлость, – приветствовал один из них герцога.

Не было ничего удивительного в том, что жители Саутуарка знают герцога Норфолка в лицо. Кто ж его не знает: человек он известный, приближенный самого короля. Но эти люди не были похожи на тех, кто зарабатывает себе на кусок хлеба на пристани. Куда это нас привезли? Над крутым берегом возвышается стена, и разглядеть, что там за ней скрывается, совершенно невозможно.

По узеньким каменным ступеням мы взошли на самый верх. С реки задувал холодный ветер; глаза щипало, из носа немилосердно текло. Ноги мои в мокрых бархатных туфельках совсем онемели от холода.

Проем в стене вел в узкую аллею, проложенную через густо заросший деревьями парк. В конце ее оказалась арка, а за ней вздымались стены высокого здания, утопающего в густых ветвях многочисленных деревьев. Пристань, оказывается, принадлежит этому богатому дому. Но это явно не Говард-Хаус. Я помнила, что лондонское имение герцога расположено не менее чем в миле от реки.

Вслед за Норфолком и Ричардом я двинулась по неосвещенной, но хорошо расчищенной аллее. По обеим сторонам выстроились деревья, посаженные так, что их голые ветки переплетались над нашими головами, скрывая небо.

Потом аллея закончилась. Я ступила на открытое место и… увидела прямо перед собой женщину. Лицо ее было мертвенно-бледным, а пустые глаза внимательно разглядывали меня. Я испуганно шагнула назад, оступилась и упала на холодную землю. И только тут поняла, что это статуя белого мрамора, изображающая танцующую женщину, а может быть, ангела, летящего над землей. Мне вдруг тоже захотелось улететь отсюда куда-нибудь далеко-далеко. Герцог, не обращая внимания на мое падение и не останавливаясь, прошел через какую-то арку. Может, спрятаться в чаще или убежать обратно на пристань?

Но холодный ночной ветерок снова бросил меня в дрожь. Нет, бежать неразумно. Если я не найду какое-нибудь пристанище, то могу погибнуть от холода.

Я прошла через арку, и дыхание мое участилось. Передо мной открылся шумный, ярко освещенный факелами двор. С одной стороны его стояли, чего-то поджидая, лошади с полудюжиной превосходно одетых всадников. Но это была не челядь Говарда, эти люди служили какому-то другому, не менее высокопоставленному и знатному человеку. Двое юношей пересекли двор, осторожно неся в руках покрытые красивой глазурной росписью глиняные кувшины.

В глубине двора возвышался замок: так вполне можно было назвать это здание с высокой крутой крышей, с пристроенными к нему церковью и колокольней, украшенной высоким шпицем. На всех трех этажах мелькали огни. В замке явно было полно людей. Но кому же он принадлежит?

Норфолк прошел внутрь через главный вход, над дверями которого красовалась заглавная буква «В». Ричард повернулся ко мне, жестом пригласил следовать за собой и ускорил шаг, чтобы не отстать от господина.

Оказавшись в замке, герцог громко приказал мне ждать, а сам прошел в дверь в дальнем конце вестибюля.

Я упала в первое попавшееся кресло. В холле было довольно тепло. Ноги мои стали понемногу согреваться. В воздухе стоял приятный запах: по полу были разбросаны свежие листья тростника.

Отогревшись в тепле, я немного пришла в себя и теперь с любопытством оглядывалась вокруг. Прежде всего меня заинтересовала висевшая на стене большая картина маслом, изображавшая Господа нашего Иисуса Христа. Казалось, что полотно было насыщено пульсирующим золотистым светом. Спаситель на картине смотрел прямо на меня; в открытом взгляде Его было столько любви и нежности, что просто дух захватывало: подобного изображения я еще никогда не видела. Казалось, будто Он смотрит прямо мне в душу. Наверняка это поразительное произведение искусства было создано в Риме и принадлежало гениальной кисти одного из любимейших живописцев его святейшества. Я вспомнила, что статуя в парке тоже была сделана исключительно талантливо, недаром я приняла ее за живого человека. Я невольно ощутила робость и смирение. Одна из самых печальных и даже трагических сторон Реформации как раз и заключается в злобной ненависти ее вождей к высокому искусству.