Глава lii

Я за тобой послал,

Чтоб научить военному искусству,

Чтоб имя Толбота в тебе воскресло,

Когда иссохшей страстью, бессильем

Прикован к ложу будет твой отец;

Но — о губительные, алые звезды!

«Генрих VI», часть первая.

Пройдя совсем немного в сторону бухты Кэрда, Дункан и его помощники услышали выстрел, за которым вскоре последовали еще два.

— Какие-то негодяи шныряют поблизости, — сказал Дункан, — смотрите, ребята, в оба.

Затем послышался лязг мечей, и когда Дункан и его отряд бросились в ту сторону, откуда исходил этот звук, они обнаружили Батлера и слугу сэра Джорджа в руках четырех разбойников.

Сэр Джордж лежал распростертый на земле с обнаженным мечом в руках. Дункан, храбрый как лев, немедленно выстрелил в голову главаря шайки, обнажил меч и, крикнув своим помощникам: «За мной!» — вонзил его в того разбойника, которого он уже ранил: это был сам Донах Ду на Дунага. Остальные разбойники были побеждены очень быстро, за исключением одного юноши, оказавшего удивительно упорное для его возраста сопротивление; его удалось захватить лишь после длительной борьбы.

Батлер, как только его освободили, подбежал к сэру Джорджу Стонтону, чтобы поднять его, но в нем уже не было признаков жизни.

— Большое несчастье, — сказал Дункан. — Думаю, мне следует отправиться вперед и предупредить бедную леди. Тэви, голубчик, ты сегодня первый раз понюхал пороху, так что возьми-ка мой меч да отсеки голову Донаха; тебе будет на пользу попрактиковаться в таком деле на тот случай, если ты захочешь отсечь голову какому-нибудь шивому шентльмену; хотя, ладно, не надо, отцу твоему это, наверно, не понравится, да и леди Стонтон будет куда приятней увидеть его целиком. Теперь она на деле убедится, как быстро и по всем правилам капитан Нокдандер мстит за шентльменскую кровь.

Таковы были замечания человека, настолько привычного к подобным происшествиям в Верхней Шотландии, что исход этой схватки не вызвал у него ни удивления, ни тревоги.

Не будем подробно описывать совсем противоположного впечатления, произведенного этим неожиданным бедствием на леди Стонтон, когда кровавый труп ее мужа был принесен в дом, где она ожидала встретить его здоровым и невредимым. Все дурное было забыто, она помнила лишь, что перед ней возлюбленный ее юности и что, каковы бы ни были его проступки перед миром, вина его перед ней искупалась стоявшими перед ним неслыханными трудностями, которых не мог преодолеть его пылкий и несдержанный нрав. Свойственная ей несдержанность характера обнаружилась теперь в бурных проявлениях горя: вопль следовал за воплем, обморок за обмороком, и только неустанное внимание Джини помешало ей в одном из этих пароксизмов горя раскрыть то, что было необходимо скрывать.

Наконец неистовство перешло в безмолвие и изнеможение, и Джини отправилась к мужу, чтобы посоветоваться с ним и уговорить его завладеть от имени леди Стонтон личными бумагами сэра Джорджа, предупредив тем самым участие в этом деле капитана. К величайшему изумлению Батлера, она только теперь впервые объяснила ему свои отношения с леди Стонтон и поставила его в необходимость, нет, даже потребовала, чтобы он предотвратил нежелательное вмешательство посторонних в ее семейные дела. В такие критические моменты непреклонная решительность и целеустремленность Джини были особенно заметны. Пока внимание капитана было отвлечено затянувшимся ужином и подробным допросом по-гэльски и по-английски всех подсудимых и всех свидетелей этого рокового происшествия, сэр Джордж был раздет и все существенные улики спрятаны. Найденный на нем крест, четки и власяница, надетая прямо на тело, говорили о том, что, мучимый, очевидно, сознанием своей вины, он принял религию, догмы которой предписывают телесные страдания во имя искупления грехов. В бумагах, привезенных сэру Джорджу Стонтону нарочным из Эдинбурга, которые Батлер, пользуясь правом родства с убитым, решил прочесть, он нашел такие ошеломляющие и неожиданные известия, что возблагодарил Бога за то, что прочел их.

Рэтклиф, знакомый со всякого рода злодеяниями и злоумышленниками и подстрекаемый обещанным вознаграждением, вскоре сумел напасть на след ребенка этих несчастных родителей.

Женщина, которой Мэг Мардоксон продала злополучного младенца, бродила вместе с ним по дорогам, собирая милостыню, пока ему не исполнилось восемь лет, после чего, в свою очередь, продала его Донаху Ду на Дунагу (об этом Рэтклиф узнал от ее товарища, отбывавшего срок в эдинбургском исправительном доме). Этот Донах, искушенный во всех преступлениях, был также посредником в страшной торговле, существовавшей тогда между Шотландией и Америкой: на американские плантации вывозились в качестве рабов похищенные и проданные мужчины и женщины, но преимущественно дети. На этом сведения Рэтклифа о мальчике кончались, но он не сомневался, что Донах мог бы их пополнить. Получив такое донесение, неоднократно упоминаемый нами и сведущий в законах доверенный сэра Джорджа Стонтона направил к нему нарочного, который передал ему письмо, а капитану Нокдандеру — ордер на арест Донаха со строжайшим предписанием поймать его во что бы то ни стало. Овладев этими сведениями и мучимый самыми мрачными опасениями, Батлер присоединился теперь к капитану и с некоторым трудом добился от него разрешения присутствовать при проведении допроса. То, что он увидел, а также несколько вопросов, заданных им старшему преступнику, подтвердили самые дурные предчувствия Батлера. Вот вкратце то, что он узнал.

Донах Ду действительно купил несчастного ребенка Эффи с целью продать его американским работорговцам, которых он снабжал живым товаром. Но прошло некоторое время, пока такая возможность представилась, и мальчик, известный под именем Свистуна, сумел завоевать любовь и привязанность даже этого жестокого дикаря, возможно, потому, что уже тогда проявлял свирепые и неукротимые наклонности, родственные натуре его покровителя. Когда Донах бил его или грозил ему, что случалось весьма часто, он не жаловался и не молил о пощаде, как другие дети, а отвечал бранью и попытками отомстить; он обладал также и достоинствами юного оруженосца Вогарвулфа, которыми тот завоевал сердце своего господина:

Как злой щенок, взращенный подлецом,

Мог укусить ехидной шуткой, спеть

Бесстыжие куплеты. За столом

Он осушал огромные бокалы

С ужимками ничтожнейших кривляк note 114.

Короче говоря, по словам Донаха, Свистун был сущим сатанинским отродьем, и поэтому он решил никогда с ним не расставаться. Таким образом, мальчик с одиннадцати лет стал членом преступной шайки и часто принимал участие в их разбойничьих налетах. Последний из них был вызван розысками, которые предпринял настоящий отец Свистуна в целях поимки того, кого мальчик считал таковым. В последнее время Донах был сильно обеспокоен действенными мерами, которые стали приниматься против лиц его образа жизни. Он сознавал, что существует лишь благодаря ненадежному попустительству своего тезки Дункана Нокдандера, который хвастался обычно тем, что может в любую минуту вздернуть его на виселицу. И Донах решил покинуть пределы королевства на паруснике, направлявшемся в Америку и принадлежавшем его приятелю по торговле живым товаром; но он не хотел отступить, не дав боя. Алчность разбойника была пробуждена известием о том, что в пасторат приезжает богатый англичанин; он не забыл ни рассказа Свистуна о золоте в кошельке леди Стонтон, ни своей старой клятвы отомстить священнику; короче говоря, он решил завладеть деньгами, которые, по слухам, священник вез из Эдинбурга, чтобы оплатить свое новое приобретение. Пока он обдумывал, как бы ему осуществить свое намерение, до него дошло известие из некоего источника, что парусник, на котором он собирался уехать, отплывает немедленно из Гринока. Из другого источника он узнал, что священник и богатый англичанин с большим количеством денег должны прибыть на следующий вечер в пасторат; а из третьего — что ему нужно как можно скорее бежать из своего старого убежища, так как капитан с отрядом людей будет на рассвете обыскивать окрестности, чтобы изловить его. Донах быстро и решительно приступил к действиям. Он сел в лодку со Свистуном и двумя своими другими сообщниками (этих двух он собирался продать торговцам живым товаром) и направился к бухте Кэрда. До наступления ночи он намеревался укрываться в роще, находившейся возле бухты, полагая, что капитану не придет в голову искать его в такой близости от человеческого жилья, а затем ворваться в мирное жилище Батлера и удовлетворить свою жажду мщения и наживы. Совершив это злодейство, Донах предполагал сесть снова в лодку и добраться на ней до парусника, который, согласно предварительному уговору с капитаном, должен был тут же отплыть. Возможно, что этот дьявольский замысел и осуществился бы, если бы сэр Джордж и Батлер, вынужденные направиться в пасторат из бухты Кэрда, не обнаружили прятавшихся в этом укрытом месте разбойников.

Сообразив, что их заметили и увидев в то же время в руках слуги шкатулку, Донах решил, что обе жертвы и добыча в его руках, и, не задумываясь, набросился на путешественников. Последовали выстрелы, и мечи были обнажены; сэр Джордж мужественно оборонялся, пока не пал, сраженный, по всей вероятности, рукою своего сына, так долго им разыскиваемого и наконец встреченного при таких печальных обстоятельствах.

В то время как Батлер, оцепенев от ужаса, слушал эти сообщения, послышался хриплый голос Нокдандера, усугубивший его отчаяние:

— Я позволю себе воспользоваться веревками от колоколов, мистер Батлер, потому что собираюсь повесить этих бездельников завтра же утром; будут впредь знать, что у меня не побалуешься.

Батлер молил его не забывать, что есть закон, отменяющий право наследственной юрисдикции, и что он должен направить преступников в Глазго или Инверэри, где их будет судить выездной суд. Но Дункан с презрением отмахнулся от этих слов.

— Закон этот, — заявил он, — касается только бунтовщиков, а на землях Аргайлов он и вовсе не имеет силы. Завтра же повешу всю троицу рядком, прямо под окнами леди Стонтон: она немало обрадуется, когда утром увидит, что достойный шентльмен, ее муш, отмщен самым наилучшим образом.

В конце концов, уступив настойчивым мольбам Батлера, капитан сказал:

— Ладно, так и быть, отправляйте этих двух верзил на суд, а что касается того юнца, которого зовут Свисташкой, то я посмотрю, как он будет посвистывать завтра, когда повиснет на воздушных качелях. Никто не посмеет сказать, что шентльмен и друг герцога был убит на герцогских землях и я не взял по меньшей мере двух шизней за одну.

Батлер умолял пощадить юношу, хотя бы ради спасения его души. Но Нокдандер ответил:

— Душа такого мерзавца давно принадлешит дьяволу, и я позабочусь о том, чтобы дьявол получил свое добро в полной сохранности.

Все последующие уговоры оказались напрасными, и Дункан издал приказ о назначении казни на завтрашнее утро. Дитя порока и отчаяния было отделено от товарищей, связано и заперто в отдельной комнате, ключ от которой капитан унес с собой. Но глубокой ночью встала миссис Батлер, исполненная решимости предотвратить или по крайней мере отложить исполнение страшного приговора, нависшего над ее племянником, особенно если она убедится, что есть надежда на его исправление. У нее была отмычка, которая открывала все двери в доме, и вот в полночь, когда кругом царила тишина, она появилась перед удивленным юным дикарем, крепко связанным и лежавшим, словно овца перед убоем, на куче соломы в углу комнаты. В этих загорелых, огрубевших, покрытых грязью чертах, на которые свисали косматые коричневато-черные волосы, она напрасно искала хоть отдаленного сходства с его безупречно красивыми родителями. И все же разве могла она не чувствовать сострадания к существу столь юному и столь несчастному, несчастному настолько, что даже он сам не знал всей глубины постигшего его бедствия, ибо убийство, которое он совершил или в котором по крайней мере участвовал, было в действительности отцеубийством. Она поставила принесенную с собой еду на стол возле юноши, приподняла его и ослабила веревки настолько, чтобы он смог самостоятельно поесть. Он протянул руки, еще обагренные кровью, возможно, кровью его отца, и, не говоря ни слова, стал с жадностью глотать пищу.

— Как тебя зовут? — спросила Джини, чтобы начать разговор.

— Свистун.

— Нет, я имею в виду имя, которое тебе дали при крещении.

— Меня не крестили, и у меня нет никакого имени, кроме этого.

— Бедный, заброшенный, одинокий ребенок! — сказала Джини. — Что бы ты стал делать, если бы тебе удалось убежать из этого места и спастись от ожидающей тебя завтра смерти?

— Уйду к Роб Рою или сержанту Мор Камерону note 115, чтобы отомстить за смерть Донаха.

— Несчастный ребенок! — произнесла Джини. — Знаешь ли ты, что с тобой будет, когда ты умрешь?

— Перестану голодать да холодать, — угрюмо ответил юноша.

«Допустить, чтобы его казнили в этом ужасном душевном состоянии, — значит дать погибнуть его душе и телу и обречь его на… Я даже боюсь подумать об этом. Но что же делать? Он сын моей сестры, мой родной племянник, наша плоть и кровь, вот он лежит тут, крепко-накрепко связанный веревками».

— Свистун, тебе больно от веревок?

— Очень.

— А если я еще ослаблю их, ты мне зла не сделаешь?

— Нет, не сделаю. Ты ведь ни мне, ни нашим ничего худого не сделала.

«Может быть, в нем есть еще что-то хорошее, — подумала Джини, — попробую поступить с ним по совести».

Она перерезала веревки; он выпрямился, с диким, торжествующим смехом огляделся вокруг, захлопал руками и подпрыгнул, выражая этим, очевидно, восторг, оттого что стал свободен. У него был такой исступленный вид, что Джини затрепетала при мысли о том, что она сделала.

— Выпусти меня, — сказал юный дикарь.

— Не выпущу, пока ты не пообещаешь, что…

— Тогда я такое сделаю, что ты и сама будешь рада выскочить отсюда.

Он схватил зажженную свечу и бросил ее на солому, которая сейчас же вспыхнула. Джини закричала и выбежала из комнаты; узник устремился следом за ней, распахнул в проходе окно, выскочил в сад, перепрыгнул через ограду, пронесся, словно олень, через рощу и выбежал на берег моря. Тем временем огонь был потушен, но беглеца найти не удалось. Так как Джини молчала, никто не узнал о ее причастности к побегу преступника, а о его дальнейшей судьбе они узнали лишь спустя некоторое время — она была такой же страшной, как и вся его жизнь.

Батлеру после долгих розысков удалось выяснить, что юноша добрался до парусника, на котором собирался бежать Донах. Но алчный капитан, познавший все преступления и способный на любые предательства, решил возместить потерю наживы, которую Донах должен был привезти на судно: он взял беглеца под стражу, доставил его в Америку и продал там в качестве раба на плантацию в один из отдаленных районов Виргинии. Когда Батлер узнал об этом, он послал в Америку деньги, чтобы выкупить юношу из рабства, и дал указание принять меры для исправления его характера, искоренения дурных привычек и поощрения любых хороших наклонностей. Но помощь эта пришла слишком поздно. Молодой человек возглавил заговор против бесчеловечного хозяина плантации, в котором последний был убит, после чего бежал к соседнему племени диких индейцев. Больше о нем никогда не слышали: очевидно, он жил и умер согласно обычаям этого дикого народа, с которым его роднил прежний образ жизни.

Поскольку надежд на исправление молодого человека больше не оставалось, мистер и миссис Батлер решили, что не стоит рассказывать леди Стонтон всю эту страшную историю. Она прожила у них больше года, и почти все это время горе ее было беспредельно. В последние месяцы оно выражалось в апатии и крайней вялости, развеять которые в условиях монотонного домашнего быта миссис Батлер было, конечно, невозможно. Эффи с самых ранних своих дней не была создана для спокойного, размеренного существования. В отличие от сестры ей требовались шумные развлечения общества, чтобы рассеять грусть или создать радостное настроение. Она оставила уединение Ноктарлити со слезами искренней нежности, предварительно осыпав его обитателей всем, что, по ее понятиям, представляло для них ценность. Но она все же оставила его, и, когда боль расставания прошла, отъезд ее явился облегчением для обеих сестер.

Семейство в пасторате Ноктарлити, чьи дни протекали спокойно и счастливо, слышало стороной, что прекрасная вдовствующая леди Стонтон вновь заняла свое место в высшем свете. Они узнали об этом и из других, более существенных фактов: Дэвид получил офицерский чин, и так как он унаследовал, очевидно, воинствующий дух Батлера Книжника, то продвигался на военном поприще так быстро, что вызвал зависть и удивление пятисот своих товарищей по оружию, происходивших из «благородных семейств» Верхней Шотландии. Рубен стал адвокатом и тоже продвигался успешно вперед, хотя и не так быстро. Юфимия Батлер, приданое которой (значительно увеличенное за счет щедрости леди Стонтон) в сочетании с ее природной красотой сделало девушку одной из самых завидных невест, вышла замуж за лэрда Верхней Шотландии, который ни разу не поинтересовался именем ее деда. По этому случаю она получила столько подарков от леди Стонтон, что стала предметом зависти всех красавиц в Дамбартоне и Аргайлшире.

Пробыв на положении звезды в высшем свете около десяти лет и скрывая, как и большинство ее современников, раненое сердце под напускной веселостью и отклонив самые лестные и заманчивые предложения второго брака, леди Стонтон выдала свою душевную неудовлетворенность тем, что уехала на континент и поселилась в том монастыре, где когда-то получила образование. Она не постриглась в монахини, но до самой смерти жила в строгом уединении, соблюдая все законы и ритуалы католической религии.

В Джини сохранилось еще столько отцовской непреклонности, что она горько страдала от такого вероотступничества, и Батлер разделял ее скорбь.

— А все-таки любая религия, как бы она ни была несовершенна, — говорил он, — лучше холодного скептицизма или шумных утех света, которые так ослепляют легкомысленных, что они совсем забывают о духовных благах.

Тем временем эта простодушная пара жила в довольстве и счастье, черпая отраду друг в друге, в процветании своего семейства, в любви и почитании окружающих, и умерла, оплакиваемая всеми, кто ее знал.

***

Читатель! Эта повесть не была рассказана напрасно, если ей удалось подтвердить великую истину, что проступок, хоть и может вызвать временное благополучие, никогда не приносит подлинного счастья; что дурные последствия преступлений живут гораздо дольше, чем сами преступления, и, подобно призракам убитых, всегда следуют по пятам за злодеем; и что добродетель если и не увенчивается суетным величием, зато всегда осенена благополучием и покоем.